Кажется, мы снова начинаем спиральное восхождение, ортогонально проецируя на уровень наступающего эона начало XVIII и в то же время начало XX веков… Хотя человечество движется в чересчур многих и слишком разных направлениях одновременно, ввиду чего всякое их прогнозирование — дело довольно зыбкое и неблагодарное.

«…свет обитает с Ним» (Дан., 2:22).

Человек, может быть, такой же переходно-промежуточный, экспериментальный организм, как гриб, который по способу питания есть одновременно и животное, и растение, или, может быть, такой же, как лишайник (ещё лучше!), который по способу питания и животное, и растение, и паразит… Лишайников существует несколько тысяч видов, живут они тысячи лет и, может, даже более нужны биосфере земли, чем деревья…

В 20-ых годах В.И.Вернадский категорически заявил, что человек есть автотрофное существо, то есть, грубо говоря, растение, фантастическая фабрика по синтезированию великого множества химических веществ, питающаяся химическими соками жизни, приправленными энергией благодатного солнца, поэтому, мол, незачем человеку глотать разные там сомнительные тушки бедных животных и плоды растений, то бишь продукцию животноводства и растениеводства, каковую ещё предварительно с неимоверным трудом приходится выращивать в полях и на фермах. Можно, мол, сразу напрямую питаться готовыми, то есть заранее синтезированными на химических предприятиях соединениями (пока человек ещё сам не научился пользоваться своим собственным внутренним синтезатором) — ЖКТ оказывается при этом ненужным, и огромная энергия, затрачиваемая обычно на переработку и усвоение продуктов питания, высвободится тогда для значительного роста духовно-интеллектуальной деятельности человека. Каково?! Может, и получится тогда из нас искомое тело духовное, soma pneumaticos?

Во все века сетовали на неизменную неисправимость человека… Но если взять сравнительно большие отрезки истории, хотя бы, например, по 500, а то и по 1000 лет, и сравнить характерные черты человека одного отрезка с характерными чертами человека другого отрезка, то окажется, что с течением истории Homo sapiens всё-таки очень сильно в чём-то изменяется — с одной стороны, в лучшем, а с другой стороны, в худшем направлении.

С наступлением очередного века одни и те же коренные вопросы и проблемы встают перед человечеством, но на новом спиральном уровне облеплены они уже новыми коннотациями и акциденциями, хотя теперь иногда кажется, будто эта эволюционная спираль устремляется вовсе даже не ввысь, а куда-то сильно, сильно вбок и время от времени западает даже вниз, подобно тому, как время от времени клюёт осовелым носом задремавший на стуле пьянчужка…

Свет и тьма врождены человеку сызначала (так же врождены, как и основополагающие знаки и смыслы, архетипы). Но по результирующей своей природе люди бывают либо более светлыми, либо более тёмными.

«Светлым» незачем вымучивать, выкаблучивать, искорёживать себя ни для Бога, ни для чего бы то ни было ещё, они естественны, органичны и легки как пушинки…

«Тёмные» же мрачны, насуплены, гневливы, неестественны, обидчивы, внутренне надломлены, придавлены к земле грузом телесных потреб, тщеславны, мстительны и лицемерны…

Иные «светлые» кажутся внешне «тёмными», иные «тёмные» — «светлыми»…

«Святость — это преображённая энергия зла» (Ф.Б.Шеллинг).

Единство нашей явной конечности (судьбы) с нашей неявной неконечностью (свободой) делает нас способными к своеволию и творчеству: всякое человеческое творчество слагается из элементов смирения (традиции) и своеволия (инновации), а привносимой в мир новизной оно неизбежно способствует диалектической борьбе и конфликту.

Гений без злодейства (читай: без греха своеволия) невозможен — так или иначе. Когда Н.В.Гоголь и Л.Н.Толстой это поняли, они потеряли всякий интерес к настоящему искусству. Взвалив на себя груз авторитетной нравственной ответственности, груз традиционной морали, они отсекали от себя возможность инновационного своеволия.

Искусство потому и называется искусством, что оно есть дело внеестественное, не только свободное, непринуждённое, но и своевольное, то есть производит то, чего никогда ещё не было в природе, — но богоподобную способность свободно творить даровал нам Господь, сделав для нас сию свободу необходимостью творить добро, красоту и истину: однако ввиду нашей земной ограниченности и несовершенства мы (в том числе и гений) в реализации этой свободной необходимости недостаточно тонки и точны, недостаточно эссенциальны, поэтому в наши творения поневоле закрадываются элементы недобра, некрасоты и неистины, обусловленные неизбежной смутностью всей нашей здешней жизни, нашей экзистенции, которую мы видим «как бы сквозь тусклое стекло (вариант: «через зеркало в загадке«. — А.Л.), гадательно» (IКор., 13:12).

Есть ещё, конечно, сознательные злодеи и сатанисты, грешники по призванию, но и они своего рода обусловленные творцы и жертвы земного своеволия, а в итоге и вышнего Промысла, что обречены, бедняги, совершать всё новые и новые (инновационные) злодеяния, проявляя при этом порой удивительную изощрённость и изворотливость (Иисус без предавшего Его Иуды не стал бы для нас Тем Христом, Который будучи распятым — воистину воскрес).

Всякий гений есть прежде всего гений комплексного наития, интуиции, озарения, откровения, инсайта, то есть гений непосредственного до- и сверхрационального постижения. И в этом смысле, рождаемая им новизна проистекает из проницательности, в наибольшей степени присущей древним и примитивным народам, а также из божественного Логоса как творческого основания бытия. То есть в культурно-историческом плане гений является самым несовременным из всех современных ему, но менее одарённых творцов, ибо он своей творящей сущностью, духом творческого откровения двуедино пребывает в далеко разнесённых друг от друга временах (разнесённых лишь относительно линейной шкалы ординарного исторического времени) — слишком давно прошедшем и слишком далёком будущем. Поэтому, как правило, современники — в упор — его не видят во всей глубине, широте и высоте его гениальности (не говоря уже об иных её измерениях).

Но, с другой стороны, сама природа, само естество не может обойтись без творчества и искусства (какие так или иначе приуготовляет Бог) — в мире нет ничего неизменного (Гераклит прав): мир творится Богом всё время, всегда — и творится вневременно, ибо и само время есть продукт Его миротворчества; Богом творятся все мировые, онтологические структуры, хотя чтобы стать реальными, они должны исходить из неких внеположных им опорных принципов, лежащих в основании всего бытия, а значит эти мировые структуры творятся им не совсем из ничего (ex nihilo).

Всё всегда и неостановимо творится и пересотворяется: всё, что было, есть и будет — всегда, безостановочно происходит, в том числе — здесь и сейчас.

Нашему сознанию сия тотально-творческая каша представляется в виде некоего тютчевского — «древнего» и «родимого» — хаоса (меона), что незримо «шевелится» под явленными нам природными стихиями: однако он вовсе не древний (учение о «начальном» творении есть деизм), а вневременный, и значит, в каком-то смысле, всегдашний, но в контексте всеединства он даже вовсе и не хаос.

Бог в каждый момент времени творит и новые сущности, вещи, и новое время, но творит непостижимым для нас образом, то есть из некоей внеонтологической и межфазово-узловой виртуальной точки…

Да, всё всегда меняется, но в основе сохранения целокупного опорного единства мира стоят божественные законо-мерности количественно-качественных соотношений, количественная сторона которых более доступна нашему культурно-исторически ограниченному познанию, чем качественная. Поэтому посредством интеллектуальной интуиции мы наиболее точно, тонко и глубоко способны постичь последовательные, линейно-количественные закономерности нашего мира, — потому-то сегодня главной точной наукой для нас является математика. Для постижения же качественной стороны бытия мы к интуиции разума вынуждены подключать ещё интуицию души и интуицию духа.

Непосредственно творя абсолютные закономерности относительных закономерностей, Бог как бы оставляет на откуп сим последним запускающие механизмы самоорганизации нашего мира, диалектическая динамика которого — чрезвычайно сложная и многослойная — и составляет сущность дарованной нам свободы, каковую нам надо ещё исхитриться качественно «взять», или же суметь позволить ей «взять» нас…

Бытийно-внебытийная пропасть, разделяющая нас с Богом, делает абсолютно непонятным, как всё-таки могло произойти на земле культурно-историческое явление живого Бога, Богочеловека Иисуса Христа, — ведь Богу для того, чтобы оставаться Богом, нет в этом («кентаврическом») явлении никакой структурно-инструментальной необходимости: сомнения иудаистов в подлинности Мессии поэтому вполне справедливы, но лишь в таком — структурно-инструментальном — смысле. Явление Христа подобно здесь эпатажным инновациям в искусстве.

Естество сего мира непрерывно и непоследовательно творится спонтанным искусством Творца.

Значит Христос есть инновационно-алогический Свет-Логос Бога-Творца, творящего из Себя в Себе как из абсолютной интуиции в абсолютной интуиции, из Духа в Духе (тавтология — алогичный намёк на логическую пропасть меж бытиём и Создателем, которую Его Свет-Логос преодолевает чудовищно решительным и тайным для нас образом, то есть алогическим скачком).

«Свет есть смысл» (Плотин).

Разделяющая нас с Богом пропасть целиком и полностью обусловлена генеральной — рационально-логической — особенностью нашего мышления.

Бог как сверхкосмический и металогический Субъект (но — субъект без объекта) апофатической, отрицательной теологии («Божественное за-Ничто») творит мир как нечто совершенно новое, внешнее и неимоверно, немыслимо (для нас!) отличное от Самого Себя, — новое, внешнее и отличное в смысле полной, абсолютной разницы между Собой и сотворяемым миром, но не в смысле абсолютного отсутствия какой бы то ни было (пусть даже слабой и хлипкой, зыбкой и зябкой) меж ними связи. Связь — есть! Алогическая связь.

Говоря компромиссно-онтологически, Бог является творческим основанием бытия (здесь тайна — скачок через пропасть, «через зеркало в загадке»), поэтому Он есть не наше бытиё, а бытиё-как-таковое, то есть основополагающее, эссенциальное бытиё, тогда как наше бытиё — это бытиё «падшее», экзистенциальное. Следовательно, с нашей, сугубо рационально-логической, экзистенциальной точки зрения — Бога и вправду нет. И связи с Ним нет. Узнать, что Он есть и приблизиться к постижению связи с Ним можно лишь через алогично-эссенциальное преодоление нашей экзистенции с помощью сердца, с помощью души и духа, посредством непосредственно-чувственного и непосредственно-мистического познания, то есть с помощью интуиции чувственной и интуиции мистической. А добытое, познанное этими родами интуиции мы уже потом можем рационально-логически отрихтовать и философски отдискурсировать посредством интуиции интеллектуальной…

Никакого тождества между Богом и миром, Богом и человеком быть не может, поэтому Иисус Христос явил нам Собой сразу две неслиянно-неразрывные ипостаси — Бога и человека: с рационально-логической точки зрения Он — человек, а с металогической — Бог. Но раз человек Иисус может (смеет) говорить от Бога, значит между этими — неслиянными! — ипостасями существует металогическая связь, хотя евангельский Иисус, Который говорит, это, как ни крути, в явленном наличии всего лишь человек (ведь Бог «не говорит»), пусть и исключительный, а именно — наследный и последний посредник, толмач, переводчик, артикулятор Бога на общечеловеческий, рационально-логический язык (другого для нас, в нашей экзистенции, строго говоря, нет).

Однако Бог достаточно всесилен и изощрён, чтобы в неявном подтексте и контексте учительско-пророческого дискурса Иисуса донести до нас то, что мы не способны явно (рационально-логически) понять, но зато способны неявно (металогически) почуять — сердцем: вот почему, адаптируя Себя как Богоадаптера, Иисус говорит нам о без-умии веры, вот почему Его речь зачастую так противоречива, парадоксальна, метафорична, а то и абсурдна — речь, более всего понятная (а значит уже не абсурдная) поэтам, художникам и композиторам, которые в лучшие свои минуты подходят к иррациональному постижению Бога ближе других людей. Впрочем, более или менее близко к такому постижению подходит всякий выпадающий из ординарной культурной обоймы (мейнстрима) человек — всякий маргинал и аутсайдер (художник, посмевший им стать, есть только частный, но наиболее для нас показательный случай такого выпадения).

Зло, гордо и сознательно противостоящее Богу, есть грех. Но зло как динамическое свойство всякой жизни столь же относительно, как пространство и время: то, что с одной стороны может быть злом, с другой стороны вполне может оказаться и даже непременно является добром).

Саранча, являющаяся органической частью сотворённого Богом природного единства и пожирающая поля созревающей пшеницы, совершает бессознательное зло — для человека, который предполагал приготовлять из этой пшеницы хлеб. Хирург от Бога, отпиливающий гангренозную ногу у своего пациента, Провидением Божиим оказавшегося на хирургическом столе, приносит сему пациенту сознательное зло — боль — ради спасения Богом дарованной ему жизни…

Человеку в наличном бытии дарована свобода, включающая в себя взвешивание, выбор и ответственность.

Американский доктор медицины Джек Кеворкян придумал новую область медицины — «обитиатрию«, лечение смертью (эвтаназия). Он способствовал уходу из жизни тех людей, которые изъявляли желание совершить самоубийство по причинам либо психического, либо соматического характера. В конце концов выяснилось, что многие из этих людей были далеко не столь безнадёжно больными, как утверждал Кеворкян, и что он попросту является вполне вменяемым и сознательным убийцей, испытывающим дьявольское удовлетворение от процесса убиения и созерцания агонизирующих тел (13 апреля 1999 года мичиганским судом он был приговорён к тюремному заключению на срок от 10 до 25 лет).

Так зло становится грехом — злом в Абсолюте (но суд над ним вершит не суд земной).

Дьявол — существует: но не буквально, а в виде безоглядной комплексной захваченности, одержимости той или иной — любой — страстью.

Таинство истины

Познание, может быть и не впрямую, связано также и с игрой, которая предполагает любопытство, интерес, феноменологическую неожиданность открытия дотоле неведомых сторон и качеств изучаемого объекта или явления, творческую перекомбинацию, перетасовку элементов, деталей и связей сего объекта или явления, а в результате креативный, демиургический эффект, достигаемый моделированием герметически самодостаточных миров в пределах условий-законов данной игры.

Что есть вожделение, похоть? — желание обладать тем, что приводит к телесно-психическим удовольствиям.

Что есть желание вечной жизни? — желание вечного обладания если не телесно-психическими, то хоть какими-нибудь удовольствиями, сходными с тем привычным удовольствием, каким является прежде всего сам факт осознания нашего конкретно-чувственного «Я», а потом и всей нашей (пусть и не слишком конкретной) чувственной самости.

Инстинктивное желание обмануть, остановить, застолбить и ухайдокать вечное движение вечно изменчивой жизни есть инстинкт культуры — элементарный фактор эволюции животного мира.

«Царство Божие силой берётся», — но какой силой? Тою ли бычьей физической силой, что определяется неусыпной заботой о своём сугубо телесном здоровье? Нет.

Тою ли изворотливо-расчётливой силой ума, с какой, например, Б.Паскаль ставит своё «пари на Бога», демонстрирующее вероятностно-логическую выгоду веры в Господа нашего, Невероятного и Алогичного? Нет.

Тою ли силою самоподавления, самоуничижения и рабской покорности, что определяется явным недостатком если не физического, то психического и умственного здоровья? Нет.

Тою ли душевною силой доброхотной чувствительности, на которой во многом основано снисходительное милосердие к братьям и сёстрам по нашей здешней, земной жизни? Нет.

Тою ли силой незримого духа, ясного духа, вольготного духа, что здесь и не здесь, в нас и не в нас, везде и нигде, что нас пробуждает, побуждает, вдохновляет и для жизни, и для смерти, и для земли, и для неба, и для служения, и для творчества, и для ума, и для безумия, и для действия, и для бездействия, и для силы, и для слабости, и для милости, и для немилости, и для друга, и для врага, и для крохотной субатомной частицы, и для всей вселенной, и для мельчайшего мгновения, и для вечности безмерной, где нас когда-нибудь не будет никогда? Да.

Адамово грехопадение есть ведь не просто обретённое им различение добра и зла, не само по себе рационалистическое мышление, а окончательная на нём остановка, конечное им, этим односторонним мышлением, удовлетворение.

Поэтому демонстративно благообразный Л.Толстой со своей плоско-рационалистической этикой более грешник, чем кощунственный, изменчивый, непоследовательный, противоречивый и отчаянно мятущийся в своей безумной жажде прорыва к сверхчеловеческому (трансцендентальному) Ф.Ницше. Или Ф.Достоевский. Или С.Киркегор. Или Л.Шестов…

Но и вся нынешняя так называемая строгая наука с её непоколебимой приверженностью формальной логистике и узкоспециальным ограничениям есть порождение ехидны и геенны огненной: если специалист по желудку будет лечить больной желудок без учёта сложнейших жизненных взаимодействий всех прочих органов и всего организма в целом, сей специалист есть злейший враг сему организму, а значит и самому желудку, а в результате и самому себе, ибо своими благими, но узкоаналитическими намерениями мостит себе и нам дорогу в ад…

Устранившись от таинства, Л.Толстой устранился от постижения непостижимого Духа, устранился от Света той чудовищно безмерной Любви, что помимо безмерной радости включает в себя и безмерный ужас бездонной тьмы, устранился от Того, Который безжалостно и беззащитно открыт абсолютно всему и всем, отказался от жутко нездешнего и без-умно безмерного Бога ради успокоительно-плоской и занудно-дидактической морали раба и унылого пацифиста, ради элементарного демократизма и социального гуманизма.

Л.Толстой считал, что христианство есть учение о добре и зле, и в этом его главное заблуждение: оно и не учение, и не о добре и зле (хотя в том числе и учение, в том числе и о добре и зле).

Истина включает в себя правоту не только человеческую, но и нечеловеческую: а посему и простить она может совсем не за то, за что мы ожидаем от неё милости, и покарать совсем не за то, за что мы ожидаем от неё наказания.

У справедливости планеты Земля и справедливости Солнечной системы разные резоны, хотя какие-то точки пересечения они, возможно, могут и иметь…

Грех есть противуприродный акт, — природа здесь имеется в виду не в своём привычном, утилитарно-экологическом, а  в самом что ни на есть широком, абсолютном смысле: пия на кухне чай, мы пьём его во всей вселенной, и не только чай, и не только мы…

Всё, абсолютно всё совершаемое нами либо органично вписывается в мировой континуум-контекст, в Литургию, в Евхаристию мира, либо не вписывается, либо консонирует с миром в его соборном, хоральном единстве, либо диссонирует… Вполне естественно, что мы не всегда способны это с полной достоверностью осознать, а потому и награду и кару получаем зачастую не тогда и не за то, когда и за что ожидаем…

Евангелист Лев Толстой

Все люди разные — со своими, зачастую непреоборимыми и неисправимыми, чертами и склонностями, так или иначе далёкими от идеала, от божественного совершенства…

Христос раз и навсегда завершил, закрыл для нас тему этики, закрыл и вышел вон… В Своей Нагорной проповеди Он дал нам ориентиры трансэтического идеала, стремление к которому делает из нас, из животных, сознающих свою абсолютную рабскую подчинённость Богу, богочеловеков, сознающих свою свободу, а значит и собственную власть, власть над собой, то есть свободно избрав путь движения к идеалу, мы становимся агентами, сотрудниками Бога, а значит обретаем силу и волю, волю к власти над собой (каковую бедняга Ф.Ницше не смог отыскать в христианстве).

Христос выводит нас на новый, более высокий уровень понимания мира и себя в этом мире, который вовсе не отменяет, а обогащает прежний уровень понимания, подобно тому, как физика А.Эйнштейна обогатила физику И.Ньютона и Г.Галилея.

Великая заслуга Л.Толстого в том, что он, переформулировав в новых исторических условиях сердцевинные заветы Христа и освободив их от привходящих многовековых наслоений, снова заставил нас увидеть самые очевидные и элементарные нравственные смыслы, ключевой этический конструкт, заданный человеку самой его эволюционной природой.

Главное правило и главный закон Христова учения заключается в том, что для него нет и не может быть никаких обязательных правил и законов: это выводит христианство за пределы всех общественных институций и регуляций.

В книге «Царство Божие внутри нас» Л.Толстой пишет: «Человек, стоящий на низшей ступени, подвигаясь к совершенству, живёт нравственнее, лучше исполняет учение, чем человек, стоящий на гораздо более высокой ступени нравственности, но не продвигающийся к совершенству.

В этом-то смысле заблудшая овца дороже Отцу небесному, чем незаблудшиеся. Блудный сын, потерянная и опять найденная монета — дороже тех, которые не пропадали».

Мы можем сколько угодно молиться, ходить в церковь, зубрить Святое Писание, взывать, учить и проповедовать, но если сегодня мы стоим там же и так же, где и как стояли вчера, мы кто угодно, но только не христиане.

Знать Священное Писание, верить в Бога и желать себе и всем людям любви, добра и Царства Божия — это ещё ничего не значит для того, к чему призывал нас Христос. Мало знать, мало верить, мало желать — надо каждый день совершать конкретное движение к Богу — вот главный пафос Л.Толстого в его интерпретации учения Христа.

Л.Толстой, конечно, чересчур опростил и демистифицировал Новый Завет, лишив его безмерной поэзии и сверхчеловеческой тайны, которая изначально противоречива, иррациональна и ни к чему не сводима. А Толстой сводит всё христианство к Нагорной проповеди, а Нагорную проповедь — к пяти сугубо рационально сформулированным нравственным заповедям, четыре из которых были известны многим народам и до прихода Христа, и только одна заповедь является, пожалуй, чисто христианским «ноу хау» — «любите ненавидящих вас».

Каждую из этих пяти заповедей Толстой делит на труднодостижимый идеал и нижний порог, до которого при желании вполне способен подняться всякий человек, каким бы грешником он ни был.

Такие же градации проводил и Христос, но в Евангелиях они, во-первых, либо текстуально разнесены, либо органично растворены в массиве остального текста, а во-вторых, зачастую выражены антиномическими и метафорическими формулами, которые в зависимости от контекста можно трактовать по-разному, — Толстой же стремился к однозначности и в определённости, ибо всякая неосязательность, неочевидность и эзотерика мира невидимого претила его рационально-прагматический природе. Однако достоинством толстовской интерпретации является примитивная доходчивость, простота и ясность изложения, доступная и дураку, и ребёнку. Интерпретация Л.Толстого такова:

«Идеал состоит в том, чтобы не иметь зла ни на кого, не вызывать недоброжелательства ни в ком, любить всех; заповедь же, указывающая степень, ниже которой вполне возможно не спускаться в достижении этого идеала, в том, чтобы не оскорблять людей словом. И это составляет первую заповедь.

Идеал — полное целомудрие даже в мыслях; заповедь, указывающая степень достижения, ниже которой вполне возможно не спускаться в достижении этого идеала, — чистота брачной жизни, воздержание от блуда. И это составляет вторую заповедь.

Идеал — не заботиться о будущем, жить настоящим часом; заповедь, указывающая степень достижения, ниже которой вполне возможно не спускаться, — не клясться, вперёд ничего не обещать людям. И это третья заповедь.

Идеал — никогда ни для какой цели не употреблять насилия; заповедь, указывающая степень, ниже которой вполне возможно не спускаться, — не платить злом на зло, терпеть обиды, отдавать рубаху. И это — четвёртая заповедь.

Идеал — любить врагов, ненавидящих нас; заповедь, указывающая степень достижения, ниже которой вполне возможно не спускаться, — не делать зла врагам, говорить о них доброе, не делать различия между ними и своими согражданами. И это — пятая заповедь».

Ах, как скучно это, господа, уныло, нудно и горизонтально… Тем христианство и неизмеримо прекрасно, тем и радостно беспредельно, что к нравственности голой ни в коем случае не сводимо…

Квинтэссенцией этического императива христианства является так называемое «Золотое правило», правило Гиллеля, известное ещё из Талмуда: «Не делай другому того, что не любо тебе самому».

Иисус это правило уточнил и усилил: «Во всём, как хотите, чтобы люди поступали с вами, так с ними поступайте и вы» (Мф., 7:12).

А есть ещё такая чрезвычайно простая и ёмкая русская пословица: «Как аукнется, так и откликнется».

А есть ещё III закон И.Ньютона…

Критические стрелы Л.Толстого и Ф.Ницше направлены ведь, по сути, против толмачей-апостолов, главным образом, против Павла, и против церкви земной вообще, будто бы лицемерно извратившими простодушное и где-то даже родственное буддизму миролюбивое и миротворящее учение реального (а не евангелического) Иисуса: таким образом, это критика не Христа как такового, а тех догматов христианской церки, что были выдуманы уже после распятия Мессии в угоду мирским интересам, далеко выходящим за пределы Его изустного учения (так же, мол, сокрытого от нас во тьме веков, как, например, и подлинное содержание древнегреческих мистерий).

Идеализированного героя каждый упёртый идеализатор понимает по-своему, и за это своё понимание он будет стоять до конца — до конца своего идеализаторства.

«Бог стал человеком, чтобы мы стали богами» (Св. Афанасий).

Как ни странно, не только в России, где уже давно и прочно установился перманентный Большой Кризис, люди живут в депрессивном ощущении неуверенности в завтрашнем дне, потери былых ориентиров и зыбкости почвы под ногами, но и на благополучном Западе… Этому посвящён как раз последний роман знаменитого Салмана Рушди «Земля у неё под ногами», ведущим лейтмотивом которого является землетрясение…

Вся наша жизнь стала вдруг какой-то слишком нереальной — виртуальной: и для богатых, и для бедных…

Состояние опустошения и смуты почему-то настигает человека в конце и начале каждого столетия, тысячелетия и платонического месяца. Происходит нагнетание событий и аномалий. Возрождаются разговоры о конце света (видимо, этот догмат потому так всем полюбился, что отразил нечто архетипическое в человеческой природе). Согласно расшифрованным надписям, обнаруженным в пирамидах Майя, конец света — в пересчёте на наш календарь — должен произойти 21 декабря 2012 года.

По поводу туманных предсказаний Мишеля Нострадамуса высказываются слишком неоднозначные суждения. Так, некоторые астрологи утверждают, что конец света, по М.Нострадамусу, приходится на 2242 год (вроде бы это соответствует 6000 году по иудейскому летоисчислению).

Но теперь вдруг заговорили о том, что конец света может случиться в день полного солнечного затмения 11 августа 1999 года, которое в этом году должно сопровождаться редчайшим парадом планет. Сначала, мол, Марс, Меркурий, Нептун и Юпитер вместе с Землёй, которая окажется в центре, создадут некий Малый Крест, а потом ему на смену тут же придёт Большой Крест, который составят Марс, Уран и Сатурн, а к ним-де добавится Солнце, каковое как раз и затмится. «Всё это <…> может привести к смещению земной оси (говорят даже, наша планета на мгновение остановится!), что вызовет прилив океанской волны необычайной силы: вот она-то якобы и накроет Париж и ещё огромную часть европейской территории, чему будут сопутствовать расколы земной коры и прочие апокалипсические напасти» (Арк. Ваксберг: «ЛГ» от 14-20.VII. 1999, №28, с.13).

Пожалуй, одним из главных человеческих достижений последних веков явилось развитие — утончение и углубление — юмора, что, в отличие от сатиры и от иронии, есть явление совершенно неангажированное, сердцевинное, приватное, свободное и неотчуждаемое, явление, выходящее за пределы всякого пафоса и всякой власти, делающее человека способным преодолеть все препятствия и трудности, встающие на его пути, преодолеть самого себя, свою жизнь, свою смерть и даже самого Бога, если этот Бог принимает всё слишком уж всерьёз: продолжив Платона, сказавшего, что человек есть игрушка Бога, мы могли бы сказать, что человек есть улыбка Бога, а Бог есть любимая игрушка человека.

Всё жизнеутверждающее и душеспасительное на земле определяется всего лишь двумя непременными человеческими свойствами — поэзией и юмором, которые в чистейших и высших своих проявлениях есть Свет.

Античность — улыбается. Ренессанс ищет возрождения античной улыбки. Но она уже не столь простодушна и безотчётна. Она уже сознательна и несколько литературна. Что уж говорить про нас: см. «джокондовские» коллажи Сергея Параджанова. Однако фильмы последнего отражают плодотворный прорыв к античности. С.Параджанов — наполовину армянин: Армения — античное место. Армянин Артур Пелишян своими документалистскими «клипами» поймал дух античной трагедии — с её запредельной катарсической улыбкой — в будто бы случайных кадрах летучего бытия…

Изначально юмор являет обратную сторону чистой («козлиной») трагедии, каковая подобна двуликому Янусу. Но всё-таки полнокровная чистая радость, телесно-космическая, светоносно-растительная радость солнечного бытия, доступная всему живому от кита и жирафа до последней протисты, — это что-то уже совсем третье, то есть — вне нашей культуры, вне наших умозрительных категорий и уровней.

Древний ужас, трагедия и юмор, смех поневоле вынуждены втискиваться в рамки истории и культуры, как ни крути. Этика=эстетике. Так поэтический акт-жест волей-неволей становится этическим актом-жестом.

Юмор — первичное культурное удвоение-абстрагирование, в отдельных своих элементах доступное даже высшим животным. Но свою — какую-никакую — культуру имеют и низшие животные: даже насекомые организованно добывают пищу, заботятся о потомстве, о жилище, воюют с врагами, то есть испытывают такие элементарные эмоции, как довольство, недовольство… Однако для проявлений юмора требуется более высокое развитие интеллекта: там, где появляется самостоятельная культура игры, там появляется и юмор…

Углубляясь и утончаясь, уточняясь и возвышаясь, поэзия и юмор избавляются от броских внешних эффектов и вдыхают в себя молчание духовидения: поэзия (как калокагатия) тогда становится чистой энергией, юмор (как катарсис) — чистым светом, а их единство — духовным просветлением.

Необходимо отличать иллюзорные наслоения греховного самообмана от тонкой и глубинной, бдительной духовной чувствительности, сенситивности, основанной не на хаотично-суетливой и дремучей эмоциональности, а на совершенной интуиции, спонтанной внимательности к, казалось бы, бесполезным мелочам, сочетающей в себе особый и ненарочитый духовный настрой разума и сердца.