Обретение Света

Кабирия, кто она — жалкая, наивная, глупая дурнушка («ни кожи-ни рожи»), неудачница, нищенка и проститутка без дома, семьи и надежды? — не-е-ет… Однако ведь это всё сказано как будто бы честно, правдиво, хоть и жестоко, но что, мол, поделаешь, правда бывает жестокой — ведь так? Так, да не так, внешняя, видимая, «телесная» правда ещё не вся правда, а значит — ложь, — считает Ф.Феллини, — и показывает нам и другую, наиважнейшую для человеческой судьбы часть жизни неудачницы Кабирии, ту величайшую часть, что делает её богатейшей наследницей дара сказочной Золушки, — дара чистого сердца и чистой души, которого оказались (и неспроста!) лишены и её импозантные соперницы, и богатые сеньоры, и прославленные церковники, что не узнав истинного своего спасения при жизни, не узнают его и потом (ежели будет это «потом»)…

В финальном своём проходе Кабирия, всё потеряв, всё обретает, когда будто бы случайно встречает живое тепло и добрую улыбку самых простых и обычных людей, как и она не имеющих ни власти, ни титулов, ни денег, но снова и снова, опять и опять преисполняющих её открытое сердце мудростью и силой, каких никому и никогда не сокрушить, каких не купишь ни за какие хитрости, ни за какие деньги…

Эти славные люди не унывают, они идут по жизни, приободряя себя и других неказистыми песенками сердца, — окружённая ими и ненарочитой их теплотой, Кабирия с глазами, переполненными слезами любви и надежды, тоже идёт и с печально-просветлённой то ли улыбкой, то ли гримасой (знаменитой улыбкой Д.Мазины — улыбкой «наоборот») слегка им кивает, то ли здороваясь, то ли благодаря, то ли узнавая — «да, да, это то, то самое, оно, оно, да»: она, будто бы всё потерявшая, говорит этой жизни «Да», и чистота и сила её маленького сердца обретают чистоту и силу человеческого и сверхчеловеческого Духа…

Всё великое, всё гениальное, всё истинное и подлинное основано на высшей простоте, но узки врата её, ибо высшая простота есть высшая точность. Но её не достигают специально — она приходит (если приходит) сама, если сложатся вдруг условия для её прихода, каковые устрояются естественным и лёгким устранением страхов, суеты и метаний, неумеренных желаний и страстей, которыми преисполнено большинство так называемых «цивилизованных» людей, органичным устранением тягостных долгов и болезненных зависимостей от чего бы то ни было и кого бы то ни было.

Всё это   предполагает решительное отстранение от того образа жизни, которым живёт большинство окружающих нас людей: поначалу это мучительно больно и способствует развитию комплекса изгойства, но ежели вовремя с ним справиться, дальнейший путь станет естественным и простым. Как ни странно, именно тогда начинается подлинное единение с матерью-природой, именно тогда начинает исчезать обычное чувство человеческого одиночества и сиротства, которое многие люди болезненно испытывают и в семье, и в дружеской компании, и в толпе единомышленников: все самые дикие и страшные преступления на земле совершаются толпами единомышленников, все социальные и политические структуры современных государств прилагают свои главные усилия к умножению именно таких единомысленных толп.

Чтобы услышать божественное в себе и достойно ему внять, не надо его искать, не надо его искусственно культивировать, не надо его касаться своими пока ещё грязными руками — надо всего лишь освободить его от завалов излишних вещей, психических комплексов и предубеждений, надо расчистить, демаскировать его от навязчивого мусора посторонних шумов и мельтешений хитроловкого ума.

Процесс познания себя — спокоен, долог и нетороплив.

Процесс познания себя есть процесс познания, уточнения утончённой духовной природы мира, в которой всё и вся едино, нераздельно, взаимосвязано и взаимозримо.

Процесс познания себя есть процесс своего освобождения от разрушительных, деструктивных  объятий современного социума, от привычек, навязанных неправильным воспитанием, семьёй и школой, примером жизни тех, кто хочет жить «как все», и включения — вечного возвращения — в лёгкое царство мировой природы, где нет ничего случайного, где всё — Благо и Свет.

Первый этап познания — уединение как освобождение.

Второй этап познания — углубление уединения как начало понимания себя и знаков судьбы и природы.

Третий этап познания — различение подлинного «хочу» от ложного «хочу», знаков Судьбы и Света от знаков хаоса и тьмы.

Четвёртый этап познания — окончательный выбор подлинного, миросозидательного «хочу» как высшей воли Судьбы и Света.

Кабирия была одна и покинута всеми, всем миром, а потом вдруг просто — раз! — и увидела, что не одна, что не покинута — вот и всё: ничего не изменилось, но — изменилось всё. В каждом из нас спрятан этот тайный тумблер, включающий нас, наше сознание в несвободную свободу мировой Структуры. Найди этот тумблер — и спасёшься. Но чтобы его найти, не надо искать специально — вымученно и нарочито.

Есть ложный, обходной и чреватый потерей себя нарочитый путь, путь не Света, а тьмы — через магию, оккультизм, психические фокусы.

Путь Света — путь ненавязчивого, естественного облегчения, опрощения и насущного упрощения, путь свободы.

Путь тьмы — путь суетного утяжеления, потворства страстям, путь пустопорожнего усложнения и хитроловкого зла, путь  в путы деструктивных зависимостей и лицемерных долгов.

Кабирия не занималась колдовством и столоверчением, а претерпев испытания жизни внешней, вещественной, оказалась вдруг доступной для включения в мир более глубинный и высший, мир Духа, из Которого несчастья мира ординарного не только не являются несчастьями, а наоборот — становятся дарами, приводящими к прозрению, но только для того, кто не потерял ещё чистоты сердца.

«Пострадать надобно, молодой человек», — говорил Ф.М.Достоевский начинающему литератору Д.С.Мережковскому…

Мы окружены вечностью со всех сторон, но слишком часто не можем (а не можем потому, что не очень-то и хотим) ею воспользоваться, а раз не можем, то растрачиваем все силы на воспоминания, бесплодные мечты, или утыкаемся в телевизор, высасывающий из нас энергию жизни, или отправляемся на концерт, на гулянку, вечеринку, в театр, в церковь, надеясь что-нибудь там найти для своей души, мечущейся в сооружённых нами же силках, но нет — всё остаётся по-прежнему.

Вечность — сегодня и здесь: возьми её, она твоя.

Ф.Ницше говорит о чрезмерной мрачности и безжалостной суровости христианства, сетует на угрозы Христа тому, кто не подчинится-де Его заветам и посмеет вдруг Его не возлюбить… И здесь Ницше указывает на буддизм, хваля его за более здоровую, весёлую, свободную и солнечную основу…

И в этой своей констатации Ницше, безусловно, прав.

Однако, во-первых, это есть, по сути, критика не сокровенного Христа и сердцевинного смысла христианства, а Христа церковно-догматизированного и христианства ортодоксально-утилитарного. А во-вторых, такой опытный и зрелый культуролог, как Ницше, мог бы догадаться о культурно-исторических, этногенетических и социально-географических причинах и этих различий двух великих мировых религий, и того, почему иудеи ожидали Мессию как легитимного царя, и о причинах того, почему сложившуюся к тому времени инерционность и неповоротливость иудейского народа с его устойчивой общинной структурой и традиционной недоверчивостью иначе, чем это сделал Иисус, сокрушить было попросту никак невозможно… Новый Завет — продукт в том числе и своего времени (так, кстати, считали и Л.Толстой, и Н.Бердяев).

Если сегодня явился бы к нам Христос, Его бы просто засмеяли: приверженность нынешних людей своему status cuo настолько необорима, что на угрозы Христа они не обратили бы ровно никакого внимания (тем более, мы за последние годы, а то и столетия, не раз уже слышали об угрозах конца света из уст новоявленных лжепророков и к угрозам подобного рода давно притерпелись), а особенно после тех дичайших испытаний, которые человечество пережило в ХХ веке, после многолетней «закалки» смертоубийственными боевиками, фильмами ужасов и телехроникой кровавых преступлений и войн. Кожа у теперешних людей так задубела, душа так заскорузла и выветрилась на потребы телес осовевших и мозгов закосневших, что чем их, таких самодовольно-«продвинутых», нынче проймёшь?!. Но если всё-таки кто-нибудь захочет кардинально поменять приоритеты нынешней цивилизации, то без отрезвляюще-встряхивающих угроз и освежающих мозги устрашений ему уж точно никак не обойтись.

Здоровым юмором, песнями и плясками духовной революции нынче не сделать (надо полагать, великий юморист М.М.Жванецкий оспаривать это утверждение не будет, хотя, вероятно, и скажет, что незачем силком тащить человечество к счастью, мы ведь в России только совсем недавно еле-еле начали очухиваться от подобной «тащиловки», нет, скажет он, хватит, поэкспериментировали, дайте наконец людям самим во всём, без этих царьков и вождей, разобраться, дайте им наконец мало-мальски обустроиться… Пока, добавит он ещё, Россия будет считать себя неповторимо особенной и необычайно духовной страной, она будет плавать на той же унылой поверхности, что и всегда, в том же диковатом и диковинном болоте, откуда ей в таком случае уже не выбраться, сколько бы она ни соперничала в этом безнадёжном предприятии с легендарным бароном Мюнхаузеном… Но тут бы свой голос в защиту самобытности русского народа возвысил самобытнейший академик А.М.Панченко: русский народ, может быть сказал бы он, слишком часто и долго били по рукам и водили по пустыням, аки водят своенравного быка за кольцо в носу, так что своё Православие он выстрадал и заслужил по праву, но только запутали его вконец этими эпохальными переворотами, заморочили голову, он и пожить-то по-человечески ни разу не попробовал, а теперь уж что, теперь уж, может быть, и поздно, потому что страной нынче правят блатные и блатную свою культуру вполне успешно внедряют в мозги очумевшего обывателя по всем своим телеканалам, глянцевым журналам и книжонкам ублюдочным, они ведь у них выходят миллионными тиражами, а мы вот в Пушкинском доме пытаемся издать ценнейшие разыскания по истории отечества российского, так это, оказывается, никому в отечестве этом уже и не нужно, вот до чего мы дожили… Кое-как наскребли у западных фондов на три тысячи экземпляров, западным фондам русская история, выходит, нужнее, позо-ор…)

Конечно, можно цепляться за слова, запальчиво нападать и критиканствовать, но в отношении какой бы то ни было, а тем более мировой, а стало быть универсалистской, религии это в конце концов неразумно и непродуктивно. Да и сетовать в сослагательном наклонении на что бы то ни было серьёзному философу негоже (пора бы нам уже отойти от «несерьёзного» Ф.Ницше, но больно уж задел он нас своим ехидным «Антихристом»).

Религиозный текст отвечает имманентным нуждам всего религиозного комплекса и от него неотделим, а мы выдираем его, этот текст, из своего генетического, во многом иррационального и ни к чему не сводимого контекста и начинаем судить-рядить о нём с позиций, во-первых, современных, а во-вторых, рациональных, что более чем некорректно, а уж о лихих кавалерийских наскоках и вообще говорить не приходится (но приходится, как видим).

Переживание божественного

Текст, начертанный автором, допустим, на бумаге (али на каком ином носителе), для чего, для кого начертан? Для людей что ли? Как бы не так. Оно, конечно, с одной стороны, как будто и для людей, но… Всё ж таки (извините, товарищи люди!), если быть до конца честным, оно, послание,  предназначено вовсе не для людей, а для бездны всепонимающей и всеобъемлющей, что, обступая нас теснее некуда, пристирается мгновенно в никудашний беспредел.

Вдобавок — и это, пожалуй, самое главное! — сам процесс начертания и есть единственный в своём роде метод прояснения, распознания и развития мысли в себе, из себя и за себя: это есть редукция неразумной мысли посредством её перегонки-преобразования через логико-речевой субблок и артикуляционного вывода через двигательный субблок (мозжечок), отрицательной обратной связью законтаченный с лобными долями мозга, который передаёт соответствующие логико-двигательные сигналы руке: «И пальцы просятся к перу, перо к бумаге,// Минута — и…» И текст начинает сам себя варганить, совершенно не имея никакого по-человечески прагматического умысла, пока варганится…

Куда нам судить-рядить про Бога, про Христа, что там да как… что было, чего не было… Не в том же ведь дело… А в том, что переживание божественного есть самое что ни на есть человеческое переживание, пронзительное и просторное, растворяющее врата сердца и затворяющее лживые уста…

Помните знаменитый финальный проход Джульетты Мазины (Кабирии) в фильме Федерико Феллини «Ночи Кабирии»? Вот это сердечное и до пронзительности простое обретение человеческого, когда ясные слёзы понимания и божественного покоя подступают к глазам, когда твой дух уже не твой, а принадлежит всем людям на земле и обнимает их по-братски, хотя ты как будто по-прежнему одинок в себе, как и они в себе, но только вы теперь все вместе, дружно одиноки — в той бездне общей судьбы и понимания, где уже не надо ничего, ни пониманья, ни любви, где без всяких усилий с твоей стороны весь мир с тобою примирён и весь тебе внимает… Это крепкое и уверенное чувство абсолютного попадания в некую мировую «десятку», в «яблочко» всех смыслов, когда всякие слова уже ни к чему, ибо они ничего уже не стоят и не смогут объяснить; это чувство такой величайшей и вольготной сердечности, когда ни о каком боге и мысли не может возникнуть, — тут уже не до Бога (Бог ведь нужен, когда нет Его в сердце); нет в этом чувстве ни тени сентиментальности, расслабляющей инфантильности и слюнявой рассупонености, и вообще оно — вне всяких понятий и мнений: но ничего более человечного и драгоценного нет и не может быть в человеческой жизни — и это то божественное, когда не нужны уже вопросы о том, откуда, куда оно, как и зачем…

Попытка Откровения — не пытка,
а праздное парение харит,
переливанье щедрого избытка
грядущему прозрению в кредит.

Западно-европейский гуманизм — ублюдочное дитя секуляризации и обмирщения, другая сторона той же советской модели искусственного выращивания гипотетического нового человека, гомункулуса из реторты извращённого позитивизма с лабораторным отстоем мозговой жидкости политиканов, просветителей-прогрессистов и прочих идеологов и управителей человечества, распространяющей тяжкую вонь доброго старого лицемерия, поразительно напоминающую запах протухшей капусты…

Простейшая вещь (всё великое — просто до ужаса). Живёт себе человек — одинокий, случайный, ненужный, но немножко ещё живой. Однажды прилетели стрижи и слепили у него над окном гнездо. И вывели в нём птенцов. И кормили их, и вырастали они, и становились на крыло, а с приходом осени стрижи улетали на юг. А следующей весной возвращались. И так — каждый год. Потерянный человек как-то особенно это отметил, и даже уцепился за эту новую связь: да, он вдруг обрёл связь, которую, впрочем, у него никто и не отнимал, но он её просто не знал, а теперь узнал и ухватился. Теперь он не потерян.

Эта вот вроде бы случайная и необязательная связь и есть образ и структурная часть той неделимой и непосредственной связи, что именуется «Царствием Божиим внутри нас». Достаточно просто ненароком её узнать, ухватить — и она уже осуществлена и неуничтожима, она уже будет отныне сама себя держать и крепить: от вас ей ничего не нужно, вы её отметили, и ладно. Все грандиозные мировые прожекты ничто перед ней. Сия связь — мировое со-бытие вольной жизни Духа, коему нет никакого дела до наций, государств, революций, социальных институтов, научных открытий: ни до чего нет ему дела — и даже до жизни, и даже до смерти, и даже до вас, кто держит эту связующую нить, не прилагая к тому никаких видимых усилий…

Странно, взгляд наш на Ф.Ницше — немного толстовский, а на Л.Толстого — немного ницшеанский: это, может, оттого, что первый — слишком безоглядно безрассуден и летуч, а второй — слишком с оглядкой разумен и туповато бескрыл.

Но оба — слишком ещё в культуре, слишком исторически и социологически (этико-исторически) озабочены и поэтому находятся как вне богословского, так и вне философского круга.

Чтобы выстраивать ось ординат, не надо ничего, совсем ничего не надо делать с осью абсцисс, а тем более в чём-то её укорять: у абсцисс своя работа, у ординат — своя.

Совсем ещё недавно шофёры наши прицепляли на лобовое стекло или поблизости от него портрет И.Сталина, а нынче вешают уже махонькую иконку Св.Николы-угодника, покровителя странников и путешественников. Цепляют ведь не потому, что верят или не верят, — они просто берут и цепляют. На всякий пожарный случай. Некоторые цепляют картинки с обнажёнными красотками — просто берут и цепляют: это ведь ещё не значит, что они не верят в Бога, или в Николу-угодника. Может, это просто обычное проявление здорового телесного чувства, коему Ф.Ницше славу поёт?.. Ницше, конечно, отчасти ещё и эпатирует слишком уж благоразумных и туповато-лицемерных участников человеченского стада, по уши зарывшегося в землю, в могилу апатии, лени и скуки… Но может быть, шофёр тоже кого-нибудь эпатирует? Да нет, конечно. В данном случае никто никого не дразнит. Для шофёра кабина его машины — второй, хоть и более опасный для жизни, дом. А дом — это прежде всего укрытие, убежище от неведомой наружной жизни, заведомо угрожающей человеку и поэтому пробуждающей в нём априорную тревогу, от которой он и пытается спрятаться, экранироваться в этом своём доме, как, собственно,  и в своём теле, в доме души своей частной. Снаружи — запутанный, сложный и чудовищно громадный мир. Снаружи — дорога, несущая неизвестность и смерть.

Каждый из двух шоферов так или иначе осознаёт жизнь и осознаёт смерть: первый (с Николой), не убегая от себя и от этого своего осознания, надеется на Спасение, какой бы большой или малой эта надежда ни была; а второй (с красотками) боится себя, своего осознания, своей жизни и своей смерти, и от всего этого — своего — он всеми силами стремится убежать и забыться, и не думать, пусть бы, мол, оно всё («оно всё» — это он сам) горело синим огнём… Иногда ещё врубают на всю катушку магнитолу, а по окончании рейса — заливают себя алкоголем…

Зачастую человек своим телом, его бессознательно-автоматическими позывами пытается заслониться от Духа, позывы Коего как будто не столь уж очевидны и явственны, а на самом-то деле в итоге очень даже явственно и зримо награждают за внимание к Нему и наказывают за небрежение Им.

Есть мнение, что концепции подсознания и бессознательного придуманы З.Фрейдом и К.Юнгом всего лишь в качестве удобных научных спекуляций и что в действительности сознание есть единая целостная структура — достаточно вольная и самостоятельная. Собственно, Юнг в разработке своего понятия самости подходил по сути к такому же представлению: самость, по Юнгу, — коллективно-бессознательная, всечеловеческая (и божественная, если угодно) сущность, целиком и полностью представленная в том числе и в каждом отдельном человеке; сущность сия есть психическая субстанция, всечеловеческая, Мировая Душа, Психея (Psyche), хранящая в себе всю память, весь опыт всего человечества, образно явленный в виде т.н. архетипов. Каждый человек своим персональным психическим «Я» подключён к этой Мировой Душе через свою, которая во многом уже и не его, самость.

Духовное совершенствование человека, по Юнгу, заключается в переводе явно неосознаваемого (бессознательного) в осознаваемое, то есть, грубо говоря, ночного сознания — в дневное сознание. То есть цель духовной работы состоит не в том, чтобы перестать бояться, а в том, чтобы бояться, или не бояться (не важно) — сознательно.

Слабый и трусливый человек всеми возможными путями прячет свой страх и свою слабость в тёмных и тайных своих глубинах, отсюда и вся его показушная бравада, суетливая напористость и мнимая отвага (см. об этом гениальную повесть В.Быкова «Сотников», по которой Лариса Шепитько сняла замечательный фильм «Восхождение»). Сильный же человек знает и отмечает, отслеживает себя в малейших своих бессознательных проявлениях, он прилагает ненавязчивые, малоприметные, но непрерывные усилия, чтобы поймать их за ушко да на солнышко дневного сознания выудить: а то, что демаскировано этим сознанием, уже теряет свою устрашающую магическую силу, а значит пойдёт уже не во вред, а на пользу; такой человек ненатужно, но опять же непрерывно внимателен и к окружающим его мелочам, то есть к тому, что принято по обыкновению считать мелочами, поэтому его трудно застать врасплох, хотя он вовсе не напряжён, и даже, более того, он беспечен, но беспечен на той неуловимой грани между жизнью и смертью, что находится в конусе или куполе («под колпаком») сохранно-спасительного Света… Света божественного…

Лживый бунт понятий и слов

Горячечный пафос Ф.Ницше — это пафос певца бычачьего языческого здоровья и аристократа хладного мистического духа, свободного от всего «слишком человеческого», каковое он скопом относит к гнилому декадансу, слюнявой сантиментальности, юродивому еврейству… Такие герои, как Дон-Кихот, для него не имеют права на жизнь, а Гамлет и Раскольников для него, должно быть, тоже одинаково ненавистны, потому что оба медлили, терзались сомненьями и слишком сюсюкали перед тем, как нанести удар…

Наши нынешние ницшеанцы (да и прошлые — С.Франк, например) стыдливо оправдывают своего гениального божка тем, что бунт его-де сугубо философский характер имеет… Ну уж нет, ребятки, не сугубо философский, а общекультурный, социальный и практический, на чём сам Ницше специально настаивает совершенно определённым и ясным образом (во всяком случае, в своём «Антихристе»).

А в общем-то, Ницше — экстазирующий псевдомистик и егозливый сатанист, одержимый разгулом подсознательных тёмных стихий, каковые призваны сокрушить всё якобы низшее, незрелое, сюсюкающее, сомневающееся, ошибающееся, грешное, дряблое, дряхлое, больное, уродливое, слезливое, тёплое, мягкое, нежное, то есть — живое (а ведь наша здешняя жизнь есть целокупное единство, диалектически включающее в себя противоборствующие и взаимно дополняющие друг друга элементы и категории): певец языческой жизни на деле оказывается певцом торжествующей смерти.

По сути Ницше, в отличие, скажем, от Р.Вагнера (который удержался на грани), есть самый что ни на есть подлинный, хоть и ловко маскирующийся, декадент и маргинал-модернист, бессознательно накручивающий, накачивающий сам себя, пытающийся за своим «сверхчеловеческим» (а на самом деле до-человеческим), раскоряченным краковяком скрыть от самого себя свою психическую ущербность и вытесняющий, проецирующий её наружу — на других, больных и слабых. Отсюда же его антисемитизм и все иные анти-.

Здоровый и сильный человек, человек света, держит себя в своих сильных руках и терпим к слабостям человеческим, ибо они не в силах ему угрожать, ему нечего бояться и незачем заклинать и бесноваться. Духовно больной и слабый человек, человек тьмы, нетерпим и заносчив, егозлив и напыщен, одержим жаждой власти (ибо не имеет власти над самим собой), мир в его замутнённых злобой и пристрастием глазах видится искажённым и враждебным, он непрестанно заклинает, осуждает и требует от других торжества здоровья (ибо он нездоров) и света (ибо он во тьме).

То, что Ницше кончил сумасшествием, никого не удивляет, а его заядлых поклонников так даже восхищает: они отстранённо любуются прихотливой игрой поэтической стихии, имя которой — безумие.

Интеллектуальная самонадеянность, гордыня, как и всякая иная гордыня, есть грех и ущербность односторонности…

Человек во всей своей полноте — многогранен и противоречив: чрезмерное выпячивание любой из его граней ценою слишком сурового подавления других чревато разрушительными последствиями (хотя и созидательными тоже, если носитель сего выпячивания сумеет-таки с собой совладать, продуктивно сублимируя подавленные потенции). Человеку нужно всё — свет и тьма, разум и безрассудность, верх и низ, свобода и узда, поэзия и проза, догмат и адогмат, традиция и новация, конструкция и деконструкция, пряник и кнут, сила и слабость, небо и земля, жизнь и смерть, Бог и дьявол: но на то он и человек, чтобы со всем этим в себе управляться. Вся проблема в том, что человек текуч, неравновесен, негармоничен, интенционален, предрасположен и пристрастен — к чему-то более, к чему-то менее, но именно поэтому он имеет своё неповторимое, самобытное, уникальное лицо, именно поэтому он и рождается, живёт лишь однажды, и умирает навсегда…

Человек предполагает, дьявол действует, а Бог располагает: путь к Богу лежит через дьявола…

Душа томится в теле —
от головы до пят…
Никто на самом деле
ни в чём не виноват.

«Поди туда, незнамо куда, найди то, незнамо что» — это и есть путь к Богу. Конечно, это только такая фигура речи… Но вся наша образно-мифическая сущность из таких вот фигур — для нас — и состоит: в категориях правды и лжи об этом говорить нельзя.

Устойчивые общечеловеческие, национальные, групповые, индивидуальные мыслеформы, праобразы, архетипы абсолютно реальны и неистребимы: в одном человеке живёт Бог, в другом антибог, но это ведь грани одного и того же архетипа, а всякий архетип имеет как продуктивные, так и непродуктивные в определённой ситуации стороны и тенденции.

Мысли и образы — физически материальны и представляют собой род энергии, одно из проявлений единой мировой энергии.

8-10 веков назад человек не нуждался в вере в Бога — так же, как мы сегодня не нуждаемся в вере в гору Эверест, которую мы никогда непосредственно не видели: человек просто жил с Богом, в Боге. Вера понадобилась, когда человек стал всё меньше жить с Богом, в Боге (как Его ни назови), и вот тогда-то он, осиротев, и стал её мучительно искать — вымучивать, выкликать, алкать… Мы находимся в разных, сложных и неоднозначных отношениях с тем, с чем и с кем мы живём, но в этом и состоит вся наша жизнь, в этих самых отношениях.

Разрушающий структуру единства — созидает структуру единства, как бы он ни брыкался: разрушает ли он, создаёт ли, верит ли в эту структуру, не верит — она есть, и ни в зуб ногой.

Золушка, улыбка чеширского кота, математический ноль, корень из -1, электрон, лептон, планета Нептун, Дон-Кихот, Богоматерь, «Я» — есть ли они? верим ли мы в них?.. Говорят, что никакого Сократа, может быть, вовсе и не было, что Платон его выдумал, что «Тихий Дон» написал, мол, вовсе не Шолохов, а некто Крюков, что Бога нет… Ну и что?..

Имморалист оказался тайным, хоть и чересчур нетерпеливым, моралистом (почти толстовцем): Если ты, человек, говорит он, не станешь лучше, выше и сильнее, ты будешь лишним человеком, который не достоин жить.

Имморалист был человеком с размахом, поэтому что бы ни делал, делал с перехлёстом.

Всё зависит от тебя, человек, не падай на колени пред алтарём, ищи все ответы в себе, говорят Л.Толстой и наш имморалист: но первый слишком аккуратен и трезв в выборе слов, а второй чересчур вдохновен и запальчив .

Человек слишком скор на то, чтоб себя занизить, и слишком нерешителен для того, чтоб себя укрепить для холодных высот, — говорили оба: но первый нудил о смиреньи, скромности, благоразумии, добре и любви, а второй с его чутким слухом поэта не посмел коснуться этих уже слишком захватанных и извращённых обывателем слов, да и не может поэт быть покорным и благоразумным. Но если бы только это: поэт-имморалист стал эпатажно проповедовать зло и грех, что-де спасут от лицемерных добряков, потворствующих толпе ублюдков, кишащих на земле, и вознесут элитных, высших людей в холодную высь, которая по-язычески горяча и беспощадна. Нет ничего безусловного, условна и крива дорожка к цели, — говорил поэт. Случалось даже, говорил он о любви великой, он, бескомпромиссный держатель вертикальной иерархии, в которой отводил бескомпромиссному Христу слепое положение внизу, чем, может быть, Его возвысил только. Но воспевал он смех и танец буйства, здоровые телесные порывы и смертный дух познания высот. Был парадоксов друг поэт-имморалист, но попирал чужие парадоксы. Крушитель всех застоев и культур, культурой сокрушения культур себя он исказил, извёл, запутал и пал под натиском истории культуры… Он не берёг себя, великий эготист…

ХХ век безумием разгульным настиг его и поднял не на смех — на щит…

Всё-таки он кое-чему нас научил — этот безумный, безумный, безумный ХХ век. Безумный, — но и безумно разумный… Может быть, мы и не стали выше, может быть, мы и не стали лучше, но зато мы стали — шире. Имморалистичнее. Адогматичнее. Пластичнее. Внутренне свободнее. Зрячее.

Да, мы наверное не стали лучше. Мы, например, придумали и сделали ядерную бомбу. Не со зла. Со зла мы делаем добро, со зла на себя… Да и что такое добро и любовь? Тот, кто знает, что он благодеятель, добротворец, источник любви, отнюдь таковым не является. Добро и любовь безымянны и происходят ненароком и спонтанно. Иные имморалисты производят их томами, домами и тоннами, даже не догадываясь о том. Многие расточают их бессознательно — инстинктивно… Да и нельзя, невозможно вычленять сии сугубо умозрительные категории из непроглядной гущи жизни, в которой всё сплетено сплошным тугим клубком.

Человек многомернее человека, а посему полностью отвечать за себя не может. Человек многомернее даже Бога, ведь царство Божие внутри него есть, внутри него то бишь умещается, хотя Абсолют есть всего лишь такая структурообразующая и безразмерная (вне-размерная) математическая точка, которой вроде бы даже и нет нигде: но мало ли, чего уже ещё нет…

Умножение и лукавое использование понятий — вот главная ложь всякого мышления, проклятие и крест (crux interpretuum*) всякой философии. Потому что за понятиями и словами нет ничего — ничего, кроме понятий и слов. Поэтому если не можешь молчать, приходится лгать, пробираясь извилистыми тропами меж ложью большой и поменьше…

————————————————-

*Крест интерпретаторов (лат)

Искусы демонизма

Посеявший ветер демонической стихии, пожинает бурю и теряет тонкость и точность восприятия.

Хотя и без тьмы демонизма нам ведь тоже никуда — свет ведь светит во тьме, препобеждает тьму, низводя её до фона. Гностическое противоборство полярных элементов и антиномий приводит к рождению времени, всех видов движения, истории…

А носителей преобладающего демонизма надо искренне пожалеть — никто не страдает от него больше них самих: потому, видать, Ницше и ценил больше всего именно автострадание, противопоставляя оное со-страданию.

Свой антихристианский пафос Ф.Ницше, как ни странно, во многом основывал на редукциях болезненно-мазохического Б.Паскаля и занудно-дидактичного Л.Н.Толстого (с его псевдоблагостной смиренностью, сусально-показным добрячеством и лицемерной критикой половой жизни). Все трое были терзаемы собственным демонизмом, но справлялись с ним по-разному.

Надо всё-таки признать, что психоанализ (в его развитии от З.Фрейда через К.Юнга к Э.Фромму) в ХХ веке всем нам здорово помог лучше себя понять и с собой управляться.

Психоанализ раздвинул духовный контекст. И снова — на новых основаниях — свёл нас с Востоком.

Одни и те же слова можно понимать по-разному — важен контекст, в который они включены.

Л.Толстой пишет всё как будто очень правильно и гладко — слишком уж, стерильно правильно и гладко. Но меж его умилительно благостных строк незаметно просачивается какая-то очень уж бледненькая и чистенькая неправда, противная вольному и далеко не сусально-благостному духу Христа и всего христианства. Что же это за неправда? — Тщательно, скорее всего даже бессознательно, скрываемое лицемерие, которое подспудно расцветает в липкой атмосфере славословий и всеобщего почитания.

Всё дело в том, что Толстой, возненавидев искусство, вдруг искренне озаботился благородной миссией просветителя заблудших народов, миссией пастыря всея земли. К тому же, при всей его несомненной писательской гениальности, он не был одарён прозрением иррациональных, духовно-мистических глубин, способностью к высокому абстрагированию, явно страдал недостатком юмора и избытком утопического реализма. В результате его проповедь (вне зависимости от того, выпадает она из православной ортодоксии или нет) сводится к унылому горизонтальному морализаторству, лишённому подлинных духовных взлётов и откровений и напоминающему трезвую добропорядочность друзей Иова…

Другое дело, что надо, конечно, понять ситуацию столетней давности, когда люди с радужными надеждами смотрели в грядущий век, когда ещё только зарождались слабые ростки современного гуманизма, одним из провозвестников которого Толстой как раз и явился: не его вина, что этот гуманизм не оправдал потом всех наших надежд…

Всяк делал своё и по-своему правое дело — и Ф.Ницше, и Л.Толстой (а мы, конечно, тоже пристрастны и предвзяты — к ним обоим; но на то мы и вольные эссеисты — что взбрендит в голову, то и несём).

После Ф.Ницше и Л.Толстого Библия (а особенно Новый Завет), кажется, совсем уже окончательно оторвалась от своей сакральной, религиозно-ритуальной первоосновы: мирские философы и лингвисты набросились на неё, аки коршуны. И это тоже, с одной стороны, нагружает сугубо религиозный текст ложью неправомерного обмирщения, но, с другой стороны, к этому ведь приводит всечеловеческая, наднациональная, надконфессиональная открытость Нового Завета, который самым решительным образом порывает с уютным приделом религиозно-богословского круга, отчего и не принял его иудаизм, вполне справедливо распознав в нём опасные тенденции к обмирщению (хотя если рассматривать его чисто технически и текстуально, становится видно, что он целиком основан на выделении и модернизации тех позиций, которые уже содержались в Законе, Пророках и Талмуде).

Иудаизм основан на сильнейшей общинно-родовой и духовно-культурной укоренённости, не только детально регламентирующей образ жизни каждого члена общины, но и наделяющей всякое малейшее движение этой жизни особым духовно-мистическим смыслом. К тому же, известный национально-религиозный изоляционализм иудаизма (как и иных национальных религий) вполне объясним защитной реакцией культуры, носителем которой является в течение многих столетий нещадно истребляемый и отовсюду гонимый народ.

И тут приходит никому не известный босяк, ходит по улицам, домам, синагогам и настойчиво, назойливо, беспардонно проповедует откровенную ересь («нормальные» еретики, наоборот, покидали сёла и города, селились где-нибудь на стороне, и поэтому отношение к ним было сравнительно терпимое), посягая на привычный уклад правоверных иудеев, смущая умы и сердца…

Психическая субстанция — слишком тонкая материя, всякое насилие над ней, хоть со злыми, хоть с добрыми намерениями, чревато пагубными последствиями.

От назойливых морализаторских наущений добра в мире не прибавится. Человеку надо вздохнуть свободно, избавиться от суеты и чрезмерных повседневных тягот, и тогда он начнёт просыпаться для Духа, тем быстрее начнёт, чем меньше его будут нравоучить и толкать то в бок, то в спину, то в живот… Не надо задалбливать человека своим всемирно-историческим добром. «Спасись сам, и вокруг тебя спасутся тысячи». Поставь себе всемирно-историческую задачу — устроить мир и доброе согласие у себя в семье. Не учи тёмного и чумазого — он такое знает, что тебе и во сне не приснится, — плевать он хотел на твою учёную гениальность: пройди с ним сначала по его дорогам и тогда, может быть, получишь право его учить… Л.Толстой, в конце концов, это понял, начал подумывать о том, чтобы уйти в народ, но долго не решался, а потом всё-таки решился, бросил барский дом, ушёл тайно и налегке, как простой бродяга, сел в поезд, но… через несколько дней простудился и помер…

Мир упорядочен, структурирован хотя бы уже (в том числе) и потому, что на всякое «Да» всегда есть своё «Нет», и наоборот, и не только столь однозначные, но и амбивалентные, усложняющие мировую структуру противоречия находят в ней своё место: например, между Да-да и Нет-да…

Ф.Ницше хоть и клеймит немцев за их недостаточные позитивизм, твёрдость, мужество и научность, но делает это как-то очень уж риторически и неконкретно, однако мы сейчас не об этом, а о том, что его критика христианства сама по себе заражена изрядной долей тевтонского запала, когда он, вооружившись надуманной «волей к власти» (унаследованной от «воли к жизни» А.Шопенгауэра), «высосанной» из заурядного стремления к осуществлению себя, и пристрастно-яростным напором, с лёгкостью перепрыгивает несуразные пропасти, наспех замаскированные разноцветными нитками, какими он лихо «шьёт» к своим вполне резонным и корректным доводам абсолютно непозволительные для любой науки (а он демонстративно заявляет о своих претензиях на научность) подзаборно-площадные приговоры и восторженно-клеветнические гиперболы… Особенно странно, что Ницше, забыв вдруг на время о безумии своего дионисийства, негодует на известные парадоксы христианства и на отсутствие в нём заурядного земного реализма и трезвого практицизма, — вот уж поистине немецкий подход, с которым даже не хочется спорить, настолько он в данном контексте наивен и смешон…

Короче, когда ему надо что-то доказать, он сваливает что ни попадя в одну кучу, доводит себя до белого каления и, будто взгромоздившись на бешеную кобылу, несётся во весь опор не разбирая дороги, и, уж конечно, вызывает неподдельное восхищение — самим этим своим тевтонским, эпатажно-экзальтированным аллюром.

Идя по кругу, сталкивая лбами и чуть ли даже не меняя местами Ф.Ницше и Л.Толстого (потому что они на самом деле близнецы-братья), мы наконец констатируем главное: первый, будучи смиренником, сделал себя бунтарём, а второй, наоборот, будучи бунтарём, сделал себя смиренником. По этой же причине первый стал по преимуществу художником, а второй перестал им быть. Как бы там ни было, оба совершили эпохальные прорывы в амбивалентных своих ипостасях, а по поводу христианства пересеклись в одном общем для обоих пункте — в критике земной церкви.

Человек прошлого (не так уж и давнего) был окружён опасной, дремучей и хищной, но вместе с тем живой, благодатной и щедрой природной стихией.

 Человек же сегодняшний окружён зачастую природой укрощённой, надломленной, забитой и больной, а опасными, дремучими и хищными стали для него теперь продукты его собственной цивилизации — мёртвые и бесчувственные, но невероятно активные и вездесущие: и вот они уже с успехом перевоспитывают управляющего, а зачастую уже и не управляющего, ими человека на свой лад… Природа пока ещё из последних сил (впрочем, всех сил её мы не знаем и знать не можем) пытается спасти человечество от гибели, но оно не оставляет ей на это никаких шансов (шансов, впрочем, мы тоже не ведаем и ведать не можем).

Зато к концу ХХ века мы вроде бы уже начинаем прощаться с глобальными социально-политическими иллюзиями, которые водили нас за нос несколько последних веков, а то и тысячелетий.

А ведь все достижения культуры и цивилизации так или иначе служат умножению тех же иллюзий — иллюзий обороны и безопасности.

Все религии, все социальные институты служат тому же — ещё и ещё одному — очередному умножению иллюзий неизменности и надёжности.

Всякий отдельный человек, каким бы диким и непросвещённым он ни был, практически всегда лучше, благороднее и человечнее всякого социума, в который он включён — вколочен, втиснут, ввинчен — как мёртвый и покорный винтик. Смог бы сам по себе каждый такой человек, если бы он не служил раболепно всем своим социумам — от семьи до государства, — так испохабить, изгадить, изнасиловать всю эту великолепную и грандиозную природную махину третьей планеты от звезды, именуемой по-человечески Солнце?! Ответ ясен.

Наивная мечта В.И.Вернадского об автотрофности человечества, близка уже, кажется, к своему воплощению, — пожирая себя, человек делает всё для того, чтобы перейти в скором времени на растительный (т.е. совершенно безмозглый) способ существования: В.И.Вернадский, конечно, мечтал несколько об иной автотрофности, но такова уж судьба всякой мечты — грезишь о чём-то невероятно прекрасном, а в итоге получается какая-то совсем уж неожиданная, а то и зловредная чепуха: очарование чревато разочарованием.

Ещё один мечтатель — К.Э.Циолковский — грезил о лучистом человечестве, когда мы-де станем летучими и вольными лучами без всяких там телесных и прочих проблем, — будем, дескать, себе летать там и сям, от планеты к планете беззаботно и гордо…

А диковатый самородок Н.Ф.Фёдоров грезил о физико-химической победе над смертью, когда, мол, раскроются трухлявые гроба и наши многочисленные усопшие предки восстанут пред нами въяве и вживе, и обнимут нас, несчастных, и расскажут нам много всего интересного, всю правду поведают о славных былых временах и наставят нас на путь истинный… А станет нам тесно от эдакого столпотворения бессмертных человеков, полетим на Луну, на Венеру, на Марс. Делов-то…

История нашей цивилизации, эпохи грандиозных свершений, терзаний и надежд, ХХ век с его небывалыми взлётами и небывалыми падениями преподнесли нам настолько наглядные уроки дичайшего цинизма и глумления над этическими идеалами всех времён и народов, что самый неотёсанный, с точки зрения современного европейца, дикарь, никогда не слышавший таких слов, как любовь, благо, добро, справедливость, честь и совесть, живущий повседневной борьбой за элементарное, самое что ни на есть примитивное существование и отправлением своих первобытных языческих культов, представляется нам сегодня чуть ли не единственным воплощением сих идеалов, ибо лучших, менее грешных претендентов на этот пост нам теперь всё равно уже никогда и нигде не найти.

А не идёт ли всё зло на земле от наших твердолобых  идеализаций и мстительных утопий? Может быть, и так. Но если это зло, то зло почти неизбежное, ибо жизнь есть явление неясное, смутное, а всякая её вынужденная конкретизация, всякое её процессуально-этапное и прогностическое определение так или иначе оказываются чересчур гипотетическими, идеалистическими, умозрительными, а по сути — лживыми.

Зло вообще-то есть неизбежное, хотя в то же время и случайное, обстоятельство, частичное повреждение, изъязвление добра, выпавшее ему на долю в результате его актуализации в заведомо неидеальных, земных условиях.

Зло — это контингентный факт, на который пенять грешно, смешно и бесполезно, как смешно и бесполезно пенять реальному солнцу за его пресловутые пятна: пятен не имеет лишь идеальное солнце.

«В начале был Логос» (Ин.,1:1), то есть в начале был стройный замысел, идея, отвлечённый план, схема, модель, каковая, претерпев актуализацию в нашей реальной действительности, не могла избежать закономерного образования побочных контингентных неточностей, ошибок и поломок, которые, компенсируемые отрицательными обратными связями мировой системы, не составляют для неё в целом особенной проблемы.

Другое дело грех, который совершается специально и сознательно, хотя, если говорить с учётом терминологии К.Г.Юнга, он может совершаться и бессознательно, но бессознательное есть ведь только условная часть сознания, ответственность за полноту и «вменяемость» которого лежит на плечах его обладателя, т.е. , по Юнгу, нежелание осознавать свои бессознательные импульсы есть сознательное желание не знать, закрыть глаза на свои собственные побуждения, что само по себе есть уже великий человеческий грех, ибо человек потому и человек, что он имеет власть над своим сознанием, своей душой. То есть та самая «невменяемость», за которую наш суд смягчает приговор преступнику, есть, выходит, больший, а точнее, каузально первейший, более серьёзный грех, чем его, какой бы то ни было, «судопроизводственный» результат (за исключением безнадёжно патологических случаев).

Человек совершает грех, когда он себя не держит. Это не значит, что человек не имеет права на самозабвение, — наоборот, именно благодаря забвению себя, своего жалкого и жадного «Я» (а точнее, неадекватной, корыстно надуманной части своего «Я») и совершаются в мире все подлинно благородные деяния, но при этом совершающий их человек держит свою самость в её простодушно-бескорыстном слиянии с миром, универсумом, абсолютом (а если говорить о Боге, то и с Богом).

Держание себя происходит совсем не торжественно и явно. Неистребимо-весёлое и ненадуманное, непреднамеренное, непринуждённое, а по сути всего лишь простейшее внимание — вот что нужно для этого. Обычное уважение к жизни и её мелочам.

Чтобы быть на-стоящим, до-стойным и стоящим человеком, чтобы открыть себя для Откровения и предстать пред Ликом, вовсе не обязательно совершать подвиги и достигать высот в каком-нибудь деле. Достаточно просто жить в незаметной дружбе с незаметными мелочами, достаточно видеть и слышать, не прилагая к этому никаких видимых усилий. В этом и состоит подлинное смирение — в уважении к тому, что тебя окружает, а значит и в уважении к себе, к себе, идущему навстречу свободному предопределению — Провидению. Разве это так трудно?..

Если вы скучно и тупо пьёте свой скучный чай и смотрите на тупую стену, то вы скучный и тупой — невменяемый — человек. Христос пришёл, чтобы сделать нас вменяемыми — наши конкретные преступления Его не волновали.

Вера — это и есть вменяемость, внимаемость, вмещаемость, при которых сознание, дух обретает спокойную цельную силу, снимающую любые проблемы.

Дело, в конце концов, не в Боге, а в нас — в том, как мы с собой, своей душой распорядимся. Христос пришёл и ушёл — а мы остались, и смотрим друг на друга потерянно и недоумённо.

Христос пришёл и ушёл, но прежде чем уйти, успел расставить новые акценты и валентности. А мы и поныне ещё над ними кумекаем, , хоть они и ускользают у нас между пальцами, аки песок той пустыни, где дьявол Его искушал, — искушал, потому что у него были для этого основания: Иисус сомневался, опасался и не решался поначалу ступить на путь Своего решающего последнего призвания, чреватого суровыми для Него последствиями.

Он сомневался почти как Гамлет, и медлил… Чего уж там про нас говорить, многогрешных…