Переживание божественного

Текст, начертанный автором, допустим, на бумаге (али на каком ином носителе), для чего, для кого начертан? Для людей что ли? Как бы не так. Оно, конечно, с одной стороны, как будто и для людей, но… Всё ж таки (извините, товарищи люди!), если быть до конца честным, оно, послание,  предназначено вовсе не для людей, а для бездны всепонимающей и всеобъемлющей, что, обступая нас теснее некуда, пристирается мгновенно в никудашний беспредел.

Вдобавок — и это, пожалуй, самое главное! — сам процесс начертания и есть единственный в своём роде метод прояснения, распознания и развития мысли в себе, из себя и за себя: это есть редукция неразумной мысли посредством её перегонки-преобразования через логико-речевой субблок и артикуляционного вывода через двигательный субблок (мозжечок), отрицательной обратной связью законтаченный с лобными долями мозга, который передаёт соответствующие логико-двигательные сигналы руке: «И пальцы просятся к перу, перо к бумаге,// Минута — и…» И текст начинает сам себя варганить, совершенно не имея никакого по-человечески прагматического умысла, пока варганится…

Куда нам судить-рядить про Бога, про Христа, что там да как… что было, чего не было… Не в том же ведь дело… А в том, что переживание божественного есть самое что ни на есть человеческое переживание, пронзительное и просторное, растворяющее врата сердца и затворяющее лживые уста…

Помните знаменитый финальный проход Джульетты Мазины (Кабирии) в фильме Федерико Феллини «Ночи Кабирии»? Вот это сердечное и до пронзительности простое обретение человеческого, когда ясные слёзы понимания и божественного покоя подступают к глазам, когда твой дух уже не твой, а принадлежит всем людям на земле и обнимает их по-братски, хотя ты как будто по-прежнему одинок в себе, как и они в себе, но только вы теперь все вместе, дружно одиноки — в той бездне общей судьбы и понимания, где уже не надо ничего, ни пониманья, ни любви, где без всяких усилий с твоей стороны весь мир с тобою примирён и весь тебе внимает… Это крепкое и уверенное чувство абсолютного попадания в некую мировую «десятку», в «яблочко» всех смыслов, когда всякие слова уже ни к чему, ибо они ничего уже не стоят и не смогут объяснить; это чувство такой величайшей и вольготной сердечности, когда ни о каком боге и мысли не может возникнуть, — тут уже не до Бога (Бог ведь нужен, когда нет Его в сердце); нет в этом чувстве ни тени сентиментальности, расслабляющей инфантильности и слюнявой рассупонености, и вообще оно — вне всяких понятий и мнений: но ничего более человечного и драгоценного нет и не может быть в человеческой жизни — и это то божественное, когда не нужны уже вопросы о том, откуда, куда оно, как и зачем…

Попытка Откровения — не пытка,
а праздное парение харит,
переливанье щедрого избытка
грядущему прозрению в кредит.

Западно-европейский гуманизм — ублюдочное дитя секуляризации и обмирщения, другая сторона той же советской модели искусственного выращивания гипотетического нового человека, гомункулуса из реторты извращённого позитивизма с лабораторным отстоем мозговой жидкости политиканов, просветителей-прогрессистов и прочих идеологов и управителей человечества, распространяющей тяжкую вонь доброго старого лицемерия, поразительно напоминающую запах протухшей капусты…

Простейшая вещь (всё великое — просто до ужаса). Живёт себе человек — одинокий, случайный, ненужный, но немножко ещё живой. Однажды прилетели стрижи и слепили у него над окном гнездо. И вывели в нём птенцов. И кормили их, и вырастали они, и становились на крыло, а с приходом осени стрижи улетали на юг. А следующей весной возвращались. И так — каждый год. Потерянный человек как-то особенно это отметил, и даже уцепился за эту новую связь: да, он вдруг обрёл связь, которую, впрочем, у него никто и не отнимал, но он её просто не знал, а теперь узнал и ухватился. Теперь он не потерян.

Эта вот вроде бы случайная и необязательная связь и есть образ и структурная часть той неделимой и непосредственной связи, что именуется «Царствием Божиим внутри нас». Достаточно просто ненароком её узнать, ухватить — и она уже осуществлена и неуничтожима, она уже будет отныне сама себя держать и крепить: от вас ей ничего не нужно, вы её отметили, и ладно. Все грандиозные мировые прожекты ничто перед ней. Сия связь — мировое со-бытие вольной жизни Духа, коему нет никакого дела до наций, государств, революций, социальных институтов, научных открытий: ни до чего нет ему дела — и даже до жизни, и даже до смерти, и даже до вас, кто держит эту связующую нить, не прилагая к тому никаких видимых усилий…

Странно, взгляд наш на Ф.Ницше — немного толстовский, а на Л.Толстого — немного ницшеанский: это, может, оттого, что первый — слишком безоглядно безрассуден и летуч, а второй — слишком с оглядкой разумен и туповато бескрыл.

Но оба — слишком ещё в культуре, слишком исторически и социологически (этико-исторически) озабочены и поэтому находятся как вне богословского, так и вне философского круга.

Чтобы выстраивать ось ординат, не надо ничего, совсем ничего не надо делать с осью абсцисс, а тем более в чём-то её укорять: у абсцисс своя работа, у ординат — своя.

Совсем ещё недавно шофёры наши прицепляли на лобовое стекло или поблизости от него портрет И.Сталина, а нынче вешают уже махонькую иконку Св.Николы-угодника, покровителя странников и путешественников. Цепляют ведь не потому, что верят или не верят, — они просто берут и цепляют. На всякий пожарный случай. Некоторые цепляют картинки с обнажёнными красотками — просто берут и цепляют: это ведь ещё не значит, что они не верят в Бога, или в Николу-угодника. Может, это просто обычное проявление здорового телесного чувства, коему Ф.Ницше славу поёт?.. Ницше, конечно, отчасти ещё и эпатирует слишком уж благоразумных и туповато-лицемерных участников человеченского стада, по уши зарывшегося в землю, в могилу апатии, лени и скуки… Но может быть, шофёр тоже кого-нибудь эпатирует? Да нет, конечно. В данном случае никто никого не дразнит. Для шофёра кабина его машины — второй, хоть и более опасный для жизни, дом. А дом — это прежде всего укрытие, убежище от неведомой наружной жизни, заведомо угрожающей человеку и поэтому пробуждающей в нём априорную тревогу, от которой он и пытается спрятаться, экранироваться в этом своём доме, как, собственно,  и в своём теле, в доме души своей частной. Снаружи — запутанный, сложный и чудовищно громадный мир. Снаружи — дорога, несущая неизвестность и смерть.

Каждый из двух шоферов так или иначе осознаёт жизнь и осознаёт смерть: первый (с Николой), не убегая от себя и от этого своего осознания, надеется на Спасение, какой бы большой или малой эта надежда ни была; а второй (с красотками) боится себя, своего осознания, своей жизни и своей смерти, и от всего этого — своего — он всеми силами стремится убежать и забыться, и не думать, пусть бы, мол, оно всё («оно всё» — это он сам) горело синим огнём… Иногда ещё врубают на всю катушку магнитолу, а по окончании рейса — заливают себя алкоголем…

Зачастую человек своим телом, его бессознательно-автоматическими позывами пытается заслониться от Духа, позывы Коего как будто не столь уж очевидны и явственны, а на самом-то деле в итоге очень даже явственно и зримо награждают за внимание к Нему и наказывают за небрежение Им.

Есть мнение, что концепции подсознания и бессознательного придуманы З.Фрейдом и К.Юнгом всего лишь в качестве удобных научных спекуляций и что в действительности сознание есть единая целостная структура — достаточно вольная и самостоятельная. Собственно, Юнг в разработке своего понятия самости подходил по сути к такому же представлению: самость, по Юнгу, — коллективно-бессознательная, всечеловеческая (и божественная, если угодно) сущность, целиком и полностью представленная в том числе и в каждом отдельном человеке; сущность сия есть психическая субстанция, всечеловеческая, Мировая Душа, Психея (Psyche), хранящая в себе всю память, весь опыт всего человечества, образно явленный в виде т.н. архетипов. Каждый человек своим персональным психическим «Я» подключён к этой Мировой Душе через свою, которая во многом уже и не его, самость.

Духовное совершенствование человека, по Юнгу, заключается в переводе явно неосознаваемого (бессознательного) в осознаваемое, то есть, грубо говоря, ночного сознания — в дневное сознание. То есть цель духовной работы состоит не в том, чтобы перестать бояться, а в том, чтобы бояться, или не бояться (не важно) — сознательно.

Слабый и трусливый человек всеми возможными путями прячет свой страх и свою слабость в тёмных и тайных своих глубинах, отсюда и вся его показушная бравада, суетливая напористость и мнимая отвага (см. об этом гениальную повесть В.Быкова «Сотников», по которой Лариса Шепитько сняла замечательный фильм «Восхождение»). Сильный же человек знает и отмечает, отслеживает себя в малейших своих бессознательных проявлениях, он прилагает ненавязчивые, малоприметные, но непрерывные усилия, чтобы поймать их за ушко да на солнышко дневного сознания выудить: а то, что демаскировано этим сознанием, уже теряет свою устрашающую магическую силу, а значит пойдёт уже не во вред, а на пользу; такой человек ненатужно, но опять же непрерывно внимателен и к окружающим его мелочам, то есть к тому, что принято по обыкновению считать мелочами, поэтому его трудно застать врасплох, хотя он вовсе не напряжён, и даже, более того, он беспечен, но беспечен на той неуловимой грани между жизнью и смертью, что находится в конусе или куполе («под колпаком») сохранно-спасительного Света… Света божественного…

© Copyright 2012 Андрей Лопухин, All rights Reserved. Written For: НОВАЯ ЖИЗНЬ