Лживый бунт понятий и слов

Горячечный пафос Ф.Ницше — это пафос певца бычачьего языческого здоровья и аристократа хладного мистического духа, свободного от всего «слишком человеческого», каковое он скопом относит к гнилому декадансу, слюнявой сантиментальности, юродивому еврейству… Такие герои, как Дон-Кихот, для него не имеют права на жизнь, а Гамлет и Раскольников для него, должно быть, тоже одинаково ненавистны, потому что оба медлили, терзались сомненьями и слишком сюсюкали перед тем, как нанести удар…

Наши нынешние ницшеанцы (да и прошлые — С.Франк, например) стыдливо оправдывают своего гениального божка тем, что бунт его-де сугубо философский характер имеет… Ну уж нет, ребятки, не сугубо философский, а общекультурный, социальный и практический, на чём сам Ницше специально настаивает совершенно определённым и ясным образом (во всяком случае, в своём «Антихристе»).

А в общем-то, Ницше — экстазирующий псевдомистик и егозливый сатанист, одержимый разгулом подсознательных тёмных стихий, каковые призваны сокрушить всё якобы низшее, незрелое, сюсюкающее, сомневающееся, ошибающееся, грешное, дряблое, дряхлое, больное, уродливое, слезливое, тёплое, мягкое, нежное, то есть — живое (а ведь наша здешняя жизнь есть целокупное единство, диалектически включающее в себя противоборствующие и взаимно дополняющие друг друга элементы и категории): певец языческой жизни на деле оказывается певцом торжествующей смерти.

По сути Ницше, в отличие, скажем, от Р.Вагнера (который удержался на грани), есть самый что ни на есть подлинный, хоть и ловко маскирующийся, декадент и маргинал-модернист, бессознательно накручивающий, накачивающий сам себя, пытающийся за своим «сверхчеловеческим» (а на самом деле до-человеческим), раскоряченным краковяком скрыть от самого себя свою психическую ущербность и вытесняющий, проецирующий её наружу — на других, больных и слабых. Отсюда же его антисемитизм и все иные анти-.

Здоровый и сильный человек, человек света, держит себя в своих сильных руках и терпим к слабостям человеческим, ибо они не в силах ему угрожать, ему нечего бояться и незачем заклинать и бесноваться. Духовно больной и слабый человек, человек тьмы, нетерпим и заносчив, егозлив и напыщен, одержим жаждой власти (ибо не имеет власти над самим собой), мир в его замутнённых злобой и пристрастием глазах видится искажённым и враждебным, он непрестанно заклинает, осуждает и требует от других торжества здоровья (ибо он нездоров) и света (ибо он во тьме).

То, что Ницше кончил сумасшествием, никого не удивляет, а его заядлых поклонников так даже восхищает: они отстранённо любуются прихотливой игрой поэтической стихии, имя которой — безумие.

Интеллектуальная самонадеянность, гордыня, как и всякая иная гордыня, есть грех и ущербность односторонности…

Человек во всей своей полноте — многогранен и противоречив: чрезмерное выпячивание любой из его граней ценою слишком сурового подавления других чревато разрушительными последствиями (хотя и созидательными тоже, если носитель сего выпячивания сумеет-таки с собой совладать, продуктивно сублимируя подавленные потенции). Человеку нужно всё — свет и тьма, разум и безрассудность, верх и низ, свобода и узда, поэзия и проза, догмат и адогмат, традиция и новация, конструкция и деконструкция, пряник и кнут, сила и слабость, небо и земля, жизнь и смерть, Бог и дьявол: но на то он и человек, чтобы со всем этим в себе управляться. Вся проблема в том, что человек текуч, неравновесен, негармоничен, интенционален, предрасположен и пристрастен — к чему-то более, к чему-то менее, но именно поэтому он имеет своё неповторимое, самобытное, уникальное лицо, именно поэтому он и рождается, живёт лишь однажды, и умирает навсегда…

Человек предполагает, дьявол действует, а Бог располагает: путь к Богу лежит через дьявола…

Душа томится в теле —
от головы до пят…
Никто на самом деле
ни в чём не виноват.

«Поди туда, незнамо куда, найди то, незнамо что» — это и есть путь к Богу. Конечно, это только такая фигура речи… Но вся наша образно-мифическая сущность из таких вот фигур — для нас — и состоит: в категориях правды и лжи об этом говорить нельзя.

Устойчивые общечеловеческие, национальные, групповые, индивидуальные мыслеформы, праобразы, архетипы абсолютно реальны и неистребимы: в одном человеке живёт Бог, в другом антибог, но это ведь грани одного и того же архетипа, а всякий архетип имеет как продуктивные, так и непродуктивные в определённой ситуации стороны и тенденции.

Мысли и образы — физически материальны и представляют собой род энергии, одно из проявлений единой мировой энергии.

8-10 веков назад человек не нуждался в вере в Бога — так же, как мы сегодня не нуждаемся в вере в гору Эверест, которую мы никогда непосредственно не видели: человек просто жил с Богом, в Боге. Вера понадобилась, когда человек стал всё меньше жить с Богом, в Боге (как Его ни назови), и вот тогда-то он, осиротев, и стал её мучительно искать — вымучивать, выкликать, алкать… Мы находимся в разных, сложных и неоднозначных отношениях с тем, с чем и с кем мы живём, но в этом и состоит вся наша жизнь, в этих самых отношениях.

Разрушающий структуру единства — созидает структуру единства, как бы он ни брыкался: разрушает ли он, создаёт ли, верит ли в эту структуру, не верит — она есть, и ни в зуб ногой.

Золушка, улыбка чеширского кота, математический ноль, корень из -1, электрон, лептон, планета Нептун, Дон-Кихот, Богоматерь, «Я» — есть ли они? верим ли мы в них?.. Говорят, что никакого Сократа, может быть, вовсе и не было, что Платон его выдумал, что «Тихий Дон» написал, мол, вовсе не Шолохов, а некто Крюков, что Бога нет… Ну и что?..

Имморалист оказался тайным, хоть и чересчур нетерпеливым, моралистом (почти толстовцем): Если ты, человек, говорит он, не станешь лучше, выше и сильнее, ты будешь лишним человеком, который не достоин жить.

Имморалист был человеком с размахом, поэтому что бы ни делал, делал с перехлёстом.

Всё зависит от тебя, человек, не падай на колени пред алтарём, ищи все ответы в себе, говорят Л.Толстой и наш имморалист: но первый слишком аккуратен и трезв в выборе слов, а второй чересчур вдохновен и запальчив .

Человек слишком скор на то, чтоб себя занизить, и слишком нерешителен для того, чтоб себя укрепить для холодных высот, — говорили оба: но первый нудил о смиреньи, скромности, благоразумии, добре и любви, а второй с его чутким слухом поэта не посмел коснуться этих уже слишком захватанных и извращённых обывателем слов, да и не может поэт быть покорным и благоразумным. Но если бы только это: поэт-имморалист стал эпатажно проповедовать зло и грех, что-де спасут от лицемерных добряков, потворствующих толпе ублюдков, кишащих на земле, и вознесут элитных, высших людей в холодную высь, которая по-язычески горяча и беспощадна. Нет ничего безусловного, условна и крива дорожка к цели, — говорил поэт. Случалось даже, говорил он о любви великой, он, бескомпромиссный держатель вертикальной иерархии, в которой отводил бескомпромиссному Христу слепое положение внизу, чем, может быть, Его возвысил только. Но воспевал он смех и танец буйства, здоровые телесные порывы и смертный дух познания высот. Был парадоксов друг поэт-имморалист, но попирал чужие парадоксы. Крушитель всех застоев и культур, культурой сокрушения культур себя он исказил, извёл, запутал и пал под натиском истории культуры… Он не берёг себя, великий эготист…

ХХ век безумием разгульным настиг его и поднял не на смех — на щит…

Всё-таки он кое-чему нас научил — этот безумный, безумный, безумный ХХ век. Безумный, — но и безумно разумный… Может быть, мы и не стали выше, может быть, мы и не стали лучше, но зато мы стали — шире. Имморалистичнее. Адогматичнее. Пластичнее. Внутренне свободнее. Зрячее.

Да, мы наверное не стали лучше. Мы, например, придумали и сделали ядерную бомбу. Не со зла. Со зла мы делаем добро, со зла на себя… Да и что такое добро и любовь? Тот, кто знает, что он благодеятель, добротворец, источник любви, отнюдь таковым не является. Добро и любовь безымянны и происходят ненароком и спонтанно. Иные имморалисты производят их томами, домами и тоннами, даже не догадываясь о том. Многие расточают их бессознательно — инстинктивно… Да и нельзя, невозможно вычленять сии сугубо умозрительные категории из непроглядной гущи жизни, в которой всё сплетено сплошным тугим клубком.

Человек многомернее человека, а посему полностью отвечать за себя не может. Человек многомернее даже Бога, ведь царство Божие внутри него есть, внутри него то бишь умещается, хотя Абсолют есть всего лишь такая структурообразующая и безразмерная (вне-размерная) математическая точка, которой вроде бы даже и нет нигде: но мало ли, чего уже ещё нет…

Умножение и лукавое использование понятий — вот главная ложь всякого мышления, проклятие и крест (crux interpretuum*) всякой философии. Потому что за понятиями и словами нет ничего — ничего, кроме понятий и слов. Поэтому если не можешь молчать, приходится лгать, пробираясь извилистыми тропами меж ложью большой и поменьше…

————————————————-

*Крест интерпретаторов (лат)

© Copyright 2012 Андрей Лопухин, All rights Reserved. Written For: НОВАЯ ЖИЗНЬ