Октябрь 19

Осмысленная целокупность [26.07.1999 (332-336)] — НОВАЯ ЖИЗНЬ

alopuhin

Осмысленная целокупность

Абсолют — это бог математиков и философов, так же как идеал — бог человеческий, «слишком человеческий»: это всё-таки здешние боги, то есть образы, модели, конструкции, посредством которых мы осуществляем своё практическое бытиё. А подлинный, реальный Бог — нереален, то есть Он есть-не есть вне всего нашего и здешнего, в том числе и за-нашего, и за-здешнего, вне посюстороннего и потустороннего, а посему если Он и личность, то не в нашем смысле, настолько не в нашем, что для нас это равносильно тому, что Он внеличностен, внекатегориален, внеонтологичен и пуст — более пуст, чем сама пустота. И недосягаем — даже в мыслях, какими бы великолепно грандиозными и грациозными эти мысли ни были. Поэтому для нас, в общем-то, Его нет.

 Мы имеем дело не с Богом, а с порождёнными Им идеальными структурами: мы сами являемся такими (внепространственно-вневременными) структурами, потому-то и ощущаем в себе реальное участие сверхзапредельных миров и сил (впрочем, современная цивилизация и культура у многих из нас чуткость этого ощущения с успехом отбила и свела на нет).

Но в ХХ веке мы, пожалуй, слишком переусердствовали в субъективации и психологизации имманентного нам природного (дикого, неприрученного культурой) сознания, отчего слишком разучились напрямую, естественно и спонтанно ему внимать и доверять, оттого почти и не можем уже считывать из него непосредственно и целостно познанные им факты и связи реальной — неотрефлексированной — действительности.

До крайности усомнившись в самих себе, мы, естественно, усомнились в концах и началах мирового целого, а в конце концов и в Боге…

Отсюда приходим к выводу, что чрезмерная аналитическая субъективация и психологизация сознания чревата распадом духовно-иерархической целостности (и, соответственно, ехидным хихиканьем деконструктивизма и жвачным бесплодием постмодернизма).

Заведомо отрицая в своих построениях самостоятельное (пусть и апофатическое) бытие Бога, бытие идей и смыслов, а также (пусть и запредельную) телеологичность бытия в целом, наука не может совладать с миром, что рассыпается у неё на отдельные бессмысленные подробности, фрагменты, которые никак не хотят слепляться в единое гармоничное целое, и поэтому учёные вынуждены придумывать объединяющие их гипотезы и концепции, каковые не содержат ничего кроме совершенно посторонних, волюнтаристских фантазий, из коих, в свою очередь, учёные путём некоторых перетасовок, рокировок и подчисток порождают всё новые и новые фантазии, когда прежние домыслы либо приедаются, либо обнаруживают свою слишком уж явную несостоятельность…

Выход из этого безрассудно-гадательного тыканья, сводящегося к дурной бесконечности слепого перебора гипотез и теорий, один: в коренном перевороте безумной позитивистско-материалистической методологии с головы на ноги изначальной мировой целестремительности и разумной целесообразности.

А если уж вам, любезные господа учёные, поначалу ещё неловко признать реальность ирреального существования Бога, примите хотя бы изначальную осмысленную неслучайность собственного существования и хотя бы тех окружающих вас вещей, которых вы удостаиваете своим интенциональным вниманием.

Впрочем, в недавно вышедшей книге «Мы верим…» 53 крупных американских учёных, среди которых немало нобелевских лауреатов в области физики, химии, биологии, заявили о том, что зайдя своими изысканиями в слишком уж непреодолимый тупик, вынуждены признать древнейшую гипотезу о Боге истиной в последней и первой инстанциях. К этому осознанию они пришли посредством следующих выводов:

  • мир слишком совершенен, чтобы случайно возникнуть из хаоса;
  • теория эволюции до сих пор научно не доказана и не проверена;
  • животные и человек всегда существовали в сегодняшнем виде;
  • времени для эволюции не было; геологический разрез был сформирован быстро, в одну эпоху, посредством катаклизма;
  • мир возник однажды в законченном виде;
  • жизнь кем-то спроектирована и сотворена.

Эти выводы столь же плоско-рациональны и агностичны, столь же лишены Божьего Света, как и выводы Л.Н.Толстого (хотя и это уже что-то, хоть какой-то сдвиг в сторону осмысления целокупной осмысленности бытия).

Интеллектуальные и духовные искушения изматывают и опустошают сердце не меньше (если не больше), чем физические. Но, может быть, даже полезно, а то и необходимо сохранив себя, через них когда-нибудь пройти, чтобы не в теории, а на практике испытать тот ужас и беспросветно-безнадёжную тупиковость богооставленности, тот хаос метаний от одной соблазнительной симпатии к другой, чтобы наконец возжаждать ясной и чистой любви, любви поверх очевидностей разума, что не родится без обоюдосогласной встречи гармонии всего миропорядка, гармонии предустановленной с гармонией, таящейся в глубинах истомившегося в духовном сиротстве сердца… И тогда вся бестолковая нелепость и хаос жизни начнут вдруг приобретать самостийное единство и диалектически стройную струйность своих принципиально непреоборимых противоречий…

Рубрика: стать богом | ОСТАВИТЬ КОММЕНТАРИЙ
Октябрь 18

Таинство истины [24-25.07.1999 (324-331)] — НОВАЯ ЖИЗНЬ

alopuhin

Таинство истины

Познание, может быть и не впрямую, связано также и с игрой, которая предполагает любопытство, интерес, феноменологическую неожиданность открытия дотоле неведомых сторон и качеств изучаемого объекта или явления, творческую перекомбинацию, перетасовку элементов, деталей и связей сего объекта или явления, а в результате креативный, демиургический эффект, достигаемый моделированием герметически самодостаточных миров в пределах условий-законов данной игры.

Что есть вожделение, похоть? — желание обладать тем, что приводит к телесно-психическим удовольствиям.

Что есть желание вечной жизни? — желание вечного обладания если не телесно-психическими, то хоть какими-нибудь удовольствиями, сходными с тем привычным удовольствием, каким является прежде всего сам факт осознания нашего конкретно-чувственного «Я», а потом и всей нашей (пусть и не слишком конкретной) чувственной самости.

Инстинктивное желание обмануть, остановить, застолбить и ухайдокать вечное движение вечно изменчивой жизни есть инстинкт культуры — элементарный фактор эволюции животного мира.

«Царство Божие силой берётся», — но какой силой? Тою ли бычьей физической силой, что определяется неусыпной заботой о своём сугубо телесном здоровье? Нет.

Тою ли изворотливо-расчётливой силой ума, с какой, например, Б.Паскаль ставит своё «пари на Бога», демонстрирующее вероятностно-логическую выгоду веры в Господа нашего, Невероятного и Алогичного? Нет.

Тою ли силою самоподавления, самоуничижения и рабской покорности, что определяется явным недостатком если не физического, то психического и умственного здоровья? Нет.

Тою ли душевною силой доброхотной чувствительности, на которой во многом основано снисходительное милосердие к братьям и сёстрам по нашей здешней, земной жизни? Нет.

Тою ли силой незримого духа, ясного духа, вольготного духа, что здесь и не здесь, в нас и не в нас, везде и нигде, что нас пробуждает, побуждает, вдохновляет и для жизни, и для смерти, и для земли, и для неба, и для служения, и для творчества, и для ума, и для безумия, и для действия, и для бездействия, и для силы, и для слабости, и для милости, и для немилости, и для друга, и для врага, и для крохотной субатомной частицы, и для всей вселенной, и для мельчайшего мгновения, и для вечности безмерной, где нас когда-нибудь не будет никогда? Да.

Адамово грехопадение есть ведь не просто обретённое им различение добра и зла, не само по себе рационалистическое мышление, а окончательная на нём остановка, конечное им, этим односторонним мышлением, удовлетворение.

Поэтому демонстративно благообразный Л.Толстой со своей плоско-рационалистической этикой более грешник, чем кощунственный, изменчивый, непоследовательный, противоречивый и отчаянно мятущийся в своей безумной жажде прорыва к сверхчеловеческому (трансцендентальному) Ф.Ницше. Или Ф.Достоевский. Или С.Киркегор. Или Л.Шестов…

Но и вся нынешняя так называемая строгая наука с её непоколебимой приверженностью формальной логистике и узкоспециальным ограничениям есть порождение ехидны и геенны огненной: если специалист по желудку будет лечить больной желудок без учёта сложнейших жизненных взаимодействий всех прочих органов и всего организма в целом, сей специалист есть злейший враг сему организму, а значит и самому желудку, а в результате и самому себе, ибо своими благими, но узкоаналитическими намерениями мостит себе и нам дорогу в ад…

Устранившись от таинства, Л.Толстой устранился от постижения непостижимого Духа, устранился от Света той чудовищно безмерной Любви, что помимо безмерной радости включает в себя и безмерный ужас бездонной тьмы, устранился от Того, Который безжалостно и беззащитно открыт абсолютно всему и всем, отказался от жутко нездешнего и без-умно безмерного Бога ради успокоительно-плоской и занудно-дидактической морали раба и унылого пацифиста, ради элементарного демократизма и социального гуманизма.

Л.Толстой считал, что христианство есть учение о добре и зле, и в этом его главное заблуждение: оно и не учение, и не о добре и зле (хотя в том числе и учение, в том числе и о добре и зле).

Истина включает в себя правоту не только человеческую, но и нечеловеческую: а посему и простить она может совсем не за то, за что мы ожидаем от неё милости, и покарать совсем не за то, за что мы ожидаем от неё наказания.

У справедливости планеты Земля и справедливости Солнечной системы разные резоны, хотя какие-то точки пересечения они, возможно, могут и иметь…

Грех есть противуприродный акт, — природа здесь имеется в виду не в своём привычном, утилитарно-экологическом, а  в самом что ни на есть широком, абсолютном смысле: пия на кухне чай, мы пьём его во всей вселенной, и не только чай, и не только мы…

Всё, абсолютно всё совершаемое нами либо органично вписывается в мировой континуум-контекст, в Литургию, в Евхаристию мира, либо не вписывается, либо консонирует с миром в его соборном, хоральном единстве, либо диссонирует… Вполне естественно, что мы не всегда способны это с полной достоверностью осознать, а потому и награду и кару получаем зачастую не тогда и не за то, когда и за что ожидаем…

Рубрика: стать богом | ОСТАВИТЬ КОММЕНТАРИЙ
Октябрь 17

Евангелист Лев Толстой [23.07.1999 (321-322)] — НОВАЯ ЖИЗНЬ

alopuhin

Евангелист Лев Толстой

Все люди разные — со своими, зачастую непреоборимыми и неисправимыми, чертами и склонностями, так или иначе далёкими от идеала, от божественного совершенства…

Христос раз и навсегда завершил, закрыл для нас тему этики, закрыл и вышел вон… В Своей Нагорной проповеди Он дал нам ориентиры трансэтического идеала, стремление к которому делает из нас, из животных, сознающих свою абсолютную рабскую подчинённость Богу, богочеловеков, сознающих свою свободу, а значит и собственную власть, власть над собой, то есть свободно избрав путь движения к идеалу, мы становимся агентами, сотрудниками Бога, а значит обретаем силу и волю, волю к власти над собой (каковую бедняга Ф.Ницше не смог отыскать в христианстве).

Христос выводит нас на новый, более высокий уровень понимания мира и себя в этом мире, который вовсе не отменяет, а обогащает прежний уровень понимания, подобно тому, как физика А.Эйнштейна обогатила физику И.Ньютона и Г.Галилея.

Великая заслуга Л.Толстого в том, что он, переформулировав в новых исторических условиях сердцевинные заветы Христа и освободив их от привходящих многовековых наслоений, снова заставил нас увидеть самые очевидные и элементарные нравственные смыслы, ключевой этический конструкт, заданный человеку самой его эволюционной природой.

Главное правило и главный закон Христова учения заключается в том, что для него нет и не может быть никаких обязательных правил и законов: это выводит христианство за пределы всех общественных институций и регуляций.

В книге «Царство Божие внутри нас» Л.Толстой пишет: «Человек, стоящий на низшей ступени, подвигаясь к совершенству, живёт нравственнее, лучше исполняет учение, чем человек, стоящий на гораздо более высокой ступени нравственности, но не продвигающийся к совершенству.

В этом-то смысле заблудшая овца дороже Отцу небесному, чем незаблудшиеся. Блудный сын, потерянная и опять найденная монета — дороже тех, которые не пропадали».

Мы можем сколько угодно молиться, ходить в церковь, зубрить Святое Писание, взывать, учить и проповедовать, но если сегодня мы стоим там же и так же, где и как стояли вчера, мы кто угодно, но только не христиане.

Знать Священное Писание, верить в Бога и желать себе и всем людям любви, добра и Царства Божия — это ещё ничего не значит для того, к чему призывал нас Христос. Мало знать, мало верить, мало желать — надо каждый день совершать конкретное движение к Богу — вот главный пафос Л.Толстого в его интерпретации учения Христа.

Л.Толстой, конечно, чересчур опростил и демистифицировал Новый Завет, лишив его безмерной поэзии и сверхчеловеческой тайны, которая изначально противоречива, иррациональна и ни к чему не сводима. А Толстой сводит всё христианство к Нагорной проповеди, а Нагорную проповедь — к пяти сугубо рационально сформулированным нравственным заповедям, четыре из которых были известны многим народам и до прихода Христа, и только одна заповедь является, пожалуй, чисто христианским «ноу хау» — «любите ненавидящих вас».

Каждую из этих пяти заповедей Толстой делит на труднодостижимый идеал и нижний порог, до которого при желании вполне способен подняться всякий человек, каким бы грешником он ни был.

Такие же градации проводил и Христос, но в Евангелиях они, во-первых, либо текстуально разнесены, либо органично растворены в массиве остального текста, а во-вторых, зачастую выражены антиномическими и метафорическими формулами, которые в зависимости от контекста можно трактовать по-разному, — Толстой же стремился к однозначности и в определённости, ибо всякая неосязательность, неочевидность и эзотерика мира невидимого претила его рационально-прагматический природе. Однако достоинством толстовской интерпретации является примитивная доходчивость, простота и ясность изложения, доступная и дураку, и ребёнку. Интерпретация Л.Толстого такова:

«Идеал состоит в том, чтобы не иметь зла ни на кого, не вызывать недоброжелательства ни в ком, любить всех; заповедь же, указывающая степень, ниже которой вполне возможно не спускаться в достижении этого идеала, в том, чтобы не оскорблять людей словом. И это составляет первую заповедь.

Идеал — полное целомудрие даже в мыслях; заповедь, указывающая степень достижения, ниже которой вполне возможно не спускаться в достижении этого идеала, — чистота брачной жизни, воздержание от блуда. И это составляет вторую заповедь.

Идеал — не заботиться о будущем, жить настоящим часом; заповедь, указывающая степень достижения, ниже которой вполне возможно не спускаться, — не клясться, вперёд ничего не обещать людям. И это третья заповедь.

Идеал — никогда ни для какой цели не употреблять насилия; заповедь, указывающая степень, ниже которой вполне возможно не спускаться, — не платить злом на зло, терпеть обиды, отдавать рубаху. И это — четвёртая заповедь.

Идеал — любить врагов, ненавидящих нас; заповедь, указывающая степень достижения, ниже которой вполне возможно не спускаться, — не делать зла врагам, говорить о них доброе, не делать различия между ними и своими согражданами. И это — пятая заповедь».

Ах, как скучно это, господа, уныло, нудно и горизонтально… Тем христианство и неизмеримо прекрасно, тем и радостно беспредельно, что к нравственности голой ни в коем случае не сводимо…

Квинтэссенцией этического императива христианства является так называемое «Золотое правило», правило Гиллеля, известное ещё из Талмуда: «Не делай другому того, что не любо тебе самому».

Иисус это правило уточнил и усилил: «Во всём, как хотите, чтобы люди поступали с вами, так с ними поступайте и вы» (Мф., 7:12).

А есть ещё такая чрезвычайно простая и ёмкая русская пословица: «Как аукнется, так и откликнется».

А есть ещё III закон И.Ньютона…

Рубрика: стать богом | ОСТАВИТЬ КОММЕНТАРИЙ
Октябрь 16

Credo quia absurdum [22.07.1999 (317-320)] — НОВАЯ ЖИЗНЬ

alopuhin

Вечные адские муки есть, скорее всего, лишь собственные угрызения совести кающегося грешника и вообще всякого человека (в том числе и святого), испытываемые им (его душой) после смерти, когда все прошлые грехи становятся особенно видны во всей своей пагубной силе. А Любовь Бога — она ведь, по определению, сильней и выше плоской, по-человечески понимаемой мстительности: не может быть большой разницы для Бога меж грешником большим и не очень, но сам грешник, оказавшись в слишком уже очевидном свете Божественной Любви, захочет сам себя судить и идти (парить) путём Духа.

Либо будут так или иначе, рано или поздно спасены все — либо Бога и Божьего Царства нет. С человеческой («слишком человеческой») точки зрения, такое спасение было бы, конечно, несправедливым, абсурдным, но — credo quia absurdum est.

Христос решительно расставил последние акценты и указал нам на нашу духовную свободу, свободу выбора меж духовным падением и ростом, и призвал нас к расширению сознания, чтобы мы окончательно поняли то, о чём прежде только догадывались, призвал нас освободиться от привычных и тягостных ритуальных обязательств, тормозящих наше вольное творческое развитие, и научиться держать ответ прежде всего перед самими собой, как богоподобными (божественными!) существами; Он освободил нас от груза наших грехов, чтобы мы смогли наконец с лёгким сердцем решить что мы, кто мы и в чём наше подлинное назначение и космический долг; от Него мы узнали, что мы, оказывается, не слабые, безвольные песчинки в океане мировых стихий, что наше служение Богу заключается не в раболепном и формально-схематичном следовании сухой букве писаных законов, а в самобытно-творческом воплощении заданного нам свыше божественного призвания; мы искуплены Им навсегда, и теперь сами вольны решать — способны ли мы сделать собственный шаг вперёд, способны ли взять на себя ответственность за свою совесть и свои деяния: Бог-то может нам помочь (хотя и не тогда и не так, как мы могли бы вообразить в своей ограниченности), но прежде мы сами должны захотеть себе помочь, должны, помня уроки Христа, сами уплатить свои собственные долги, о которых мы всегда если не знаем, то догадываемся.

Уроки Христа — не сверхъестественные, а естественные уроки, их истоки — в природе вещей, поэтому были известны всегда: Христос явился не для того, чтобы открыть нам что-то по существу совершенно новое, нет — Он пришёл расставить акценты и высветить приоритеты, только и всего…

Христос пришёл подвигнуть нас к заботе не столько о Спасении как таковом, сколько о смысле и качестве этого Спасения, о его веских и достойных основаниях…

Рубрика: стать богом | ОСТАВИТЬ КОММЕНТАРИЙ
Октябрь 15

Улыбка Бога [20.07.1999 (303-313)] — НОВАЯ ЖИЗНЬ

alopuhin

Критические стрелы Л.Толстого и Ф.Ницше направлены ведь, по сути, против толмачей-апостолов, главным образом, против Павла, и против церкви земной вообще, будто бы лицемерно извратившими простодушное и где-то даже родственное буддизму миролюбивое и миротворящее учение реального (а не евангелического) Иисуса: таким образом, это критика не Христа как такового, а тех догматов христианской церки, что были выдуманы уже после распятия Мессии в угоду мирским интересам, далеко выходящим за пределы Его изустного учения (так же, мол, сокрытого от нас во тьме веков, как, например, и подлинное содержание древнегреческих мистерий).

Идеализированного героя каждый упёртый идеализатор понимает по-своему, и за это своё понимание он будет стоять до конца — до конца своего идеализаторства.

«Бог стал человеком, чтобы мы стали богами» (Св. Афанасий).

Как ни странно, не только в России, где уже давно и прочно установился перманентный Большой Кризис, люди живут в депрессивном ощущении неуверенности в завтрашнем дне, потери былых ориентиров и зыбкости почвы под ногами, но и на благополучном Западе… Этому посвящён как раз последний роман знаменитого Салмана Рушди «Земля у неё под ногами», ведущим лейтмотивом которого является землетрясение…

Вся наша жизнь стала вдруг какой-то слишком нереальной — виртуальной: и для богатых, и для бедных…

Состояние опустошения и смуты почему-то настигает человека в конце и начале каждого столетия, тысячелетия и платонического месяца. Происходит нагнетание событий и аномалий. Возрождаются разговоры о конце света (видимо, этот догмат потому так всем полюбился, что отразил нечто архетипическое в человеческой природе). Согласно расшифрованным надписям, обнаруженным в пирамидах Майя, конец света — в пересчёте на наш календарь — должен произойти 21 декабря 2012 года.

По поводу туманных предсказаний Мишеля Нострадамуса высказываются слишком неоднозначные суждения. Так, некоторые астрологи утверждают, что конец света, по М.Нострадамусу, приходится на 2242 год (вроде бы это соответствует 6000 году по иудейскому летоисчислению).

Но теперь вдруг заговорили о том, что конец света может случиться в день полного солнечного затмения 11 августа 1999 года, которое в этом году должно сопровождаться редчайшим парадом планет. Сначала, мол, Марс, Меркурий, Нептун и Юпитер вместе с Землёй, которая окажется в центре, создадут некий Малый Крест, а потом ему на смену тут же придёт Большой Крест, который составят Марс, Уран и Сатурн, а к ним-де добавится Солнце, каковое как раз и затмится. «Всё это <…> может привести к смещению земной оси (говорят даже, наша планета на мгновение остановится!), что вызовет прилив океанской волны необычайной силы: вот она-то якобы и накроет Париж и ещё огромную часть европейской территории, чему будут сопутствовать расколы земной коры и прочие апокалипсические напасти» (Арк. Ваксберг: «ЛГ» от 14-20.VII. 1999, №28, с.13).

Пожалуй, одним из главных человеческих достижений последних веков явилось развитие — утончение и углубление — юмора, что, в отличие от сатиры и от иронии, есть явление совершенно неангажированное, сердцевинное, приватное, свободное и неотчуждаемое, явление, выходящее за пределы всякого пафоса и всякой власти, делающее человека способным преодолеть все препятствия и трудности, встающие на его пути, преодолеть самого себя, свою жизнь, свою смерть и даже самого Бога, если этот Бог принимает всё слишком уж всерьёз: продолжив Платона, сказавшего, что человек есть игрушка Бога, мы могли бы сказать, что человек есть улыбка Бога, а Бог есть любимая игрушка человека.

Всё жизнеутверждающее и душеспасительное на земле определяется всего лишь двумя непременными человеческими свойствами — поэзией и юмором, которые в чистейших и высших своих проявлениях есть Свет.

Античность — улыбается. Ренессанс ищет возрождения античной улыбки. Но она уже не столь простодушна и безотчётна. Она уже сознательна и несколько литературна. Что уж говорить про нас: см. «джокондовские» коллажи Сергея Параджанова. Однако фильмы последнего отражают плодотворный прорыв к античности. С.Параджанов — наполовину армянин: Армения — античное место. Армянин Артур Пелишян своими документалистскими «клипами» поймал дух античной трагедии — с её запредельной катарсической улыбкой — в будто бы случайных кадрах летучего бытия…

Изначально юмор являет обратную сторону чистой («козлиной») трагедии, каковая подобна двуликому Янусу. Но всё-таки полнокровная чистая радость, телесно-космическая, светоносно-растительная радость солнечного бытия, доступная всему живому от кита и жирафа до последней протисты, — это что-то уже совсем третье, то есть — вне нашей культуры, вне наших умозрительных категорий и уровней.

Древний ужас, трагедия и юмор, смех поневоле вынуждены втискиваться в рамки истории и культуры, как ни крути. Этика=эстетике. Так поэтический акт-жест волей-неволей становится этическим актом-жестом.

Юмор — первичное культурное удвоение-абстрагирование, в отдельных своих элементах доступное даже высшим животным. Но свою — какую-никакую — культуру имеют и низшие животные: даже насекомые организованно добывают пищу, заботятся о потомстве, о жилище, воюют с врагами, то есть испытывают такие элементарные эмоции, как довольство, недовольство… Однако для проявлений юмора требуется более высокое развитие интеллекта: там, где появляется самостоятельная культура игры, там появляется и юмор…

Углубляясь и утончаясь, уточняясь и возвышаясь, поэзия и юмор избавляются от броских внешних эффектов и вдыхают в себя молчание духовидения: поэзия (как калокагатия) тогда становится чистой энергией, юмор (как катарсис) — чистым светом, а их единство — духовным просветлением.

Необходимо отличать иллюзорные наслоения греховного самообмана от тонкой и глубинной, бдительной духовной чувствительности, сенситивности, основанной не на хаотично-суетливой и дремучей эмоциональности, а на совершенной интуиции, спонтанной внимательности к, казалось бы, бесполезным мелочам, сочетающей в себе особый и ненарочитый духовный настрой разума и сердца.

Рубрика: стать богом | ОСТАВИТЬ КОММЕНТАРИЙ
Октябрь 14

Мужество жить [17.07.1999 (293-302)] — НОВАЯ ЖИЗНЬ

alopuhin

Бог (каким Он видится из нашего далека) — не сущность, а отвлечённая точка (тоСка) немыслимой перспективы, в беспредельных пределах которой человек живёт и действует (умудряется жить и действовать). Бог (каким Он нам чуется) — не существо, а символ той выси, того потолка, до какого вольна распространяться человеческая самость: по К.Г.Юнгу, она, по сути, и есть Бог (впрочем, все суждения и выводы Юнга носят не онтологический, а психологический характер).

Свои сокровенные внутренние (подавленные) чаяния и устойчивые психические комплексы мы непроизвольно проецируем наружу, то есть в обобщающем результате мы видим и слышим и чуем лишь то, что так или иначе подсознательно (бессознательно) ожидаем увидеть, услышать, учуять.

Это, пожалуй, не Бог (каким Он нам чуется и кажется), а мы создаём — сознаём — Его по образу и подобию своему: «неча на зеркало пенять…»

Мы мысленно отделили себя от животных. Со временем назвать человека животным (скотиной, собакой) стало равносильно тому, чтобы его обругать, оскорбить. Мы мысленно наделили природные стихии сверх- или иноприродными возможностями. Мы мысленно наделили своих вождей и жрецов, шаманов и знахарей-лекарей сверхъестественными способностями. «Сверхъестественные» вожди и шаманы демонстрировали свою близость со «сверхприродными» стихиями, и вверенные им людишки охотно эту близость подтверждали — домысливали. Персонификация стала обычным делом, автоматической привычкой. Появились мифы, идолы и боги, тотемы и табу — политеизм. Социальные преобразования привели к усилению автократии, политеизм же усложнял и расшатывал пирамидальное единство авторитарного управления, поэтому появился монотеизм, каковой во многих случаях насаждался огнём и мечом (таким насильственным путём пришло христианство на вольготно-языческую, неуправляемую Русь)…

Слепая, фанатическая вера в единого Бога делает из людей сплочённое плечом к плечу стадо, которым легко управлять.

Мир плох или хорош, греховен или добр? Спросите об этом у неисправимого оптимиста, если хотите, чтобы он, мир, был хорош и добр…

Негоже отношения товарно-денежного рынка переносить на межчеловеческие и духовные отношения. Молитва нужна, если нужна, только молящемуся и больше никому. Добро, дар, подаяние больше всего нужны самому добряку и дающему, так же, как злодеяние больше всего необходимо самому злодею…

Пусть левая рука не знает, что делает правая…

Стоит авторитетно посулить человеку исполнение его самых сокровенных чаяний — и человек ваш.

Авторитеты — это знахарь-лекарь, поднимающий на ноги умирающего больного, жрец и оракул, обладающий тайными знаниями, вождь, владеющий землями, могучим войском и богатствами, завоёванными им у других племён…

Пообещайте, ну пожалуйста, посулите человеку вечную жизнь, — ну что тут поделаешь, неохота ему умирать, как умирают все, кто его окружают, как умерли его собака, его дед, его брат, его друг, его отец и мать…

Вот дерево засохло и обратилось в труху: а что, если у него есть бестелесная, незримая душа, энтелехия, древесность, каковая опосля кончины дерева выпархивает из него эдаким облачком лёгким и улетает куда-нибудь в какой-нибудь элизиум теней бессмертных…

Бог, мол, даст, все там будем… Надо, мол, только усерднее угождать Богу, больше каяться, молиться, жертвовать, и Он отплатит нам за это жизнью вечной… Аминь.

А коль на земле появляются большие людские стада, верные своим авторитетным вождям и идеям, они обязательно будут воевать и биться насмерть во славу сих вождей и их затверженных идей. А побеждать будет тот вождь, чьё стадо, при равенстве прочих условий, сплочённей, а стало быть тупее, слепее и фанатичнее…

Ф.Ницше своей чрезмерной «правотой» не оставляет нас в покое, как, впрочем, и Л.Толстой…

Добро, конечно, есть — конкретное и явное… И людское сообщество есть лишь отчасти стадо, где личность может жить, нисколько, при желании, не жертвуя своим своеобразием…

Чрезмерное обобщение приводит к большой лжи: в этом основной порок классического научного подхода. Чрезмерная феноменологическая индивидуализация и конкретизация тоже приводит к большой лжи: в этом основной порок ненаучного, субъективистского подхода.

А феноменологический (гуссерлевский) плюрализм делает из действительности неразличимо-стихийную чехарду и кашу (что, впрочем, отвечает определённым интенциям художественного творчества)…

Христианство оказалось очень философски соблазнительной религией, ибо она оторвала человека от земли, вычленила его из тесно и тяжко удерживающих его обстоятельств — она абстрагировала, поставила его в поле, напряжённое противоборством полярных онтологических элементов и категорий, а также задала ему несколько тестов на выживание и загадок на метафизическую сообразительность. Отсюда все последующие христианские взбрыки и крайности — аскетизм, секстантство, юродство, раскол, инквизиция, Реформация, философско-художественные прорывы и т.д.

В этом смысле, христианство — самая неудобная для практической жизни религия, но зато она очень удобна для дум высоких и мечтаний… Земная церковь, конечно, пристроила к ней потом множество всевозможных сопряжений с повседневной человеческой жизнью…

Вот вам Россия — страна, что органично вживила христианство в свой исконный языческий пантеизм, чем укрепила и христианство, и язычество, в равной мере ставших основой национального (государственного) единства: это страна чудовищных социально-экономических нелепостей и перекосов, но в то же время нет в мире земли, где бы было столько поэтов, художников, диковинных изобретателей, невообразимых фантазёров и мечтателей-прожектёров, доморощенных мыслителей-космистов и пророков, максималистов и бессребренников-энтузиастов, инфантильных бездельников и безропотных трудяг, непризнанных гениев и прославленных тупиц, мужественных талантов и бездарных дураков, талантливых дураков и фанатичных патриотов, критических патриотов и политических диссидентов, пофигистов-анархистов и прирождённых мазохистов…

Мужество жить есть мужество умереть.

Чем человек слабее и трусливее, тем изощрённей его психика отыскивает спасительные, охранительные зацепки и лживые надежды, за которые она хватается, как утопающий за соломинку («Ах, обмануть меня не трудно,// Я сам обманываться рад»).

Эти лживые надежды и защитные редуты, закрепляясь и накапливаясь, наслаиваются друг на друга, растут как на дрожжах и становятся монолитными автономными комплексами — так рождается иррациональная слепая вера во что попало, которая не слышит и не хочет слышать никаких противодействующих ей доводов разума. Всякому человеку присущи иллюзии, но когда их становится слишком много, когда создание всё новых и новых самообманов становится славным смыслом и стимулом человеческой жизни, такая жалкая и ублюдочная жизнь не достойна не только человека, но и животного, каковое просто не способно обманывать себя, ибо не обладает полноценным (хитроловким) человеческим самосознанием…

Рубрика: стать богом | ОСТАВИТЬ КОММЕНТАРИЙ
Октябрь 13

В начале был Логос [16.07.1999 (285-292] — НОВАЯ ЖИЗНЬ

alopuhin

Дело в конце концов не в учениях, не в знаниях, не в общественных устоях, научных законах и религиозных доктринах, а в живом человеке, который их исповедует или не исповедует.

Представления и верования менялись, а что оставалось? Оставался человек. Оставалась земля. Оставалось солнце. Оставалась вселенная.

Солярный крест, крест на фоне солнца — древний, дохристианский символ.

Человек посмотрел на безумную корягу и увидел в ней образ — образ то ли оленя, то ли зайца, то ли медведя, то ли кикиморы, то ли чёрта, то ли Сократа, то ли протопопа Аввакума, то ли Эйнштейна, то ли ангела, то ли ветра, то ли нежности, то ли скорби, то ли горящего сердца Данко… Коряга не имеет к этим образам ни малейшего отношения: подойдя к ней поближе, человек может вдруг увидеть, что, допустим, это вовсе даже не коряга, а причудливая тень, а может, и не тень, а грёза, галлюцинация, видение в кустах…  Дело не в коряге, а в человеке, что и при всяком отсутствии оной может легко сочинить её вполне убедительный образ. Впрочем, образ может быть и образом-отражением, и образом, имманентным сознанию, и образом, опосредованным этими двумя первыми образами одновременно.

Нынешний человек даже уже и не догадывается, насколько он обжил окружающий его мир, насколько плотно «упаковал» его собственной образной системой… Способность к образно-символической деятельности, то есть способность к абстрактно-моделирующему мышлению — это главная и единственная способность, сделавшая из обезьяны человека (а способность к сложной орудийной деятельности есть только следствие такого мышления), если только человек не появился на земле уже в готовом виде — минуя постепенную последовательность эволюционных стадий…

Нетрудно увлечь за собой неразумную, тёмную массу… Самостоятельно мыслящий человек обретает свою независимость посредством индивидуации и критического отстранения: на таком отстранении изначально зиждется всякая великая мысль и всякая наука, главный девиз которой — «ни слова на веру». Но со временем развилась слепая вера и в саму науку, что стала глобальным культом нынешней цивилизации, сильно потеснившим традиционную веру в Бога.

Человек больше вверяет себя тому, что лучше, убедительней спасает его от случайности, смутности, ненадёжности и зыбкости наличного существования. «Спасает» — культура, религия, наука. При Советской власти была сильно развита художественная самодеятельность — творчество масс… Нынче культура, религия, наука и техника своими утилитарно-мифостроительными продуктами являют себя в каждом доме, детском саду, школе, институте, предприятии и прочих местах общего и частного пользования. Однако сильнее всего религиозно-культовый потенциал проявляется — ввиду беспредельной воли, тоски и скуки — в армии, тюрьме, тайге, в джунглях, в пустыне, в степи, в горах, во льдах, в тундре, море, на смертном одре, под землёй, в небесах…

Сиротливая неприкаянность в мире бескрайних природных стихий принудила человека к созданию собственных, противодействующих этим стихиям, «карманных», уютных, домашних миров.

Для прохождения электротока, для работы электронных схем одинаково необходимы как положительный, так и отрицательный потенциалы. Но одно и то же электронное (как и всякое прочее) устройство может принести как пользу, так и вред. Без добра («плюса») не будет зла («минуса»). А без зла — добра, хотя в объективной реальности независимых от нас добра и зла не существует, мы эти наши субъективные ощущения объективируем, гипостазируем, проецируем, «загоняем» в условные рамки придуманных нами понятий. Мы производим эти понятия, исходя из наших вполне животных нервных реакций удовольствия и неудовольствия, которые закрепляют в памяти приятные и неприятные, удобные и неудобные нам внешние, в той или иной мере зависящие от наших конкретных действий, ситуации: на таком опытном закреплении основано искусство дрессировки животных (политика «кнута и пряника»), каковыми мы с вами остаёмся по-прежнему, что бы мы там о себе ни думали…

Идеальное есть то, что могло бы существовать (если бы могло) без учёта всего множества действительно существующих, неидеальных обстоятельств. То есть идеальное порождается на основе оскоплённой — нереальной, искусственной, лживой — реальности. Но на идеальной основе замыслов, планов, символов и моделей порождается всё-таки, как ни крути, сложная, малопредсказуемая и самая что ни на есть настоящая, невыдуманная реальность. Однако замысел, допустим, художника Леонардо да Винчи и замысел художника Адольфа Гитлера приводят к несопоставимо разным результатам… Реальность невероятно многоочита и немыслимо разноречива и осуществляется (развивается-разветвляется) как благодаря, так и вопреки каким бы то ни было идеям и замыслам.

А интересно, замысел природы, или Промысел Божий, производящий на свет Леонардо и Гитлера со всей их кармической разностью, включал ли он в себя будущие замыслы этих столь неравноценных творцов?..

Невозможно на всех этих условных уровнях однозначно-безусловно определить условное место условного добра и условное место условного зла. Наши оценочные понятия и категории заведомо слишком условны и относительны, но они непосредственно влияют на наше мироощущение и поведение — особенно в социальной сфере, в сфере наших взаимоотношений с людьми, коими, как бы они ни брыкались, правят сложные структуры идей и иллюзий.

«В начале был Логос, и Логос был у Бога, и Логос был Бог» (Ин.,1:1). Логос — это феноменально являющий себя нам всеобъемлющий мировой смысл, он же и замысел, причина и цель, структура, связывающая в нашем сознании абсолют и космос.

Этот замысел не имеет ни начала, ни конца — и посему он вечно юн и вечно стар, он вечно только начат и вечно уже закончен: мы — в нём, и он — в нас. Мы — временной и вневременной его рисунок, эскиз, лупоглазая картинка…

По-знание есть у-знавание, и оно столь же в самом себе беспредельно, как Логос, ибо познание есть узнавание им, Логосом, самого себя через нас. Человек есть смысловой посредник Логоса, а Логос — абсолютно-смысловой посредник Бога.

Говоря о Божественном Логосе, Иоанн имеет в виду посредническую миссию Иисуса Христа, ещё теснее связавшего нас с Богом и миром и акцентировавшего, высветившего в нас все эти эссенциально-экзистенциальные функциональные связи, связи универсума.

Познание есть высвечивание, актуализация. Мы знаем всё, что знает Бог. Но высветить здесь, в своей экзистенции можем успеть лишь какие-то отдельные фрагменты этого безграничного знания-смысла.

Бог есть Свет, весь свет (со тьмою вкупе). У нас же лишь крохотный фонарик, с которым бродим мы, неприкаянные, во тьме, принадлежащей апофатическому бытию Бога, во тьме божественного всепонимания. «И свет во тьме светит«: а наш фонарик тем более нужен, чем более несуразен и бесполезен…

Но есть ещё святая простота, которая потому и святая, что об этом не знает.

Философ — это такой простак (читай: дурак), который пытается снова понять очевидные вещи, которые все понимают, но не знают о том.

Евангельский Христос — такой же нелепый простак: «нормальные» люди от Него шарахались, как нынче мы шарахаемся от бомжей неприглядных…

Рубрика: стать богом | ОСТАВИТЬ КОММЕНТАРИЙ
Октябрь 12

В поисках смысла [15.07.1999 (276-284)] — НОВАЯ ЖИЗНЬ

alopuhin

В поисках смысла

Она просто есть, эта потребность — во что бы то ни стало найти ответы на вопросы, на которые ответов быть не может, да к тому же эта потребность очень даже тому и рада, что нет и не будет ей никогда адекватного удовлетворения, но она всё равно не риторична, а онтологична и даёт нашей жизни тот самый главный смысл, которого нет и быть не может никогда, а мы тому и рады, что его нет, отчего наш поиск и приобретает свою ультимативность, ведь мы уже не желаем этот смысл себе взять и придумать, и на том успокоиться, нет, мы желаем негодовать, страдать и убиваться по тому, чего нет и быть не может, ибо подспудно догадываемся, что чем сильнее и больше его нет, чем отчаяннее его нет, тем отчётливее начинаем мы ощущать за этим НЕТ что-то уже совсем другое и более важное, к которому теперь и обращаем наши поползновения, отставляя в сторону этот уже малоинтересный нам «смысл жизни», а вместе с ним и своё изрядно преобрыдлое «Я»…

Лет сто-двести назад ситуация была более или менее ясной: религия отвечала на запросы сердца, наука — на запросы разума. Нынче же всё смешалось: наука всё больше следует позывам без-рассудной интуиции, а религия порой уже деловито пускается в освоение и усвоение логических доводов научного разума…

Грядёт эпоха великого синтеза: дуализм души и ума сходит на нет, они уже вошли друг в друга и стали единой сущностью, единым телом, что может враз «и мыслить, и страдать…»

Анализировать что бы то ни было всерьёз сегодня уже невозможно. Переходное время теоретического собирания камней закончилось. Наступает время практического синтеза.

Наступает эпоха новых старых средних веков.

Официальные границы государств теряют своё незыблемо-непререкаемое значение, гербы, флаги, гимны этих государств становятся детскими игрушками-погремушками. Появились почти независимые города-государства — Нью-Йорк, Москва, Токио, Санкт-Петербург, Лондон, Авиньон, Монтрё, Катманду, Давос, Сан-Франциско, Лос-Анджелес, Екатеринбург, Ватикан, Шанхай, Прага, Иерусалим, Ярославль, Амстердам, Асков, Бомбей, Париж, Нижний Новгород, Рио-де-Жанейро, Кембридж, Новосибирск, Оксфорд, Багдад, Каир, Гонконг и т.д. Каждый такой город-государство имеет своё неповторимое лицо и вполне самостоятельное значение — финансовое, культурное, найчное, торговое, промышленное, духовно-религиозное и т.д.

Прежде незыблемые и мощные научные и культурные отрасли с необыкновенной скоростью распадаются на некое подобие кружков по интересам, напоминающих эзотерические ордены. То есть на горизонтально-организационном уровне происходит очередная эпохальная дифференциация. Но зато на уровне сознания, мышления, духа начинается грандиозная интеграционная работа…

В этих условиях начало нового религиозного перевозрождения представляется уже неизбежным.

Европейская Реформация XVI века — это ведь, странным образом, аналог наших революций 1905 и 1917 годов…

Реформация явилась яростным выступлением против земной церкви, которая вместо того, чтобы быть достойным звеном в иерархии Бога и блюсти очертания идеалов Церкви мистической, стала самодовольным и безбожным институтом самодовольной и безбожной власти.

Нам, возможно, нужен свой могучий Мартин Лютер (или свой Джироламо Савонарола), ибо церковь у нас либо заигрывает с властью, либо оппонирует ей — одно не лучше другого: кесарю кесарево, а церковь должна быть независимым медиатором Духа Божьего.

Но прошлого, кажется, уже не вернуть. Православная церковь распалась на несколько враждебных патриархатов. Они представляют собой сегодня такие же почти уже светские кружки по интересам, как и прочие малые конфессии.

Нынешняя очень странная и неоднородная, явная и скрытая секуляризация свидетельствует о недовольстве Божьего Духа положением дел на земле и приуготовляет для неё коренной распад прежней и пришествие новой эпохи. В жизни мира накапливается новое напряжение, приводящее к новому перераспределению сил и к новой битве — более явной или менее явной. В противовес нарастанию земных, мирских столкновений, войн, деструкций и смятений воспрянет от спячки и взметнётся ввысь новая волна творческих и духовных свершений.

А может, и не воспрянет. Хотя — может и воспрять, почему нет…

Но — душа и плоть есть две стороны единого тела, а грех в таком случае есть то или иное нарушение, сбой равновесия между ними, в том числе и в мышлении о них.

Этот гностический дуализм вкупе с гностической ритуальной практикой, вошедшей в церковное богослужение семью своими обрядами-таинствами (крещение, покаяние, миропомазание, евхаристия, бракосочетание, последнее причастие, рукоположение), фактически лёг в основание самостоятельной христианской религии и окончательно отделил её от иудаизма.

Более или менее случайное нагромождение понятий и представлений в рамках того или иного учения, пройдя стадии последовательных усушек и утрусок, образует в результате устойчивую концепцию — канон. Сей канон требует обживания и укрепления, для чего со временем обрастает убедительной архетипической детализацией, формализацией и ритуализацией: так выстраивается храм всякой религии, как, впрочем, и всякой общественной структуры. Но всякое здание со временем испытывает усталость несущих конструкций и поэтому подвергается либо разрушению, либо реконструкции — реформации.

Так А.Эйнштейн, опираясь на открывшиеся возможности нового математического аппарата, произвёл реконструкцию гравитационной теории И.Ньютона и Г.Галилея, в результате чего наука обогатилась общей теорией относительности — научная картина мира стала принципиально иной.

Наука уже так близко подступилась к тончайшим движениям души и тела, сознания и материи, так близко подошла к той границе, за которой этот умозрительный дуализм теряет всякий свой смысл, что нынче вынуждена уже примирять непримиримые позиции по принципу дополнительности (впервые предложенному Н.Бором), а это знаменует собой переход от методологии жёсткого аналитизма к методологии условно-гипотетического синтетизма, вызревающего на фоне широкого плюрализма.

Даже точные науки перестают сегодня быть такими уж точными: на микро- и мегауровне опыты и измерения эмпирических данных оказываются либо заведомо приблизительными и условными (ввиду, например, влияния «наблюдателя»), либо слишком трудными и неудобными по исполнению (нуждаются в строительстве чрезмерно сложных и дорогостоящих устройств, требуют, по определению, многих десятилетий, а то и столетий и т.д.), либо и вовсе невозможными; математика и логика, исчерпав свои «классические» возможности, становятся интуитивистскими, когда конечный результат решения той или иной задачи непосредственно зависит от выбора, который совершит тот, кто эту задачу решает (см. теорему К.Гёделя о неполноте).

Современная наука — такова её специфика — «бьёт по хвостам», она улавливает, отмечает и пытается свести в единую более или менее стройную и упорядоченную картину только то, что есть: она не задаётся и не должна, по определению, задаваться вопросом «почему?» — почему есть то, что есть, и почему оно есть именно так, как есть, а не иначе (хотя соблазн задаться такими вопросами велик, и в свободное от науки время её пытливые жрецы задаются ими сплошь и рядом).

На вопрос «почему?» ничтоже сумняшеся отвечает религия, но преисполнены им также и такие представители ненаучного сообщества, как недовоспитанные дети, вольные фантазёры, художники, поэты, музыканты, писатели, старатели, мыслители, инвалиды, скалолазы, зэки, солдаты, старые девы и просто прохожие.

Сколько ни бейся над смыслом жизни, всё равно упрёшься в стену последнего и главного для человека вопроса — о смысле смерти.

Чего ж тут тогда удивляться насупленной мрачности христианства (как это — каждый по-своему — делали Ф.Ницше и В.В.Розанов)? Но зато постигая жизнь в смерти и смерть в жизни, оно не плюёт «здоровым» буддистским плевком на эту смутную жизнь (что будто бы только «сон и мираж»), а так или иначе, плохо ли, хорошо ли, но пытается всё же придать ей достойное и осмысленное целеполагание, «чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы, чтобы не жёг позор…» (Н.Островский). Хотя, конечно, некоторый дуалистический перевес в сторону бестелесной духовности в этой религии есть… Но, с другой стороны, она ведь не Фемида, которая, уравновешивая левое с правым и высокое с низким, обязана при этом следовать рациональной и трезвой логике. На то она и религия, чтобы разрешать запросы сердца не в поле рациональных запросов ума, а за ним, за его пределами — в ауте, в поле без-умия, увлекающего вопрошающий дух в запредельно-сокровенные выси и дали, что одним служат для трусливого самообмана, а другим — для героических исканий последнего прозрения (что, впрочем, чреваты тем же самым самообманом)…

Рубрика: стать богом | ОСТАВИТЬ КОММЕНТАРИЙ
Октябрь 11

Мир есть поэзия [14.07.1999 (270-275)] — НОВАЯ ЖИЗНЬ

alopuhin

Бог (если не дьявол), говорят, прячется в деталях, хотя Его там, конечно, нет, да и нигде — здесь — Его нет, но мы сейчас не о Нём, а о своём — о подробностях и деталях.

Подробности — это вся «мелочовка» без разбору; а детали — существенные, важные, ключевые, поворотные, решающие подробности, от которых много чего зависит.

Для настоящего поэта, художника, посвящённого, в отличие от болтуна, пустобрёха, жалкого имитатора, эпигона, суеслова и суевера, все подробности уже суть детали.

В прозе подробности обычно служат созданию атмосферы убедительной достоверности описываемых событий (их «оживляжу«), в то время как детали способствуют построению динамически-перипетийной структуры сюжета произведения (особенно наглядно, на уровне приёма это различение подробностей и деталей проявляется в рассказах О’Генри, тогда как в творчестве более сложных и глубоких мастеров оно уже не столь явно и поверхностно, а в гениальных творениях таких, например, художников как Л.Стерн или Н.Гоголь его нет вовсе, то есть всякая подробность обретает у них вес и значение детали — проза здесь становится почти поэзией).

Так вот. Спасение человечества станет возможным, если каждый из нас станет попросту внимательным к тому, что нас непосредственно окружает, что лежит у нас под ногами, руками и — перед носом, а также к тому, что делается у нас внутри. В мире нет мелочей (подробностей), каждая т.н. мелочь — неслучайная и решающая деталь бытия и Бога. Из этого следует, что мир есть поэзия. Поэтому спасение мира от всех и всяческих пут, от всех угроз и тупиков окажется возможным лишь при том условии, если каждый из нас станет поэтом и художником, станет творцом и внимательным наблюдателем, внимателем и вмещателем того, что лежит, стоит, живёт и дышит, того, что просто есть у него перед глазами, ушами, ногами, руками, затылком, сердцем и душой…

О том, что у человечества может быть только одно лучшее будущее — поэзия, — говорил в своей Нобелевской лекции Иосиф Бродский…

Чтобы стать человеком, человеком без страха и упрёка, чтобы стать нужным себе, людям, всему близкому и всему далёкому, надо сначала отделиться (либо пока послать всех подальше, либо, что ещё лучше, послать себя) и определиться, перестать себя жалеть и начать себя разоблачать, открывать навстречу миру, для чего придётся урезонить, нейтрализовать своё вечно мельтешащее «Я»; чтобы быть человеком, преодолевающим пропасть меж Падением и Творением, надо стать самостоятельным и свободным, для чего необходимо сначала оседлать, объездить, а потом и сокрушить в себе двух жесточайших и диких чудовищ, первое из которых — авторитеты с их властью над слабыми душами и сердцами, а второе — стереотипы массового сознания: эти монстры чересчур живучи, окончательно их победить невозможно, поэтому приходится с ними тягаться до самой смерти, но даже и после неё они не оставят нас в покое, когда подвергнут наши бездыханные тела авторитетному обряду стандартизованного погребения…

Впрочем, трупы свои нам не стоит жалеть — они уже не наши, отдадим их этим монстрам-падальщикам — нехай жрут…

Человечеству в его усреднённой массе, в общем-то, начхать на то, что чересчур натужно, сложно, занудно и высокопарно, на свободу творца и героя (ведь не всем быть творцами и героями): ему надобно уюта, ласки и тепла. Хлеба и зрелищ. И чтобы всё у него было ладненько — в быту, а не в бытии. И всё? И всё. И ведь человечество право. Смешно (как это делали Ф.Ницше и прочие суровые пророки) набрасываться на него за это с кулаками, клеймить его позором и ставить в угол за непослушание…

Се ля ви: одним вещать — другим на их вещания чихать, на всякий вяк — свой антивяк найдётся, на всякое белое — чёрное и т.д.

Таков предустановленный порядок, такова дорогая (дорого стоит) и бесценная (ничего не стоит) гармония здешнего мира. «Жизнь есть трагедия. Ура!» (Л.В.Бетховен).

Творец — боец: боец через своё за всё и вопреки всему (в том числе и своему).

Всегда есть некая имманентная у-веренность, спонтанная интенция, изначальное предрасположение, что потом лишь опытом и претерпеваньями («потом и опытом») уточняется, утончается и заостряется, и — летит стрелою лёгкою само сквозь парадоксы и абсурды: но — в парадоксе и абсурде зачинается, парадоксом и абсурдом завершается.

Конечно, нет в Евангелиях земного юмора, в них вообще нет почти ничего земного, — но тем они и интересны.

Освящая смерть, христианство заставляет человека смотреть ей в лицо, и если человек поймёт смерть, он поймёт — заслужит — и жизнь, оценит жизнь ценою смерти, и если уж возжелает поюморить, повеселиться, то весёлость эта будет не пустой и плоской, а глубокой и высокой, ценностно обеспеченной — объёмной…

Христианство дарит плоскому, уткнувшемуся в землю человеку новое измерение бытия — да, оно опаляет, но и закаляет его очистительным огнём смерти: в той или иной степени все древние религии, культы, мистерии, обряды инициации основаны на переживании символического умирания, ценою которого достигается освобождение от пут прежней жизни и второе рождение в новом, духовно обогащённом качестве, делающем человека сильнее, мудрее, изначальней и чище. Подобный обряд все мы совершаем ежедневно — во тьме ложимся спать, засыпаем, т.е. символически умираем, а когда просыпаемся, рождаемся уже для новой жизни в новом свете восходящего солнца.

Подлинная радость и подлинное счастье невозможны без суровых испытаний и прозрений. Человек потому и человек, что он не рождается в готовом виде, а постоянно духом и сердцем — становится (здесь Ф.Ницше прав), что способен заглянуть в глаза всему нечеловеческому и — его преодолеть. Воистину — «человек выше смертного смотрит!» (И.В.Гёте).

Христианство — очень живая религия: иначе она не вызывала бы столько горячих приверженцев и противников, споров и дум. Мы самым решительным образом можем не принимать её идеалов и постулатов, но — мы знаем о них, мы живём в их культурно-семантическом контексте, а посему уже от них, пусть и поневоле, зависим.

Христианство здорово «цепляет» — будто репей: только его коснёшься, оно уже не отпустит… Оно ужасно и прекрасно. Слишком просто и слишком сложно. Человечно и бесчеловечно. Исторично и культурно, но в то же время — вневременно и акультурно. Бессильно и несокрушимо.

Христианские тексты написаны живыми людьми, но, без сомнения, написаны под таким уникальным и странным впечатлением, какого не знала ещё ни одна религия. Потому и не вмещается история Христа ни в какие религиозные рамки.

Это ведь, по сути, религия, рождённая под впечатлением от одного События, которое произошло с одним необычайным Человеком, вот и всё: каким должен быть человек, каким должно быть Событие, каким в конце концов должно быть впечатление от этого События, чтобы и через две тысячи лет после всего этого мы с вами столь ярко и живо могли бы его переживать?!.

Многие из нас, неофитов, профанов ещё в нерешительности топчатся перед храмом («перед храмом» в переводе на латынь — profanum), нас мотают из стороны в сторону бури и землетрясения социально-политических и прочих преобразований и катаклизмов, горы и горы ещё недавно подцензурной информации и литературы обрушились на бедные наши головы, произведя в них дичайшую мешанину, отчего мировоззрение наше обретает нынче облик некоего аляповато скроенного лоскутного одеяла…

Но хорошо уже, если наше ультимативное вопрошание будет сопровождаться не беспомощным и раболепным желанием подчиниться господствующей моде или силе, а чистой и честной работой свободного духа, озабоченного только одним — разысканием истины, которая есть путь, которого здесь вроде бы нет, — и поэтому он где-нибудь есть, есть больше, чем в том случае, если бы он и вправду был…

Рубрика: стать богом | ОСТАВИТЬ КОММЕНТАРИЙ
Октябрь 10

«Чистыми и свежими очами» [13.07.1999 (268-269)] — НОВАЯ ЖИЗНЬ

alopuhin

«Чистыми и свежими очами»

Если священный религиозный текст и можно очень и очень условно считать текстом, то разве что только интер-текстом, то есть текстом чрезвычайной семантической плотности, скрывающим за своей абсурдно-парадоксальной (с рациональной точки зрения) феноменальной поверхностью многослойные глубины ноуменального содержания. Впрочем, религиозные тексты генетически родственны текстам поэтическим, к анализу которых современная наука приложила немало усилий, каковые, однако, поневоле сводятся к анализу не столько самого содержания во всём его неразложимом и несводимом целом, сколько его некоторых формализованно-объективированных элементов без учёта их самых тайных и скрытых внутренних связей, такому анализу недоступных.

Есть в Евангелиях и юмор, и жизнеутверждающее начало, и своего рода буддизм, но не всякому, а тем более спесиво-самодовольному, сознанию открывают они глубинные свои просторы — «узки врата«… Без проницательного и открытого сердца тут не обойтись.

Конец Света и Страшный Суд означают требование не переносить свою жизнь в будущее, в мечты о нём бесплодные не убегать, а жить сегодняшним днём и вдобавок в ощущении, что этот день — последний, жить как птицы небесные, что не сеют и не жнут, как травы и цветы (лилии полевые), что не озабочены тревогой о хлебе насущном для будущих дней, но в то же время не прожигать свою жизнь в разлагающей тело и дух лени, а сообразно своему призванию (таланту, кресту) трудиться так же естественно и спонтанно, как трудятся муравьи… А вчерашний день необходимо отсечь, содрав с утомлённого духа окаменевшую коросту устаревших представлений и освежив его благодатными водами нового крещения.

Хотя бы только в этих птицах, лилиях и муравьях — уже своеобразный (чуть ли даже не «английский») юмор, юмор отнюдь не лобовой, не бюргерский, не плоский, а тонкий и амбивалентный.

А фокус с превращением воды в вино на свадьбе в Кане Галилейской? А диалог с Пилатом? Да разве мало рассыпано в Евангелиях этих многослойно-метафорических жемчужин, в которых переливы света, тени, смысла, высоты и глубины вызывают к жизни целые комплексы и палитры самых разнообразных эмоций?! Чуть ли не каждое слово в Евангелиях играет, мерцает и бликует…

Впрочем, эзотерическое знание (в том числе и эзотерический юмор) иное, чем экзотерическое…

Рубрика: стать богом | ОСТАВИТЬ КОММЕНТАРИЙ