Бог (если не дьявол), говорят, прячется в деталях, хотя Его там, конечно, нет, да и нигде — здесь — Его нет, но мы сейчас не о Нём, а о своём — о подробностях и деталях.

Подробности — это вся «мелочовка» без разбору; а детали — существенные, важные, ключевые, поворотные, решающие подробности, от которых много чего зависит.

Для настоящего поэта, художника, посвящённого, в отличие от болтуна, пустобрёха, жалкого имитатора, эпигона, суеслова и суевера, все подробности уже суть детали.

В прозе подробности обычно служат созданию атмосферы убедительной достоверности описываемых событий (их «оживляжу«), в то время как детали способствуют построению динамически-перипетийной структуры сюжета произведения (особенно наглядно, на уровне приёма это различение подробностей и деталей проявляется в рассказах О’Генри, тогда как в творчестве более сложных и глубоких мастеров оно уже не столь явно и поверхностно, а в гениальных творениях таких, например, художников как Л.Стерн или Н.Гоголь его нет вовсе, то есть всякая подробность обретает у них вес и значение детали — проза здесь становится почти поэзией).

Так вот. Спасение человечества станет возможным, если каждый из нас станет попросту внимательным к тому, что нас непосредственно окружает, что лежит у нас под ногами, руками и — перед носом, а также к тому, что делается у нас внутри. В мире нет мелочей (подробностей), каждая т.н. мелочь — неслучайная и решающая деталь бытия и Бога. Из этого следует, что мир есть поэзия. Поэтому спасение мира от всех и всяческих пут, от всех угроз и тупиков окажется возможным лишь при том условии, если каждый из нас станет поэтом и художником, станет творцом и внимательным наблюдателем, внимателем и вмещателем того, что лежит, стоит, живёт и дышит, того, что просто есть у него перед глазами, ушами, ногами, руками, затылком, сердцем и душой…

О том, что у человечества может быть только одно лучшее будущее — поэзия, — говорил в своей Нобелевской лекции Иосиф Бродский…

Чтобы стать человеком, человеком без страха и упрёка, чтобы стать нужным себе, людям, всему близкому и всему далёкому, надо сначала отделиться (либо пока послать всех подальше, либо, что ещё лучше, послать себя) и определиться, перестать себя жалеть и начать себя разоблачать, открывать навстречу миру, для чего придётся урезонить, нейтрализовать своё вечно мельтешащее «Я»; чтобы быть человеком, преодолевающим пропасть меж Падением и Творением, надо стать самостоятельным и свободным, для чего необходимо сначала оседлать, объездить, а потом и сокрушить в себе двух жесточайших и диких чудовищ, первое из которых — авторитеты с их властью над слабыми душами и сердцами, а второе — стереотипы массового сознания: эти монстры чересчур живучи, окончательно их победить невозможно, поэтому приходится с ними тягаться до самой смерти, но даже и после неё они не оставят нас в покое, когда подвергнут наши бездыханные тела авторитетному обряду стандартизованного погребения…

Впрочем, трупы свои нам не стоит жалеть — они уже не наши, отдадим их этим монстрам-падальщикам — нехай жрут…

Человечеству в его усреднённой массе, в общем-то, начхать на то, что чересчур натужно, сложно, занудно и высокопарно, на свободу творца и героя (ведь не всем быть творцами и героями): ему надобно уюта, ласки и тепла. Хлеба и зрелищ. И чтобы всё у него было ладненько — в быту, а не в бытии. И всё? И всё. И ведь человечество право. Смешно (как это делали Ф.Ницше и прочие суровые пророки) набрасываться на него за это с кулаками, клеймить его позором и ставить в угол за непослушание…

Се ля ви: одним вещать — другим на их вещания чихать, на всякий вяк — свой антивяк найдётся, на всякое белое — чёрное и т.д.

Таков предустановленный порядок, такова дорогая (дорого стоит) и бесценная (ничего не стоит) гармония здешнего мира. «Жизнь есть трагедия. Ура!» (Л.В.Бетховен).

Творец — боец: боец через своё за всё и вопреки всему (в том числе и своему).

Всегда есть некая имманентная у-веренность, спонтанная интенция, изначальное предрасположение, что потом лишь опытом и претерпеваньями («потом и опытом») уточняется, утончается и заостряется, и — летит стрелою лёгкою само сквозь парадоксы и абсурды: но — в парадоксе и абсурде зачинается, парадоксом и абсурдом завершается.

Конечно, нет в Евангелиях земного юмора, в них вообще нет почти ничего земного, — но тем они и интересны.

Освящая смерть, христианство заставляет человека смотреть ей в лицо, и если человек поймёт смерть, он поймёт — заслужит — и жизнь, оценит жизнь ценою смерти, и если уж возжелает поюморить, повеселиться, то весёлость эта будет не пустой и плоской, а глубокой и высокой, ценностно обеспеченной — объёмной…

Христианство дарит плоскому, уткнувшемуся в землю человеку новое измерение бытия — да, оно опаляет, но и закаляет его очистительным огнём смерти: в той или иной степени все древние религии, культы, мистерии, обряды инициации основаны на переживании символического умирания, ценою которого достигается освобождение от пут прежней жизни и второе рождение в новом, духовно обогащённом качестве, делающем человека сильнее, мудрее, изначальней и чище. Подобный обряд все мы совершаем ежедневно — во тьме ложимся спать, засыпаем, т.е. символически умираем, а когда просыпаемся, рождаемся уже для новой жизни в новом свете восходящего солнца.

Подлинная радость и подлинное счастье невозможны без суровых испытаний и прозрений. Человек потому и человек, что он не рождается в готовом виде, а постоянно духом и сердцем — становится (здесь Ф.Ницше прав), что способен заглянуть в глаза всему нечеловеческому и — его преодолеть. Воистину — «человек выше смертного смотрит!» (И.В.Гёте).

Христианство — очень живая религия: иначе она не вызывала бы столько горячих приверженцев и противников, споров и дум. Мы самым решительным образом можем не принимать её идеалов и постулатов, но — мы знаем о них, мы живём в их культурно-семантическом контексте, а посему уже от них, пусть и поневоле, зависим.

Христианство здорово «цепляет» — будто репей: только его коснёшься, оно уже не отпустит… Оно ужасно и прекрасно. Слишком просто и слишком сложно. Человечно и бесчеловечно. Исторично и культурно, но в то же время — вневременно и акультурно. Бессильно и несокрушимо.

Христианские тексты написаны живыми людьми, но, без сомнения, написаны под таким уникальным и странным впечатлением, какого не знала ещё ни одна религия. Потому и не вмещается история Христа ни в какие религиозные рамки.

Это ведь, по сути, религия, рождённая под впечатлением от одного События, которое произошло с одним необычайным Человеком, вот и всё: каким должен быть человек, каким должно быть Событие, каким в конце концов должно быть впечатление от этого События, чтобы и через две тысячи лет после всего этого мы с вами столь ярко и живо могли бы его переживать?!.

Многие из нас, неофитов, профанов ещё в нерешительности топчатся перед храмом («перед храмом» в переводе на латынь — profanum), нас мотают из стороны в сторону бури и землетрясения социально-политических и прочих преобразований и катаклизмов, горы и горы ещё недавно подцензурной информации и литературы обрушились на бедные наши головы, произведя в них дичайшую мешанину, отчего мировоззрение наше обретает нынче облик некоего аляповато скроенного лоскутного одеяла…

Но хорошо уже, если наше ультимативное вопрошание будет сопровождаться не беспомощным и раболепным желанием подчиниться господствующей моде или силе, а чистой и честной работой свободного духа, озабоченного только одним — разысканием истины, которая есть путь, которого здесь вроде бы нет, — и поэтому он где-нибудь есть, есть больше, чем в том случае, если бы он и вправду был…

Обретение Света

Кабирия, кто она — жалкая, наивная, глупая дурнушка («ни кожи-ни рожи»), неудачница, нищенка и проститутка без дома, семьи и надежды? — не-е-ет… Однако ведь это всё сказано как будто бы честно, правдиво, хоть и жестоко, но что, мол, поделаешь, правда бывает жестокой — ведь так? Так, да не так, внешняя, видимая, «телесная» правда ещё не вся правда, а значит — ложь, — считает Ф.Феллини, — и показывает нам и другую, наиважнейшую для человеческой судьбы часть жизни неудачницы Кабирии, ту величайшую часть, что делает её богатейшей наследницей дара сказочной Золушки, — дара чистого сердца и чистой души, которого оказались (и неспроста!) лишены и её импозантные соперницы, и богатые сеньоры, и прославленные церковники, что не узнав истинного своего спасения при жизни, не узнают его и потом (ежели будет это «потом»)…

В финальном своём проходе Кабирия, всё потеряв, всё обретает, когда будто бы случайно встречает живое тепло и добрую улыбку самых простых и обычных людей, как и она не имеющих ни власти, ни титулов, ни денег, но снова и снова, опять и опять преисполняющих её открытое сердце мудростью и силой, каких никому и никогда не сокрушить, каких не купишь ни за какие хитрости, ни за какие деньги…

Эти славные люди не унывают, они идут по жизни, приободряя себя и других неказистыми песенками сердца, — окружённая ими и ненарочитой их теплотой, Кабирия с глазами, переполненными слезами любви и надежды, тоже идёт и с печально-просветлённой то ли улыбкой, то ли гримасой (знаменитой улыбкой Д.Мазины — улыбкой «наоборот») слегка им кивает, то ли здороваясь, то ли благодаря, то ли узнавая — «да, да, это то, то самое, оно, оно, да»: она, будто бы всё потерявшая, говорит этой жизни «Да», и чистота и сила её маленького сердца обретают чистоту и силу человеческого и сверхчеловеческого Духа…

Всё великое, всё гениальное, всё истинное и подлинное основано на высшей простоте, но узки врата её, ибо высшая простота есть высшая точность. Но её не достигают специально — она приходит (если приходит) сама, если сложатся вдруг условия для её прихода, каковые устрояются естественным и лёгким устранением страхов, суеты и метаний, неумеренных желаний и страстей, которыми преисполнено большинство так называемых «цивилизованных» людей, органичным устранением тягостных долгов и болезненных зависимостей от чего бы то ни было и кого бы то ни было.

Всё это   предполагает решительное отстранение от того образа жизни, которым живёт большинство окружающих нас людей: поначалу это мучительно больно и способствует развитию комплекса изгойства, но ежели вовремя с ним справиться, дальнейший путь станет естественным и простым. Как ни странно, именно тогда начинается подлинное единение с матерью-природой, именно тогда начинает исчезать обычное чувство человеческого одиночества и сиротства, которое многие люди болезненно испытывают и в семье, и в дружеской компании, и в толпе единомышленников: все самые дикие и страшные преступления на земле совершаются толпами единомышленников, все социальные и политические структуры современных государств прилагают свои главные усилия к умножению именно таких единомысленных толп.

Чтобы услышать божественное в себе и достойно ему внять, не надо его искать, не надо его искусственно культивировать, не надо его касаться своими пока ещё грязными руками — надо всего лишь освободить его от завалов излишних вещей, психических комплексов и предубеждений, надо расчистить, демаскировать его от навязчивого мусора посторонних шумов и мельтешений хитроловкого ума.

Процесс познания себя — спокоен, долог и нетороплив.

Процесс познания себя есть процесс познания, уточнения утончённой духовной природы мира, в которой всё и вся едино, нераздельно, взаимосвязано и взаимозримо.

Процесс познания себя есть процесс своего освобождения от разрушительных, деструктивных  объятий современного социума, от привычек, навязанных неправильным воспитанием, семьёй и школой, примером жизни тех, кто хочет жить «как все», и включения — вечного возвращения — в лёгкое царство мировой природы, где нет ничего случайного, где всё — Благо и Свет.

Первый этап познания — уединение как освобождение.

Второй этап познания — углубление уединения как начало понимания себя и знаков судьбы и природы.

Третий этап познания — различение подлинного «хочу» от ложного «хочу», знаков Судьбы и Света от знаков хаоса и тьмы.

Четвёртый этап познания — окончательный выбор подлинного, миросозидательного «хочу» как высшей воли Судьбы и Света.

Кабирия была одна и покинута всеми, всем миром, а потом вдруг просто — раз! — и увидела, что не одна, что не покинута — вот и всё: ничего не изменилось, но — изменилось всё. В каждом из нас спрятан этот тайный тумблер, включающий нас, наше сознание в несвободную свободу мировой Структуры. Найди этот тумблер — и спасёшься. Но чтобы его найти, не надо искать специально — вымученно и нарочито.

Есть ложный, обходной и чреватый потерей себя нарочитый путь, путь не Света, а тьмы — через магию, оккультизм, психические фокусы.

Путь Света — путь ненавязчивого, естественного облегчения, опрощения и насущного упрощения, путь свободы.

Путь тьмы — путь суетного утяжеления, потворства страстям, путь пустопорожнего усложнения и хитроловкого зла, путь  в путы деструктивных зависимостей и лицемерных долгов.

Кабирия не занималась колдовством и столоверчением, а претерпев испытания жизни внешней, вещественной, оказалась вдруг доступной для включения в мир более глубинный и высший, мир Духа, из Которого несчастья мира ординарного не только не являются несчастьями, а наоборот — становятся дарами, приводящими к прозрению, но только для того, кто не потерял ещё чистоты сердца.

«Пострадать надобно, молодой человек», — говорил Ф.М.Достоевский начинающему литератору Д.С.Мережковскому…

Мы окружены вечностью со всех сторон, но слишком часто не можем (а не можем потому, что не очень-то и хотим) ею воспользоваться, а раз не можем, то растрачиваем все силы на воспоминания, бесплодные мечты, или утыкаемся в телевизор, высасывающий из нас энергию жизни, или отправляемся на концерт, на гулянку, вечеринку, в театр, в церковь, надеясь что-нибудь там найти для своей души, мечущейся в сооружённых нами же силках, но нет — всё остаётся по-прежнему.

Вечность — сегодня и здесь: возьми её, она твоя.

Ф.Ницше говорит о чрезмерной мрачности и безжалостной суровости христианства, сетует на угрозы Христа тому, кто не подчинится-де Его заветам и посмеет вдруг Его не возлюбить… И здесь Ницше указывает на буддизм, хваля его за более здоровую, весёлую, свободную и солнечную основу…

И в этой своей констатации Ницше, безусловно, прав.

Однако, во-первых, это есть, по сути, критика не сокровенного Христа и сердцевинного смысла христианства, а Христа церковно-догматизированного и христианства ортодоксально-утилитарного. А во-вторых, такой опытный и зрелый культуролог, как Ницше, мог бы догадаться о культурно-исторических, этногенетических и социально-географических причинах и этих различий двух великих мировых религий, и того, почему иудеи ожидали Мессию как легитимного царя, и о причинах того, почему сложившуюся к тому времени инерционность и неповоротливость иудейского народа с его устойчивой общинной структурой и традиционной недоверчивостью иначе, чем это сделал Иисус, сокрушить было попросту никак невозможно… Новый Завет — продукт в том числе и своего времени (так, кстати, считали и Л.Толстой, и Н.Бердяев).

Если сегодня явился бы к нам Христос, Его бы просто засмеяли: приверженность нынешних людей своему status cuo настолько необорима, что на угрозы Христа они не обратили бы ровно никакого внимания (тем более, мы за последние годы, а то и столетия, не раз уже слышали об угрозах конца света из уст новоявленных лжепророков и к угрозам подобного рода давно притерпелись), а особенно после тех дичайших испытаний, которые человечество пережило в ХХ веке, после многолетней «закалки» смертоубийственными боевиками, фильмами ужасов и телехроникой кровавых преступлений и войн. Кожа у теперешних людей так задубела, душа так заскорузла и выветрилась на потребы телес осовевших и мозгов закосневших, что чем их, таких самодовольно-«продвинутых», нынче проймёшь?!. Но если всё-таки кто-нибудь захочет кардинально поменять приоритеты нынешней цивилизации, то без отрезвляюще-встряхивающих угроз и освежающих мозги устрашений ему уж точно никак не обойтись.

Здоровым юмором, песнями и плясками духовной революции нынче не сделать (надо полагать, великий юморист М.М.Жванецкий оспаривать это утверждение не будет, хотя, вероятно, и скажет, что незачем силком тащить человечество к счастью, мы ведь в России только совсем недавно еле-еле начали очухиваться от подобной «тащиловки», нет, скажет он, хватит, поэкспериментировали, дайте наконец людям самим во всём, без этих царьков и вождей, разобраться, дайте им наконец мало-мальски обустроиться… Пока, добавит он ещё, Россия будет считать себя неповторимо особенной и необычайно духовной страной, она будет плавать на той же унылой поверхности, что и всегда, в том же диковатом и диковинном болоте, откуда ей в таком случае уже не выбраться, сколько бы она ни соперничала в этом безнадёжном предприятии с легендарным бароном Мюнхаузеном… Но тут бы свой голос в защиту самобытности русского народа возвысил самобытнейший академик А.М.Панченко: русский народ, может быть сказал бы он, слишком часто и долго били по рукам и водили по пустыням, аки водят своенравного быка за кольцо в носу, так что своё Православие он выстрадал и заслужил по праву, но только запутали его вконец этими эпохальными переворотами, заморочили голову, он и пожить-то по-человечески ни разу не попробовал, а теперь уж что, теперь уж, может быть, и поздно, потому что страной нынче правят блатные и блатную свою культуру вполне успешно внедряют в мозги очумевшего обывателя по всем своим телеканалам, глянцевым журналам и книжонкам ублюдочным, они ведь у них выходят миллионными тиражами, а мы вот в Пушкинском доме пытаемся издать ценнейшие разыскания по истории отечества российского, так это, оказывается, никому в отечестве этом уже и не нужно, вот до чего мы дожили… Кое-как наскребли у западных фондов на три тысячи экземпляров, западным фондам русская история, выходит, нужнее, позо-ор…)

Конечно, можно цепляться за слова, запальчиво нападать и критиканствовать, но в отношении какой бы то ни было, а тем более мировой, а стало быть универсалистской, религии это в конце концов неразумно и непродуктивно. Да и сетовать в сослагательном наклонении на что бы то ни было серьёзному философу негоже (пора бы нам уже отойти от «несерьёзного» Ф.Ницше, но больно уж задел он нас своим ехидным «Антихристом»).

Религиозный текст отвечает имманентным нуждам всего религиозного комплекса и от него неотделим, а мы выдираем его, этот текст, из своего генетического, во многом иррационального и ни к чему не сводимого контекста и начинаем судить-рядить о нём с позиций, во-первых, современных, а во-вторых, рациональных, что более чем некорректно, а уж о лихих кавалерийских наскоках и вообще говорить не приходится (но приходится, как видим).

Переживание божественного

Текст, начертанный автором, допустим, на бумаге (али на каком ином носителе), для чего, для кого начертан? Для людей что ли? Как бы не так. Оно, конечно, с одной стороны, как будто и для людей, но… Всё ж таки (извините, товарищи люди!), если быть до конца честным, оно, послание,  предназначено вовсе не для людей, а для бездны всепонимающей и всеобъемлющей, что, обступая нас теснее некуда, пристирается мгновенно в никудашний беспредел.

Вдобавок — и это, пожалуй, самое главное! — сам процесс начертания и есть единственный в своём роде метод прояснения, распознания и развития мысли в себе, из себя и за себя: это есть редукция неразумной мысли посредством её перегонки-преобразования через логико-речевой субблок и артикуляционного вывода через двигательный субблок (мозжечок), отрицательной обратной связью законтаченный с лобными долями мозга, который передаёт соответствующие логико-двигательные сигналы руке: «И пальцы просятся к перу, перо к бумаге,// Минута — и…» И текст начинает сам себя варганить, совершенно не имея никакого по-человечески прагматического умысла, пока варганится…

Куда нам судить-рядить про Бога, про Христа, что там да как… что было, чего не было… Не в том же ведь дело… А в том, что переживание божественного есть самое что ни на есть человеческое переживание, пронзительное и просторное, растворяющее врата сердца и затворяющее лживые уста…

Помните знаменитый финальный проход Джульетты Мазины (Кабирии) в фильме Федерико Феллини «Ночи Кабирии»? Вот это сердечное и до пронзительности простое обретение человеческого, когда ясные слёзы понимания и божественного покоя подступают к глазам, когда твой дух уже не твой, а принадлежит всем людям на земле и обнимает их по-братски, хотя ты как будто по-прежнему одинок в себе, как и они в себе, но только вы теперь все вместе, дружно одиноки — в той бездне общей судьбы и понимания, где уже не надо ничего, ни пониманья, ни любви, где без всяких усилий с твоей стороны весь мир с тобою примирён и весь тебе внимает… Это крепкое и уверенное чувство абсолютного попадания в некую мировую «десятку», в «яблочко» всех смыслов, когда всякие слова уже ни к чему, ибо они ничего уже не стоят и не смогут объяснить; это чувство такой величайшей и вольготной сердечности, когда ни о каком боге и мысли не может возникнуть, — тут уже не до Бога (Бог ведь нужен, когда нет Его в сердце); нет в этом чувстве ни тени сентиментальности, расслабляющей инфантильности и слюнявой рассупонености, и вообще оно — вне всяких понятий и мнений: но ничего более человечного и драгоценного нет и не может быть в человеческой жизни — и это то божественное, когда не нужны уже вопросы о том, откуда, куда оно, как и зачем…

Попытка Откровения — не пытка,
а праздное парение харит,
переливанье щедрого избытка
грядущему прозрению в кредит.

Западно-европейский гуманизм — ублюдочное дитя секуляризации и обмирщения, другая сторона той же советской модели искусственного выращивания гипотетического нового человека, гомункулуса из реторты извращённого позитивизма с лабораторным отстоем мозговой жидкости политиканов, просветителей-прогрессистов и прочих идеологов и управителей человечества, распространяющей тяжкую вонь доброго старого лицемерия, поразительно напоминающую запах протухшей капусты…

Простейшая вещь (всё великое — просто до ужаса). Живёт себе человек — одинокий, случайный, ненужный, но немножко ещё живой. Однажды прилетели стрижи и слепили у него над окном гнездо. И вывели в нём птенцов. И кормили их, и вырастали они, и становились на крыло, а с приходом осени стрижи улетали на юг. А следующей весной возвращались. И так — каждый год. Потерянный человек как-то особенно это отметил, и даже уцепился за эту новую связь: да, он вдруг обрёл связь, которую, впрочем, у него никто и не отнимал, но он её просто не знал, а теперь узнал и ухватился. Теперь он не потерян.

Эта вот вроде бы случайная и необязательная связь и есть образ и структурная часть той неделимой и непосредственной связи, что именуется «Царствием Божиим внутри нас». Достаточно просто ненароком её узнать, ухватить — и она уже осуществлена и неуничтожима, она уже будет отныне сама себя держать и крепить: от вас ей ничего не нужно, вы её отметили, и ладно. Все грандиозные мировые прожекты ничто перед ней. Сия связь — мировое со-бытие вольной жизни Духа, коему нет никакого дела до наций, государств, революций, социальных институтов, научных открытий: ни до чего нет ему дела — и даже до жизни, и даже до смерти, и даже до вас, кто держит эту связующую нить, не прилагая к тому никаких видимых усилий…

Странно, взгляд наш на Ф.Ницше — немного толстовский, а на Л.Толстого — немного ницшеанский: это, может, оттого, что первый — слишком безоглядно безрассуден и летуч, а второй — слишком с оглядкой разумен и туповато бескрыл.

Но оба — слишком ещё в культуре, слишком исторически и социологически (этико-исторически) озабочены и поэтому находятся как вне богословского, так и вне философского круга.

Чтобы выстраивать ось ординат, не надо ничего, совсем ничего не надо делать с осью абсцисс, а тем более в чём-то её укорять: у абсцисс своя работа, у ординат — своя.

Совсем ещё недавно шофёры наши прицепляли на лобовое стекло или поблизости от него портрет И.Сталина, а нынче вешают уже махонькую иконку Св.Николы-угодника, покровителя странников и путешественников. Цепляют ведь не потому, что верят или не верят, — они просто берут и цепляют. На всякий пожарный случай. Некоторые цепляют картинки с обнажёнными красотками — просто берут и цепляют: это ведь ещё не значит, что они не верят в Бога, или в Николу-угодника. Может, это просто обычное проявление здорового телесного чувства, коему Ф.Ницше славу поёт?.. Ницше, конечно, отчасти ещё и эпатирует слишком уж благоразумных и туповато-лицемерных участников человеченского стада, по уши зарывшегося в землю, в могилу апатии, лени и скуки… Но может быть, шофёр тоже кого-нибудь эпатирует? Да нет, конечно. В данном случае никто никого не дразнит. Для шофёра кабина его машины — второй, хоть и более опасный для жизни, дом. А дом — это прежде всего укрытие, убежище от неведомой наружной жизни, заведомо угрожающей человеку и поэтому пробуждающей в нём априорную тревогу, от которой он и пытается спрятаться, экранироваться в этом своём доме, как, собственно,  и в своём теле, в доме души своей частной. Снаружи — запутанный, сложный и чудовищно громадный мир. Снаружи — дорога, несущая неизвестность и смерть.

Каждый из двух шоферов так или иначе осознаёт жизнь и осознаёт смерть: первый (с Николой), не убегая от себя и от этого своего осознания, надеется на Спасение, какой бы большой или малой эта надежда ни была; а второй (с красотками) боится себя, своего осознания, своей жизни и своей смерти, и от всего этого — своего — он всеми силами стремится убежать и забыться, и не думать, пусть бы, мол, оно всё («оно всё» — это он сам) горело синим огнём… Иногда ещё врубают на всю катушку магнитолу, а по окончании рейса — заливают себя алкоголем…

Зачастую человек своим телом, его бессознательно-автоматическими позывами пытается заслониться от Духа, позывы Коего как будто не столь уж очевидны и явственны, а на самом-то деле в итоге очень даже явственно и зримо награждают за внимание к Нему и наказывают за небрежение Им.

Есть мнение, что концепции подсознания и бессознательного придуманы З.Фрейдом и К.Юнгом всего лишь в качестве удобных научных спекуляций и что в действительности сознание есть единая целостная структура — достаточно вольная и самостоятельная. Собственно, Юнг в разработке своего понятия самости подходил по сути к такому же представлению: самость, по Юнгу, — коллективно-бессознательная, всечеловеческая (и божественная, если угодно) сущность, целиком и полностью представленная в том числе и в каждом отдельном человеке; сущность сия есть психическая субстанция, всечеловеческая, Мировая Душа, Психея (Psyche), хранящая в себе всю память, весь опыт всего человечества, образно явленный в виде т.н. архетипов. Каждый человек своим персональным психическим «Я» подключён к этой Мировой Душе через свою, которая во многом уже и не его, самость.

Духовное совершенствование человека, по Юнгу, заключается в переводе явно неосознаваемого (бессознательного) в осознаваемое, то есть, грубо говоря, ночного сознания — в дневное сознание. То есть цель духовной работы состоит не в том, чтобы перестать бояться, а в том, чтобы бояться, или не бояться (не важно) — сознательно.

Слабый и трусливый человек всеми возможными путями прячет свой страх и свою слабость в тёмных и тайных своих глубинах, отсюда и вся его показушная бравада, суетливая напористость и мнимая отвага (см. об этом гениальную повесть В.Быкова «Сотников», по которой Лариса Шепитько сняла замечательный фильм «Восхождение»). Сильный же человек знает и отмечает, отслеживает себя в малейших своих бессознательных проявлениях, он прилагает ненавязчивые, малоприметные, но непрерывные усилия, чтобы поймать их за ушко да на солнышко дневного сознания выудить: а то, что демаскировано этим сознанием, уже теряет свою устрашающую магическую силу, а значит пойдёт уже не во вред, а на пользу; такой человек ненатужно, но опять же непрерывно внимателен и к окружающим его мелочам, то есть к тому, что принято по обыкновению считать мелочами, поэтому его трудно застать врасплох, хотя он вовсе не напряжён, и даже, более того, он беспечен, но беспечен на той неуловимой грани между жизнью и смертью, что находится в конусе или куполе («под колпаком») сохранно-спасительного Света… Света божественного…

Лживый бунт понятий и слов

Горячечный пафос Ф.Ницше — это пафос певца бычачьего языческого здоровья и аристократа хладного мистического духа, свободного от всего «слишком человеческого», каковое он скопом относит к гнилому декадансу, слюнявой сантиментальности, юродивому еврейству… Такие герои, как Дон-Кихот, для него не имеют права на жизнь, а Гамлет и Раскольников для него, должно быть, тоже одинаково ненавистны, потому что оба медлили, терзались сомненьями и слишком сюсюкали перед тем, как нанести удар…

Наши нынешние ницшеанцы (да и прошлые — С.Франк, например) стыдливо оправдывают своего гениального божка тем, что бунт его-де сугубо философский характер имеет… Ну уж нет, ребятки, не сугубо философский, а общекультурный, социальный и практический, на чём сам Ницше специально настаивает совершенно определённым и ясным образом (во всяком случае, в своём «Антихристе»).

А в общем-то, Ницше — экстазирующий псевдомистик и егозливый сатанист, одержимый разгулом подсознательных тёмных стихий, каковые призваны сокрушить всё якобы низшее, незрелое, сюсюкающее, сомневающееся, ошибающееся, грешное, дряблое, дряхлое, больное, уродливое, слезливое, тёплое, мягкое, нежное, то есть — живое (а ведь наша здешняя жизнь есть целокупное единство, диалектически включающее в себя противоборствующие и взаимно дополняющие друг друга элементы и категории): певец языческой жизни на деле оказывается певцом торжествующей смерти.

По сути Ницше, в отличие, скажем, от Р.Вагнера (который удержался на грани), есть самый что ни на есть подлинный, хоть и ловко маскирующийся, декадент и маргинал-модернист, бессознательно накручивающий, накачивающий сам себя, пытающийся за своим «сверхчеловеческим» (а на самом деле до-человеческим), раскоряченным краковяком скрыть от самого себя свою психическую ущербность и вытесняющий, проецирующий её наружу — на других, больных и слабых. Отсюда же его антисемитизм и все иные анти-.

Здоровый и сильный человек, человек света, держит себя в своих сильных руках и терпим к слабостям человеческим, ибо они не в силах ему угрожать, ему нечего бояться и незачем заклинать и бесноваться. Духовно больной и слабый человек, человек тьмы, нетерпим и заносчив, егозлив и напыщен, одержим жаждой власти (ибо не имеет власти над самим собой), мир в его замутнённых злобой и пристрастием глазах видится искажённым и враждебным, он непрестанно заклинает, осуждает и требует от других торжества здоровья (ибо он нездоров) и света (ибо он во тьме).

То, что Ницше кончил сумасшествием, никого не удивляет, а его заядлых поклонников так даже восхищает: они отстранённо любуются прихотливой игрой поэтической стихии, имя которой — безумие.

Интеллектуальная самонадеянность, гордыня, как и всякая иная гордыня, есть грех и ущербность односторонности…

Человек во всей своей полноте — многогранен и противоречив: чрезмерное выпячивание любой из его граней ценою слишком сурового подавления других чревато разрушительными последствиями (хотя и созидательными тоже, если носитель сего выпячивания сумеет-таки с собой совладать, продуктивно сублимируя подавленные потенции). Человеку нужно всё — свет и тьма, разум и безрассудность, верх и низ, свобода и узда, поэзия и проза, догмат и адогмат, традиция и новация, конструкция и деконструкция, пряник и кнут, сила и слабость, небо и земля, жизнь и смерть, Бог и дьявол: но на то он и человек, чтобы со всем этим в себе управляться. Вся проблема в том, что человек текуч, неравновесен, негармоничен, интенционален, предрасположен и пристрастен — к чему-то более, к чему-то менее, но именно поэтому он имеет своё неповторимое, самобытное, уникальное лицо, именно поэтому он и рождается, живёт лишь однажды, и умирает навсегда…

Человек предполагает, дьявол действует, а Бог располагает: путь к Богу лежит через дьявола…

Душа томится в теле —
от головы до пят…
Никто на самом деле
ни в чём не виноват.

«Поди туда, незнамо куда, найди то, незнамо что» — это и есть путь к Богу. Конечно, это только такая фигура речи… Но вся наша образно-мифическая сущность из таких вот фигур — для нас — и состоит: в категориях правды и лжи об этом говорить нельзя.

Устойчивые общечеловеческие, национальные, групповые, индивидуальные мыслеформы, праобразы, архетипы абсолютно реальны и неистребимы: в одном человеке живёт Бог, в другом антибог, но это ведь грани одного и того же архетипа, а всякий архетип имеет как продуктивные, так и непродуктивные в определённой ситуации стороны и тенденции.

Мысли и образы — физически материальны и представляют собой род энергии, одно из проявлений единой мировой энергии.

8-10 веков назад человек не нуждался в вере в Бога — так же, как мы сегодня не нуждаемся в вере в гору Эверест, которую мы никогда непосредственно не видели: человек просто жил с Богом, в Боге. Вера понадобилась, когда человек стал всё меньше жить с Богом, в Боге (как Его ни назови), и вот тогда-то он, осиротев, и стал её мучительно искать — вымучивать, выкликать, алкать… Мы находимся в разных, сложных и неоднозначных отношениях с тем, с чем и с кем мы живём, но в этом и состоит вся наша жизнь, в этих самых отношениях.

Разрушающий структуру единства — созидает структуру единства, как бы он ни брыкался: разрушает ли он, создаёт ли, верит ли в эту структуру, не верит — она есть, и ни в зуб ногой.

Золушка, улыбка чеширского кота, математический ноль, корень из -1, электрон, лептон, планета Нептун, Дон-Кихот, Богоматерь, «Я» — есть ли они? верим ли мы в них?.. Говорят, что никакого Сократа, может быть, вовсе и не было, что Платон его выдумал, что «Тихий Дон» написал, мол, вовсе не Шолохов, а некто Крюков, что Бога нет… Ну и что?..

Имморалист оказался тайным, хоть и чересчур нетерпеливым, моралистом (почти толстовцем): Если ты, человек, говорит он, не станешь лучше, выше и сильнее, ты будешь лишним человеком, который не достоин жить.

Имморалист был человеком с размахом, поэтому что бы ни делал, делал с перехлёстом.

Всё зависит от тебя, человек, не падай на колени пред алтарём, ищи все ответы в себе, говорят Л.Толстой и наш имморалист: но первый слишком аккуратен и трезв в выборе слов, а второй чересчур вдохновен и запальчив .

Человек слишком скор на то, чтоб себя занизить, и слишком нерешителен для того, чтоб себя укрепить для холодных высот, — говорили оба: но первый нудил о смиреньи, скромности, благоразумии, добре и любви, а второй с его чутким слухом поэта не посмел коснуться этих уже слишком захватанных и извращённых обывателем слов, да и не может поэт быть покорным и благоразумным. Но если бы только это: поэт-имморалист стал эпатажно проповедовать зло и грех, что-де спасут от лицемерных добряков, потворствующих толпе ублюдков, кишащих на земле, и вознесут элитных, высших людей в холодную высь, которая по-язычески горяча и беспощадна. Нет ничего безусловного, условна и крива дорожка к цели, — говорил поэт. Случалось даже, говорил он о любви великой, он, бескомпромиссный держатель вертикальной иерархии, в которой отводил бескомпромиссному Христу слепое положение внизу, чем, может быть, Его возвысил только. Но воспевал он смех и танец буйства, здоровые телесные порывы и смертный дух познания высот. Был парадоксов друг поэт-имморалист, но попирал чужие парадоксы. Крушитель всех застоев и культур, культурой сокрушения культур себя он исказил, извёл, запутал и пал под натиском истории культуры… Он не берёг себя, великий эготист…

ХХ век безумием разгульным настиг его и поднял не на смех — на щит…

Всё-таки он кое-чему нас научил — этот безумный, безумный, безумный ХХ век. Безумный, — но и безумно разумный… Может быть, мы и не стали выше, может быть, мы и не стали лучше, но зато мы стали — шире. Имморалистичнее. Адогматичнее. Пластичнее. Внутренне свободнее. Зрячее.

Да, мы наверное не стали лучше. Мы, например, придумали и сделали ядерную бомбу. Не со зла. Со зла мы делаем добро, со зла на себя… Да и что такое добро и любовь? Тот, кто знает, что он благодеятель, добротворец, источник любви, отнюдь таковым не является. Добро и любовь безымянны и происходят ненароком и спонтанно. Иные имморалисты производят их томами, домами и тоннами, даже не догадываясь о том. Многие расточают их бессознательно — инстинктивно… Да и нельзя, невозможно вычленять сии сугубо умозрительные категории из непроглядной гущи жизни, в которой всё сплетено сплошным тугим клубком.

Человек многомернее человека, а посему полностью отвечать за себя не может. Человек многомернее даже Бога, ведь царство Божие внутри него есть, внутри него то бишь умещается, хотя Абсолют есть всего лишь такая структурообразующая и безразмерная (вне-размерная) математическая точка, которой вроде бы даже и нет нигде: но мало ли, чего уже ещё нет…

Умножение и лукавое использование понятий — вот главная ложь всякого мышления, проклятие и крест (crux interpretuum*) всякой философии. Потому что за понятиями и словами нет ничего — ничего, кроме понятий и слов. Поэтому если не можешь молчать, приходится лгать, пробираясь извилистыми тропами меж ложью большой и поменьше…

————————————————-

*Крест интерпретаторов (лат)