Проблема даже не в том, что чрезмерное смирение и самобичевание не менее опасно и зловредно, чем эгоизм и самодовольство, а в том, что «золотой середины» меж ними в реальности не существует. Если мы хотим жить в первой, настоящей реальности, а не метаться между культурно «отрихтованными» биполярными понятиями-ярлыками, мы рано или поздно вынуждены будем безжалостно их отбросить и попытаться подойти к целостному, сразу-синтетическому (то есть без предварительного анализа-расчленения) восприятию себя в этом мире — всё-таки себя, в себе, из себя… Всё-таки с собой так или иначе приходится разбираться, но не с собой как объектом и субъектом (этот способ европейской «расчленёнки» мы уже исторически исчерпали), а с собой как неразложимым целым своей-не своей жизни, которая не ограничивается очевидными пределами сугубо физического тела.
Библейские заповеди врождены нам сызначала, то есть, конечно, не сами эти заповеди, а психический аппарат, обусловливающий элементарные представления о добре, красоте, истине, подобно тому, как вестибюлярный аппарат обусловливает наши представления о верхе и низе.
Начальные аксиологические (ценностные) констелляции со временем «перевоспитываются» в социально ориентированные установки, имеющие самодовлеющий характер: эти установки определяют дальнейший рост крепостных стен монументально-шлакоблочной культуры, которые в итоге обрушиваются на того, кто их породил. Таким образом, исходно оборонительная (в отношении к природной стихии) мощь цивилизации незаметно поворачивает свои уже слишком многочисленные орудия против своего создателя, человека, который уже из кожи вон лезет, чтобы стать объектом и продуктом культуры и цивилизации, забыв о том, что он есть «целое» (не часть) той самой неделимой природы, с которой он доселе воевал не на жизнь, а на смерть как с чем-то чужим и заведомо враждебным.
Однако природа «взяла» человека изнутри и — взбунтовалась. Оказывается, покоряя природу, человек воевал с самим собой и, кажется, почти уже себя покорил, положил на обе лопатки.
И теперь, чтобы что-то по-настоящему, первично и непосредственно увидеть, увидеть собственными, «незапудренными» глазами, мы должны освободить свой взгляд от автоматического социально-культурного удвоения и осознать свою унизительную обусловленность внешней, уже давно не нашей, лицемерной и бездушно-технологичной конъюнктурой.
Когда-то живые, свежие и насущные коммуникативные конструкции и заповеди, пройдя многовековую культурно-историческую «рихтовку» (канонизацию), дряхлеют, роговеют, каменеют, мервеют и оборачиваются заурядной банальностью, пошлостью, оковами духа.
Именно поэтому, например, образованный и чуткий к языку человек не может уже всерьёз, без иронии признаться в любви посредством гениальной и древней формулы «я тебя люблю», а вынужден передавать её изначальный смысл не столь измусоленными околичностями и экивоками (этот пример в одной из своих статей приводит Умберто Эко).
Прозрение, откровение происходит не вчера и не завтра, а здесь и сейчас — лично с нами, через нас, сквозь нас — и не благодаря каким-то идеям, знаниям, убеждениям, надеждам, личным достижениям, заученным формулам, правилам, прилежанию, неприлежанию, самовоспитанию, наставлениям, проповедям, постам и т.д., а вопреки им, а точнее, помимо них и даже — благодаря тому, что нам по случайному счастью и совершенно беспечно удалось вдруг если не изничтожить, то усыпить в себе ими порождённых монстров, чтобы сознание, обретя блаженное опустошение, смогло наконец просто воспринять само себя, то есть истину, которая есть не вещь, не объект, а само это наше точно и ясно просветлённое, без-рассудное состояние — состояние Откровения.
Христианство не проповедует уважения к окружающей человека природе, ко всякой большой и малой её части — к каждому слону и каждому волку, к каждому суслику и каждому моллюску, к каждому дереву и каждому кусту, к каждой крохотной былинке и каждой ничтожной мухе (не говоря уже о комарах, тараканах и клопах). Такое уважение выказывали иногда лишь отдельные христианские мыслители, например, Франциск Ассизский, отдельные старцы, Альберт Швейцер своей теорией «благоговения перед жизнью» (хотя к моменту рождения этой своей концепции он уже отошёл от теологии в божественно дикие африканские дебри).
Хотя, конечно, христианство осуществляется в неидеальных, земных условиях, и критикуем мы не его, а себя в нём. К тому же, оно так или иначе умягчает нравы (ой ли?), зовёт человека к добру (кто нас только к нему ни звал), и пусть человек не является даже искренним христианином, он во всяком случае не будет от этого более грешным, чем он есть, а добра может сделать больше или зла — меньше, — есть такой шанс (а если даже и нет, то дело не в этом, а в том, чтобы больше было свободы для витания духа). Задача христианства не в том, чтобы давать какие-то гарантии, а в том, чтобы сдвинуть человека с мёртвой точки, чтобы помочь ему освободиться от тупого самодовольства и пробудиться от спячки духа.
Человек — существо живое, текучее, хитрое, лицемерное и не слишком благородное, — чтобы убедиться в этом, достаточно всего лишь внимательнее понаблюдать за самим собой. История человечества убеждает, что бороться с этими лихими наскоками и с шашкой наголо — бесполезно.
Если в большой физике законы сохранения (как выясняется) действуют не всегда, то в отношении человека они, во всяком случае на макроуровне, вроде бы ещё действуют: человек диалектически противоречив и себе не равен и не верен, он текуч, изменчив, отдельные части его тела и души то теряют энергию, то обретают её, то обмениваются разными её видами между собой, то чахнут, то оживают вновь и т.д.
Если человек в чём-то одном хорош, то в другом обязательно плох: только одни это плохое маскируют более умело, а другие менее умело. Другое дело, что одни недостатки замаскировать, по определению, проще, чем другие: у одного, например, бородавка на носу, а у другого — на спине…
Лобовое и насильственное нападение человека на самого себя с целью искоренения тех или иных своих недостатков не приводит ни к чему хорошему: человек подсознательно увёртлив и хитёр в том, чтобы сохранить неизменным свой статус-кво.
Самовоспитание должно сводиться к искусству всё большего и большего овладения своим бессознательным, которое при этом должно всё больше и больше переводиться в область сознания. Не нужно с собой бороться — просто нехотя и ненавязчиво отслеживайте себя, отслеживайте не отслеживая, то есть необходимо трезво осознавать и понимать всякое своё побуждение и движение, но осознавать и понимать помимо всяких усилий артикуляционно внятного, последовательно-аналитического, «дневного» осознания и понимания: самоосознание своих внутренних импульсов должно осуществлять себя в снятом виде — на грани сознательного и бессознательного, заступающей за пределы собственного «Я». Ясное дело, идеально это проделывать невозможно, да и не нужно. Не надо ничего себе навязывать. Не надо себя насиловать. Иначе подавленное побуждение будет вытеснено иным способом (лазейка всегда найдётся) и может вдобавок развиться, подобно летящему с горы снежному кому, в более сложный и цепкий автономный комплекс, вытравить который уже намного труднее. Некоторые недостатки (если не все) необходимо даже себе попросту прощать, главное их осознавать, то есть вовремя выносить из тьмы иллюзий и тупорылого самодовольства на свет полноценно-целостного восприятия (конечно, с чересчур преступно-патологическими наклонностями примиряться таким образом негоже).
Мы в России пережили грандиозный экзистенциальный опыт государственно-деспотического атеизма, тоталитаризма и жесточайшей унификации, когда от нас самым лобовым и прямолинейным образом требовали быть исключительно добропорядочными, достойными, хорошими людьми, когда нас воспитывали в соответствии с т.н. «моральным кодексом строителя коммунизма» (в основных своих положениях совпадающим с внешним риторическим настроем христианского гуманизма), воспитывали («грузили») упорно, настырно, везде — в семье, детских садах, школах, армии, на предприятиях, стадионах, улицах, в театрах, кинотеатрах, домах культуры, в ресторанах, столовых, магазинах и прочих местах общего пользования… И что же? Оказывается, столь изнуряюще-твердолобое и вездесущно-всеохватное воспитание не дало нам ничего, кроме ожесточения, многочисленных психических комплексов, социального инфантилизма и конформизма.
Для конкретного человека Бог есть путь к Богу, путь к свету всеохватного смысла, который не обязательно требует особого трансцендирования, свойственного мыслителям, поэтам и просветлённым мудрецам. Для этого пути не требуется никаких внешних, показных движений или специальных упражнений, или чего-нибудь такого особенного… Это, собственно, самый лучший и надёжный путь хотя бы уже потому, что для него на самом-то деле никогда ничего и не нужно, совсем ничего — ни жадных страстей, ни жалких познаний, ни явных поступков, ни занудных проповедей, ни безумных заклинаний, ни смиренных поклонов, ни мыслей, ни слов, ни надежд, ни упований, ни даже веры — ни-че-го: то, что не явно, и постигается неявно, так, между прочим…
Несколько минут отдохновенной тишины и покоя — и вот уже просветлённое Присутствие здесь, с тобой, рядом, в тебе…
Русский «пофигизм», русский «авось», русская неспешность и пресловутая лень («поспешишь — людей насмешишь»; «работа не волк — в лес не убежит» и т.п.) — это ведь всё детали формы национального смирения, сближающейся с «восточным» недоверием к внешнему порядку вещей, что выработано многовековыми поисками спасительного убежища от тягот «наружной» жизни.
Этот опыт спасения свидетельствует не столько о дикости и «непросвещённости», сколько о тысячелетней мудрости и остойчивости народа, который как раз благодаря этому своему глубинному смирению практически несокрушим — «непробиваем» («что в лоб, что по лбу»). Хотя, конечно, исторически культивируясь и закрепляясь, эта инертность и тяжеловесная неповоротливость так или иначе оборачивается суеверной тупостью и консервативным мракобесием.
Вопрос о христианском смирении приобретает свою историческую актуальность и остроту лишь тогда, когда экспансия и разгул своеволия становятся чересчур наглядными и нестерпимыми.
Тот, кто пребывает в подлинном смирении, не озабочен понятием смирения: всякое понятие, ограничивая, выделяя и упрощая, вырывает, выпотрашивает означаемое им явление из мировой целостности, из континуума, в котором оно пребывает в диалектически снятом, латентном виде, а значит экстериоризирует, исторически овременяет, «нагружает», актуализирует, «окукливает», окультуривает его (т.е. явление в мире и то же явление, перенесённое в культуру, суть совершенно разные явления).
Так что русское — «восточное» — внутреннее снятие «западной» внешней активности («русский саботаж») диалектически закономерно и, по большому счёту, продуктивно, а вовсе не реакционно и разрушительно. как полагают многие наши ура-прогрессисты. Конечно, всякое положение имеет свою диалектически оборотную сторону: русский сон чреват русским бунтом, всплесками волюнтаризма и разброда. Но тут уж ничего не поделаешь — исторические скачки диалектически неизбежны.
Сколько ни повторяй (ни вдалбливай): «Люби ближнего своего, как самого себя», — любви не прибавится. От повторения (вдалбливания) рождается не любовь, а культура любви, что далеко не одно и то же.
Творение добра и света диалектически располагается в ортогональной плоскости относительно культуры творения добра и света. Но они (творение и культура творения) друг другу — диалектически же — необходимы, как всякие полярные элементы и антиномии.
Раболепное следование букве догматически утрамбованной культуры стреноживает свободу духа, творящего здесь и теперь. Если вам далеко до Индии и Тибета, учитесь самодостаточности и способности всецело растворяться в настоящем у своих домашних животных.
Мудрость не в том, чтобы быть самым человечным человеком, человеком в квадрате, а в том, чтобы каждый раз сначала, снова и снова быть первичным человеком, человеком в полной, ничем не искажённой, мере, оставаясь при этом животным (т.е. неразложимым и ни к чему не сводимым естеством, самой природой); снова и снова творить новое, искусственное, «чужое», не поступаясь при этом извечным, естественным, родным.
Всякая старая — застарелая, заматерелая — культура со временем наращивает жирок миссионерского самодовольства и начинает распространять мертвящую затхлость своих непререкаемых установлений, препятствующих вольному дыханию жизни, которая есть куда бы то ни было, но — движение.
За две тысячи лет акценты несколько сместились: мы кое-что всё-таки уразумели — так ли, сяк… Мы поняли, что человек — это вовсе не человек, не только человек, но и всё, что его окружает, — абсолютно всё; что человек, взятый сам по себе (как, например, его «взяли» Ф.Ницше и М.Хайдеггер), есть какой-то, хоть и ловко, почти гениально задуманный, но всё же прихотливо скукоженный и нелепо сиротливый, безродно-обескураженный слепок — гипсовая маска смерти, — то есть такой оторванный от мира, от мира многомерных, слишком многомерных отношений человек — это уже никакой не человек, а только химерическая концепция, субъективно ограниченное представление, филолого-поэтическая фантасмагория — такая ли, сякая ли — о человеке.
Чтобы человеку изучить человека более достоверно, чем он способен себя изучить, надо хотя бы не быть человеком, то есть нужна достаточно невероятная для нас дистанция.
Наши представления о человеке так или иначе «нагружаются» нашими конкретными интенциями, взглядами, переживаниями и нашей пристрастной «близостью» к нему («лицом к лицу лица не увидать»). Кошка, изучающая кошку, тоже могла бы увидеть в ней всё, что угодно, — всё, что ей угодно.
И мы, и кошка бесчисленными узами повязаны с мировой целостностью и неотделимы от неё ни при каких обстоятельствах.
Вырывая что-то из мирового континуума и обвешивая это что-то многочисленными ярлыками понятий и мнений, мы не познаём ничего кроме со-отношений этих умозрительных понятий и мнений (означающих), которые, конечно, закономерно отражают какую-то часть сущностной реальности, какую-то размерную часть безразмерной истины, но — только часть. Таков неизбежный результат всякого т.н. объективного познания. Но таков и результат всякого иного (интуитивного, мистического, имагинативного и т.д.) познания.
Никакое познание не может принести нам достаточного удовлетворения, не может утолить нашу жажду по истине, которая ненасытна (и жажда, и истина), а значит в принципе, априори неудовлетворима, то есть неизбежно чревата оскоминой горечи и разочарования, поэтому исконное, извечное, подлинное познание, то есть познание, свободное от гносеологической жадности и разрушительной культуртрегерской экспансии, — это познание незарефлексированное, непреднамеренное, ненарочитое, лёгкое, вольное, бескорыстное, это познание, не ищущее довольства и надежды, не ищущее истины, правды и слова, не ищущее ничего: оно либо есть, либо его нет.
Подлинное познание, таким образом, не нуждается в специальных условиях и проторенных путях, ибо оно спонтанно и целостно, как всё, что есть в природе: подлинное, первичное познание не подлежит никакой фиксации и никакому культивированию.
Реальность не является нашей собственностью. А человек, чтобы смотреть и видеть, не вправе насиловать природу, в том числе и свою.
Впрочем, изначальный синкретизм свойствен всем древним и «диким» народам, а в восточном, дальневосточном и юго-восточном мышлении (шаманизм, даосизм, индуизм, буддизм и т.д.) этот пралогосный синкретизм преобразовался в методологически полноценный синтетизм. Так что «восточное» снятие деяния есть результат того же, хоть и противоположного по знаку, духовного усилия, которое вырабатывает «западный» антропоморфизм и христианствующий гуманизм. Оба подхода выигрывают от взаимного учёта друг друга по принципу дополнительности.
«Западный» подход так или иначе превозносит человека (отчего и озабочен его гордыней), «восточный» же — «занижает» (отчего и страдает его «затюканностью»): среднее арифметическое двух этих крайних подходов ставит человека на более-менее подходящее для него место — в некую условную оптимальную середину-сердцевину, где человек, пройдя исторические круги крайних, положительных и отрицательных, амплитудных всплесков и культурно переработав их осадочно-архетипические итоги, может уже более адеватно заглянуть бытию в глаза. А может, и не может… Среднестатистический подход подобен всем прочим условным спекуляциям. Отдельные мыслители смотрят на мир по-своему и по-своему же его артикулируют — в соответствии со своим темпераментом и своими склонностями. «Кафедральные» профессора самобытно сочных мыслителей осушают и выправляют, выравнивают — систематизируют. Но в общем и целом мы всё равно не получаем искомого прорыва к чаемой цели. Потом появляются новые мыслители, новые ракурсы и концепции. И всё начинается сначала…
«Восточный» подход поначалу завоевал некоторые позиции на уставшем от плоской логистики Западе, но так и остался там в виде дешёвой, поверхностной моды, оставив какие-то следы в культуре и, как ни странно, в науке — в частности, в физике (см., например, книгу Ф.Капры «Дао физики»).
Однако нынче Восток совершает своё новое нашествие на пресыщенный своими технологическими достижениями Запад — просачивается в него изнутри, из сумеречных своих глубин, берёт его тихонько за кадык и всасывает в себя ненароком…
Ближе и точнее всего к постижению (переживанию) мира и Бога подходят, пожалуй, конкретные медитационные практики, интуитивистско-феноменологические изыскания (что по сути лежат в основании любой науки) и инсайты (озарения, прозрения, откровения). Отдельные медитационные опыты культивировали своим образом жизни даже целые народы, придавая им структурно-архетипический и религиозный характер.
Русская срединность помогла многим русским мыслителям органично примирить перспективные интуиции Запада с перспективными интуициями Востока (в древности они естественным — архетипически-синкретичным — образом были друг к другу «ближе»).
Всё-таки ХХ век дал духовно-историческому опыту предыдущих веков определённую закруглённую законченность — многое из того, что было гадательным и неопределённым, более-менее окончательно для нас прояснилось, Промысел Божий явил нам себя ещё нагляднее. Мы теперь иначе смотрим на человека, иначе смотрим на природу, иначе смотрим на жизнь и смерть.
Человечество как никогда вплотную подошло к решающему перевороту своей (обозримой нами) истории.
Оторвавшись от своих природных корней, мы разучились жить в согласии с космосом, то есть разучились понимать мир через себя, через свои ощущения и интуиции, синкретически сокрушающие биполярно-упрощённые положения классической логики: о чём невозможно говорить, о том-то как раз и следует, и можно, и нужно говорить!* Другое дело, требование ясности — оно, конечно, вполне справедливо, ибо всякое мышление лишь тогда имеет хоть какой-нибудь смысл, если является мышлением проясняющим — что бы то ни было и как бы то ни было.
Ф.Ницше сделал ведь по сути трагический прорыв от «западного» утилитаризма и прагматической заземлённости к смыслу наивысшей полноты и законченности, а в итоге пришёл к мандале индуизма, располагающейся по ту сторону противоборства аполлонийского и дионисийского начал, к кругу Сансары, т.е. к старой идее вечного возвращения, идее реинкарнации (метемпсихоза)… «Если нет воскресения мёртвых, то и Хритос не воскрес; а если Христос не воскрес, то и проповедь наша тщетна, тщетна и вера ваша» (1Кор., 15:13-14).
Некоторые свидетели, испытавшие мистический опыт потустороннего существования, утверждают, что Бог принимает всех умерших одинаково — независимо от их прижизненных грехов и заслуг, что там нет ни ада, ни рая, ни отдельного суда, ни специальных наказаний и наград: правда, сам умерший, став другим, критически просматривает всю свою жизнь и делает соответствующие выводы — сам для себя…
Это представляется нам достаточно убедительным, — ведь Бог не руководствуется нашими ограниченными земными понятиями о справедливости и морали (как и всеми прочими понятиями), и любовь Его, в отличие от нашей, не избирательна и маломощна, а всеобъемлюща и всесильна.
Религии, верованию в реальность миросозидающего Первоначала необходимы некоторые элементы мистического постижения, но тот, кто всецело захвачен соблазном мистического про-видения, в религии, в Боге уже совершенно не нуждается, ибо попадает в сети пьянящего оккультизма, производящего, в противовес божественному восхождению ввысь, к свету, нисхождение вниз, во тьму дьявольского оборотничества и деструктивного трюкачества: опасно играть в мистицизм — можно и заиграться…
Только очень условно и символически мы могли бы представить Христа эдаким мстительным Гамлетом или графом Монте-Кристо… Но нет — если уж обычная земная мать прощает родному сыну все его грехи и преступления и защищает его до последней своей возможности, то Господь — он ведь нам ещё роднее, ибо если любовь Его не беспредельна и не всеохватна, то Он не Господь. Есть только один нюанс: любовь сия — не земная, не здешняя любовь, а посему и принимает, и прощает она иначе. А как — это нам знать пока не дано, пока мы живы. Хотя если верить показаниям свидетелей, побывавших там, за совершённые здесь злодеяния Господь никого не судит и не карает — сам злодей свершит над собой надлежащие суд и кару, а скорее всего, тот, кто нарушает гармонию мира, поплатится за это обратным самовосстановлением той же гармонии, ибо всякое деяние подобно бумерангу, то есть, не исчезая бесследно, имеет вечную отдачу, так или иначе изменяет весь мировой порядок, являющийся предметом веры и христианина, и физика…
Утверждение (приписываемое Гермесу Трисмегисту) о том, что там (наверху) всё так же как здесь (внизу), нельзя понимать слишком прямолинейно.
Очевидные реалии на иерархически разных уровнях бытия — разные. Другое дело, внутренние структурные закономерности: и здесь и там есть свои правила поведения, свои возможности и запреты, свои желания и страсти, свои радости и печали, свои будни и праздники, свои начала и концы…
Мы, конечно, погрязли в болтовне и ментальном мусоре: даже когда молчим или спим, мы не расстаёмся с тяжеленной культурной болванкою мёртвых понятий и слов, очень хороших, великих и правильных слов, но — мёртвых.
Эта грандиозная культурная мощь, потрясающая нас великолепной своей безмерностью, не была бы столь двойственной и отягощающей, если сегодня рождалась бы сегодняшняя грандиозная мысль, сегодняшнее грандиозное духовное движение, делающее нашу жизнь полноценной и полнокровной жизнью, а не пустой дребезжащей тележкой, пристёгнутой к могучему маневровому составу, со свистом летящему в давно прошедшее прошлое, в котором мы погрязли навсегда… Неужто навсегда?!.
Однако скрытые от глаз просвещённой публики творят сегодня в своих тьмутараканях и медвежьих углах безвестные и бескорыстные искатели истины, не окончившие столичных аспирантур диковатые самородки-самобытники масштаба Г.Сковороды, Н.Фёдорова и К.Циолковского… Уж, знамо дело, штатные профессора не пущают их на свой порог…
У нас нет философии — а есть история философии; у нас нет богословия — а есть история богословия…
Наша западно-средиземноморская пирамидальная культура, уставшая и застывшая в своей каменной самоуверенности, твердолобом псевдозазнайстве и всё и вся овнешняющем, неадекватно объективирующем самодовольстве, самодовольстве верхоглядно-поверхностного, музейно-экспозиционного знания, эта наша зубрильно-школьная культура нуждается в кардинальной прививке глубинным, а не внешним, орнаментально-экзотическим (каким мы прельщались прежде), Востоком и Юго-Востоком…
————————————————————
* «Логико-философский трактат» Л.Витгенштейна заканчивается словами: «О чём невозможно говорить, о том следует молчать» (4.116).
Богочеловеческий потенциал человека заключается во взаимном сотворчестве — Бога в человеке и человека в боге. Человек без Бога есть не вполне человек, точно так же как Бог без человека не вполне Бог (хотя ситуация сия вполне условна и слишком гипотетична: Бог — всегда вполне Бог, человек — всегда вполне человек). Движение, путь к окончательному единству Бога и человека есть путь к последнему Откровению — Откровению богочеловечества. Этот путь и есть Любовь Бога: Бог ищет Своего воплощения, артикуляции в человеке, человек ищет своего воплощения, артикуляции в Боге. Это воплощение и есть Откровение и Спасение, рождающееся в созидательном творческом прорыве, в котором человек строит новые, доселе небывалые структуры, заполняющие трагическую пропасть между собой и Богом.
Человек, устремлённый к Богу, это не жалкий, уныло-коленопреклонённый и подавленный могуществом мира и Бога раб Божий (если он и раб, то только метафорчески), а вдохновенный и вольный (хотя, в точном, заострённом смысле, и не имеющий уже никакого выбора) строитель, сопрягатель трагически несоединимых противоположностей, созидатель радости единства из мрака ничтойной и никчемной пустоты.
Смирение человека должно быть только смирением своего бесплодного и деструктивного эгоцентризма, а если и не бесплодного, то ведь плоды эгоцентризма всегда — заведомо — с гнильцой. Поэтому то, что смиренно-вдохновенные строители возводили 500 лет назад для Бога, и поныне служит человеку, хотя бы человеку, а то, что безбожные строители возводили каких-нибудь 50 лет назад для человека, не служит уже никому.
Через духоподъёмное творчество человек разрывает оковы своей унылой ограниченности, открывает новое небо и новую землю и со-творяет свет бессмертия — вопреки всем смирившимся с эгоцентрическим материализмом людишкам, не осмелившимся воздеть очи горе, людишкам, упивающимся своей добропорядочной падшестью и ненасытным обжорством.
Бескрылые, отяжелевшие, зажиревшие, не осенённые творческим началом люди есть и должны быть жалкими рабами самих себя, своего «Я», есть и должны есть сами себя поедом, есть и должны быть — мертвецы, — и мертвецами будут до тех пор, пока не опамятуются, не прозреют, не очнутся от морока унылой мертвечины века сего, пока не обратятся лицом к Творению света предвечного, пока не станут его со-творцами. А мервецы пусть погребают своих мертвецов.
Таков закон — закон неумолим.
Мужество жить есть мужество творить, открывать всё новые и новые просветы во мраке беспросветной смерти, отвоёвывать у бездыханного небытия всё новые и новые островки полнокровной и вдохновенной жизни.
Внезапное вдохновение, одухотворение освобождает творческий потенциал человека из-под тяжкого спуда нудящего эгоцентризма и осеняет божественным даром и смыслом его обескрылевшую было самость (а она, в юнговском смысле, сверхлична), которая тогда становится творческим выражением мирового и надличного единства, силой, освобождающей от оков ординарной необходимости и ведущей к откровению подлинного просветления.
Любые ошибки, в конечном итоге, простительны человеку, если они сделаны им на пути к Свету богочеловеческого единства: ошибки на этом пути неизбежны, ибо человеку дано видеть себя и мир только сквозь «тусклое стекло», гадательно и неясно. От возможности совершить ошибки, падения на пути к недостижимому и непостижимому совершенству Творения навсегда избавлен лишь тот, кто окончательно утонул в зловонном омуте своего чавкающего эго.
Догадка человека о Боге есть вдохновенная и творческая догадка, требующая непрерывного — вдохновенного и творческого — перевоссоздания, освежения, обновления и омоложения: она не может, не должна одряхлеть и задохнуться в спёртом воздухе наших окаменевших и почерневших капищ.
Христос требовал от нас непрерывного, незастывающего, неусыпного по-двига, с-двига, движения к душевному и духовному совершенствованию и каждодневного нашего воскрешения в этом снова и снова возобновляемом движении — к созиданию, к Свету, к Нему.
Явление Христа есть вызов всяческому застою, твердолобому и зашоренному обскурантизму и клерикализму.
Явление Христа есть радостная победа над смертью во имя жизни — подлинной, обнажённой, очищенной от гробовых социально-культурных нагромождений, неуспокоенной в себе, самотворящей.
Церковь Христа есть живая, незастывшая, светлая Церковь, созидательно и вдохновенно проявляющая себя изнутри самой жизни, не отделяющая себя от неё могучими крепостными стенами, стыдливо скрывающими никчемную роскошь скупого рыцаря в засаленной рясе и похмельную ладана вонь.
Перевозрождённый, восставший Христос Третьего Завета мог бы повторить вслед за В.Маяковским: «Ненавижу всяческую мертвечину — обожаю всяческую жизнь!»
Впрочем, разностью природных темпераментов и прочих врождённых и воспитанных предрасположений в каждом отдельном человеке и в многообразных человеческих сообществах обусловлено во многом и различие в подходах к стратегии жизни и поведения, к стратегии веры… Тактические же подходы меняются и в пределах сознания отдельного человека — в зависимости от погоды, здоровья, настроения и т.д. А если этот человек ещё и русский, если он восточный славянин, если характер имеет текучий, расплывчатый, переменчивыйЮ анархический, интуитивистский, стихийно-художественный, бегущий слишком отчётливой объективации, то о последовательности и систематичности мышления такому человеку невозможно и мечтать. Это в полной мере относится и к нам… И сама ведь фрагментарно-текучая форма этих заметок имеет отчасти традиционно восточную природу…
«Западное» умозрительное стремление к деянию в русском сознании зачастую знаменует собой уравновешивающую компенсацию «восточной» философии недеяния…
Русское сознание изначально синкретично и религиозно, а в итоге стихийно-художественно — и в этом его, пожалуй, единственное духовное спасение, но в этом же его и крах…
Однако если русский дух спасается какой-нибудь одной своей частью, то другой своей частью он сие спасение иронически снимает, а в итоге и не только это спасение, он вообще всё снимает, все проблемы и «термины», и жизнь, и смерть, и всё, и ничто… Снимает и посмеивается диковато. Но ещё более удивительно и непостижимо то, что, снимая всё это (ВСЁ), он в то же время этого не снимает, осуществляя поступательно-отступательный синтез полярных своих частей, результатом которого оказывается предвечный иронико-трагический НУЛЬ — вечное Качество, которое не переходит в Количество: в этом бессознательный, природный поступок и жертва русского духа. В этом пресловутая загадка «русской души».
Раздумчивые rubato Ф.Шопена, их как бы ненарочитые и случайные замедления и паузы есть знаки остранения, опамятования, когда кажется, что жизнь — неприхотливая и лёгкая, тончайшая и зыбкая зарисовка Бога, которой могло и не быть, но раз она есть, то вот она — необыкновенно обыкновенная, гениальная поэзия, что рационально неуловима и будто бы не нужна, но раз она так неотменимо гениально есть для нас, в нас и из нас, то она необходима сейчас и здесь, и каждая в ней мелочь и зга неслучайна, ибо откровением прорастает в сокровенное Целое, в котором мы мерцаем и бликуем своей необязательной обязательностью…
Христос явил Собой образ Богочеловека, чтобы в Нём мы узнали и поняли себя и своё окончательное назначение, призвание свыше, чтобы каждый из нас заглянул в себя и узнал в себе затаённую божественную ипостась, чтобы мы поняли, что мы, как и Он, дети Божьи, что и мы теперь, как и Он, сами должны иметь мужество совершать свои духовные по-двиги, но не напоказ, а прежде всего внутри самих себя, в сердце своём, в душе своей сами должны мы отделять теперь зёрна от плевел, ибо мы, как и Он, являем собой образ и подобие Божие, ибо мы не жалкие рабы судьбы («последние»), а её, коль захотим, полновластные и ясно выверенные по вертикали владельцы («первые»): и сила наша, коль выверены мы по вертикали сей, в Духе — захотим, и пойдём по воде, захотим, и сдвинем горы… Надо лишь узнать, познать сей Дух Святой в себе и быть верным Ему до конца — а это ведь и есть подлинный смысл верности себе: но это есть верность не своему эго, а своей высшей самости, то есть Божьему о себе замыслу, каковой и связан неразлучно с мировым — надмирным — Святым Духом. Быть верным себе, быть честным с собой, быть человеком чести — это и значит быть верным высшему Духу в себе.
Но прежде, чем быть Ему верным, надо сначала себя познать, изучить, разоблачить, найти в себе низшее, злобой дня и суетою века сего отягчённое, и высшее, неразложимое и предвечное — и всё: не надо себя воспитывать, надо себя узнать. Узнав себя, найдёшь дорогу… Но, так как человек текуч, егозлив и увёртлив, этим самопознанием должна сопровождаться вся жизнь: надо не себя держать в руках (как обычно говорят), а это своё вольное, ненасильственное самопознание — оно должно быть радостью и творчеством, и тогда через него откроются тебе миры и просторы. Узнав себя, узнаешь Дух в себе и над собой, узнаешь время, а узнав время, узнаешь как его может не быть: но прежде чем это узнать, узнаешь свой страх и победишь его, а победив страх, даже если и умрёшь — не умрёшь.
Христос пришёл дать нам волю, освободить нас от тягот предопределения и тисков необходимости, пришёл нам показать, что смысл свободы не в познании необходимости, а в познании не-необходимости необходимости, уж коли мы, оказывается, можем уходить от дел земных в горние выси Духа, не уходя при этом никуда (гегелевская формула свободы как познанной необходимости верна лишь в практике ординарных дел земных, где мы и вправду стеснены стенами бесчисленных необходимостей и долгов).
Бог-то нас давно нашёл, а вот мы Бога в себе находим не всегда.
Как время есть не вещь, не пространство, а незримая структура пространства, так Бог — необъективно — есть основополагающая, но вне- и сквозь-бытийная, структура всего, что есть и чего нет (которое тоже есть), и чего-то ещё, о чём нам ведать нельзя: так что Чистое (т.е. изначальное, предельное, высшее) Бытие есть, условно говоря, только целостная часть этой Структуры, Которая определяет Собой запредельный Закон закона законов.
Что-нибудь адекватное Богу мы человеческим языком сказать не можем. А можем сказать лишь слишком условно и чересчур символически. Для вящего удобства и от умственной лени можем представить Его себе объективно — каким-нибудь милым, ласковым существом… Что о Боге говорить, если мы обычных наших животных понимаем тоже ведь чересчур символически и слишком уж по-нашему — антропоморфически: а ведь они не так просты и неразумны, какими нам зачастую кажутся (в том числе и насекомые). Так что опять нам всё-таки надо начинать с себя — снова и снова… Познавать и познавать.
Кстати, последние исследования (подтверждая древние интуиции) показывают, что мир растений, а особенно деревьев, не настолько, оказывается, туп и глуп, как нам бы, возможно, хотелось в своей «гуманистической» гордыне…
Каждому в Структуре заведомо определено своё идеальное — структурное — место («вложение»). Всякая бессловесная тварь, не обладающая полнотой центрированного самосознания и своеволия, заведомо с этим своим структурным предназначением совпадает (потому убогие, юродивые, дети неразумные и обладают в Царствии Небесном своим законным местом). Сознательный же человек наделён свободой (люфтом) отклоняться от своего природного структурного места, наделён богоподобным правом усложнять Структуру и создавать, творить в Ней новые, доселе небывалые места. Однако вся проблема в том, что эти новые места должны ещё органично, гармонично, созидательно и полноценно вписаться в целое всей Структуры, в противном случае Она отторгнет всякую чрезмерно своевольную дисгармонию, всякое нарушающее её запредельную стройность поползновение. Отсюда следует неизбежное наказание, «гнев Божий»…
С нашей, ограниченной точки зрения сия высшая стройность не различима, а зачастую просто кажется нелепым хаосом, безумной стихией, игрою случайных сил…
Говоря земным языком (ограниченным возможностями «земного», человеческого дискурса по определению), Бог желает нам добра больше, чем мы сами себе желаем. Но мы часто не даём Ему никаких шансов оказать нам помощь, обрывая все свои связи с Ним: всё оттого, что мы себя не знаем, своих структурных мест и свобод допустимых не ведаем. За этот вот мрак неизвестности, в котором пребывает человек, наделённый небывалыми в природе божественными дарами, какими он чаще всего не умеет пользоваться, разве что и надо пожалеть человека, ведь он часто вовсе не со зла идёт не туда, куда ему следовало бы идти, а по темноте своей, по неведению своему. Так что за многие грехи человечества негоже винить человека. Негоже человека затюкивать. Да, он может быть всяким, он может быть даже мерзким и подлым до беспредельности… Но всё равно — негоже человека затюкивать.
Вера в Бога есть в сущности простейший акт — акт связи, акт самоотнесения с высшей и вполне реальной (хоть и метафизической) Сверхмировой Структурой, с Богом. Вот и всё. Но только акт сей, ввиду нашей текучести и свойственного нам «блуждания разума», требует от нас дополнительных — метасознательных — усилий, которые ещё надо, опять же, направить в нужную сторону, для чего, опять же, надо непреднамеренно познать, а точнее, может быть, даже ощутить, прочуять себя в Боге и Бога в себе, а то ведь немудрено и ошибиться, и наладить свой канал связи не с Ним, а с какой-нибудь тёмной мистической силой, плодящей и без того присущие нам с избытком лживые надежды… Так что, выходит, не так-то всё просто. Разбираться надобно и вникать: в себя, куда вмещается весь мир.
Гордыня есть до непотребности раздутое, подобно воздушному шару, «Я», которое, раздувшись, давит своей капризной констелляцией на всё своё окружение, искажая черты последнего, и к себе же потом поневоле и возвращается, порождая цепную реакцию самодеструкции. Гордыня — это вечное детство (в смысле беспомощности и вполне добровольной, сознательной потерянности, забвения подлинной космической иерархии) и идолократия: отсюда и самоутверждающая неуправляемость и кумиромания подростков, мании и фобии психически больных, феномен псевдозагадочных злодеев и диктаторов, лицемерная твёрдость и хитрованская изворотливость революционеров, рабов, политиков и напыщенных прагматиков, готовых на всё ради величия собственного эго. Однако и чрезмерное насильственное уничижение-опрощение эго имеет те же последствия…
Древнему человеку рост и самоутверждение самобытного эго помогали — и помогли! — выжить в тяжелейшей битве за элементарное существование. Сегодня же, в условиях относительного комфорта, этот же биологический механизм спонтанно развивает в человеке непомерную гордыню, которой для своего обильного и всеподавляющего взрастания не требуется уже никакой специальной дополнительной подкормки, кроме изначальных и давно уже привычных данностей нашей цивилизации.
Подлинная зрелость и мудрость человека начинаются тогда, когда он научается разумно обуздывать собственное «Я», которое должно знать своё место и время.
Эго порождает ненасытность корыстного умышления, зависти, тщеславия; эго пятнает всё своими липкими назойливыми следами («здесь был Вася»)… Но победить гордыню не так-то просто — ты её в дверь, а она в окно… Ущемлённое «Я» вытесняется в виде проекций и, снова разрастаясь, закрепляется в автономных комплексах.
Прежде надо познать себя, природу своих этологических (животно-видовых) и психологических побуждений. А точнее, надо всё время жить в понимании мотивов и жестов своего бессознательного, то есть расширять сознание за счёт бессознательного.
Эгоизм инфантилизма и конформизма следует изгонять, но всю свою природную детскость изгонять совсем ни к чему. Она нужна нам, чтобы быть внимательными к миру, чтобы видеть его всякий раз как впервые, чтобы уважать все его бесполезные мелочи, ведь, как ни парадоксально, но то как раз и оказывается наиболее для нас полезным, от чего нам нет, казалось бы, никакого практического прока. Для начала полезно было бы научиться понимать хотя бы собственные сны и свою домашнюю кошку.
Надобно жить, как не жить — ясно, легко и открыто.
Не в том подлинное смирение, чтобы мазохически мучать себя и терзать, а в том, чтобы ненавязчиво и как бы ненароком подвигнуть себя на уважение всего сущего, чтобы ничему не помешать осуществляться в согласии с природой, какой бы то ни было.
Научиться побеждать гордыню — значит научиться радостно не посягать, не притязать — ни на что. Быть свободным — значит быть свободным от себя, от своих заведомо чрезмерных притязаний. Этому непросто научиться, потому что это слишком просто. «Идущий истинным путём не оставляет следов» (Лао Цзы «Дао Дэ Цзин», 27).
Нашей гордыне легче всего проявить себя тогда, когда мы делаем не слишком нужные, то есть не необходимые, лишние движения.
В физике работа по совершению всякого движения сводится к максимальной экономии сил, то есть к… лени.
Условно говоря, всякий ничтожный квант не может позволить себе нарушить неосторожным движением предустановленную гармонию Вселенной, ведь он определяет её самым что ни на есть непосредственным образом (согласно принципу нелокальности квантовых состояний).
Лень в слишком показушно деятельном и суетливом обществе может быть особенно продуктивным ему противовесом.
Лень обнажает, делает наглядным для нас наше естественное, природное призвание, ведь делать то, что нам дано — задано — природой, нам совсем не лень. А ничего заведомо злого природа нам дать не способна. Зло рождается в нас тогда (и рождается незаметно и тихо), когда мы не умеем внимать и доверять собственной природе.
Хороша та лень, что мешает нам делать то, что делать не обязательно, а значит и не нужно.
По-двиг совершается из «мёртвой» точки, свет рождается из мрака, как всякое подлинное слово и подлинная, никем незахватанная, неизмусоленная мысль. «И свет во тьме светит» (Ин.,1:5).
«Кто был ничем, тот станет всем» — это, в определённом смысле, очень верно сказано (то же самое, что «и последние будут первыми»). Подлинное ВСЁ рождается из подлинного НИЧТО. Потому-то и подлинное — нелицемерное, непоказушное — деяние рождается из недеяния, из лени (это, конечно, не лень самодовольного, обожравшегося и упившегося Гаргантюа). А смысл недеяния — несуетное бдение в просторной пустоте предсознания, свободная готовность ко всему.
Элементарные частицы рождаются из вакуума — ex nihilo (хотя квантовый вакуум есть не абсолютное Ничто, а неуёмно и вольготно пульсирующая пустота, напичканная «лохмотьями», «пеной» виртуальных частиц).
Плодотворное Ничто, которое есть потенциальное Всё, пребывает в сухой и чёткой тишине, когда нам слышен каждый луч и внятна каждая пылинка…
Надо позволить себе такую роскошь — не спешить. Всех дел не переделаешь — да и не надо. То, что не может не быть сделано, то, что ультимативно необходимо сделать, мы сделаем и так — без лишних рассуждений. А то, что сомнительно, — то чрезмерно.
«Как много на свете всего того, без чего я могу обойтись», — говорил Сократ.
Если мы о бытии ничего не можем толком сказать, кроме одного словечка — ЕСТЬ, то куда уж нам говорить о… о… о Том, о Чём… о Ком… о Ком не бывает, не должно быть никаких слов, но мы всё-таки вынуждены говорить, потому что мы мыслим, а мыслим мы лишь потому, что субъективный разум нашей самости выражает таким образом свою соотнесённость с объективным разумом бытия, безусловным основанием которого и является Тот, Которого нельзя помыслить нашей субъективной ограниченностью, и не только потому, что Он вне всяких мер, но и потому, что Он заведомо не объект, а никак не локализованная Личность, заведомый — a priori — Субъект.
Мы называем Его «Бог», «Единый», «Вседержитель» и т.д. лишь чрезвычайно условно, предельно символически, ибо не можем не думать и не говорить об этом, потому что это слишком касается нас. Поэтому все наши о Нём разговоры суть крайне символические околичности (деривации): впрочем, К.Г.Юнг очень хорошо нам объяснил, что воздействие реальных, а особенно онтологических, символов на нашу реальную жизнь определяет её зачастую самым что ни на есть наглядным и решающим (а то и сокрушающим) образом.
Если современная цивилизация, а точнее наш образ жизни в этой цивилизации, так или иначе лишает нас условий для переживания всеобъемлющих, безоглядных, вольных, чистых, полноценных и полнокровных чувств, то несуетное переживание божественного даёт нам такие возможности в полной мере — верим мы в Бога, или не верим: да и нет и не может быть никаких критериев в вере и её мере — никто ведь на самом деле не знает и не может доподлинно знать что есть Бог и что есть вера… Да и никто не может гарантированно ведать — верит он, или не верит, и насколько верит или не верит. Проблема в том, что актом веры мы чаще всего объективируем, проецируем своё метафорическое представление о Боге, которое потом вдобавок ещё и культивируем, чем сводим на нет актуальное или латентное отношение с Ним вне всяких мер и вер, «поверх барьеров» — как чистое «Ты».
Первоосновой всякой онтологии является мышление о чистом бытии, как предельной абстракции, имеющей к нам каким-то парадоксальным образом самое непосредственное, неабстрактное отношение. Но на чём основана сама возможность самого этого, первого и последнего, бытия, о котором мы уже почти не в силах ничего помыслить, кроме одной, почти самой последней, одной и единой, но смутной и малосхватываемой, хотя и обеспеченной безмерно тотальной реальностью, мысли?
Наше знание (ratio) в этом вопросе бессильно. Лишь Тонкая-тонкая ниточка «учёного незнания» (docta ignorantia), спасаясь от плоской линейности «дурной бесконечности», может подсказать нам в этой ситуации единственно верный, но безмерный в своём запредельном молчании ответ — ответ из бытийно-забытийной и безначальной, а значит безответной, бездны: ответ — в непреднамеренном, никак специально не организованном, «случайном» переживании сей всейной безответности, что дышит сокровенным смыслом в каждом бытии…
Куда там бытие — нам бы себя, жизнь бы свою раскумекать… Она ведь — хоть с Богом, хоть без — по-прежнему нам неясна. Хотя… почему же «по-прежнему»? Кое-что мы всё-таки за последние тысячелетия про себя прояснили. Только новые ответы порождают новые вопросы, которые в результате закольцовываются с прежними, самыми первыми вопросами, по поводу которых мы всякий раз по-новому узнаём только то, что ответы на них нам по-прежнему неясны. Но зато мы теперь понимаем: есть и будут неизбежные ультимативные вопросы — одни и те же.
И пусть нам не будет на них никогда абсолютного ответа (какого мы втайне жаждем), мы будем снова и снова, опять и опять уточнять сами эти вопросы (всё те же и те же): вопросы о главном и основополагающем, а значит о неинтеллигибельном, о непостижимом, а такие вопросы заведомо не предполагают никаких ответов, но всё-таки эти вопросы, если они правильно поставлены, есть уже по сути и ответы, часть ответов, которой нам придётся довольствоваться на уровне ума. За другими же частями мы отправимся туда, где разум наш бессилен, где бьётся сердце и трепещет душа, где в бессловесности бытийной царит без-умие одно, прозреваемое одной лишь интуицией — немотным духом бытия.
Чтобы подняться, надо упасть. Чтобы обрести себя, надо себя потерять. Но обрести — значит познать и понять, а как это можно сделать не имея, т.е. уже потеряв, себя? И есть ли нам на самом деле что терять? Вот в том-то и дело, что мы себя изначально не имеем в собственном владении, а только лишь даны и даже заданы себе на подержание. Внешнее, другое и даже чужое и чуждое понятнее нам и виднее по всей своей контурной, организованной и о-граниченной наружной проявленности, чем наша собственная ничем не ограниченная и никакому, в том числе и нашему, «Я» неподвластная, и всякий раз непредсказуемая самость, — она ничья! Но если наша самость не наша, а ничья, то и самость Другого тоже ничья, хотя и выказывает нам со стороны свою, выходит, иллюзорную принадлежность: она, эта самость Другого, нами себя опосредует и в таком обновлённом этим опосредованием виде возвращается к своему носителю, своему ядру — «Я», которое только после этого, то есть после энного числа подобных «возвращений», обнаруживает, что оно, оказывается, «не единственный хозяин в доме» (по выражению К.Г.Юнга). Через такие «выходы», «уходы», отражения обнаруживает и делает себя всякая самость — делает совершенно спонтанно и свободно, всегда и везде. Удел самости — свобода, удел «Я» — необходимость.
Самость и существует лишь этими своими развёртываниями, со-отнесениями и улётами. Наше «Я» всегда с нами, а самости не до него — она себя трансгрессирует, раз-носит, хотя и вбирает, обнимает собой щедро это жалкое, крохотное «Я», подобно тому как электронная «шуба» обнимает, окутывает собой атомное ядро, нуклон.
Если бы у «Я» не было его самости, из которой оно, изловчившись, может зачерпнуть всё что угодно, цена бы ему была — копейка. Индивидуальность не есть заслуга сознания, духа — ею обладают и животные, и растения, и даже бездушные машины. Она ставится порой кому-то в заслугу, но лишь постольку, поскольку посредством самости заступает за собственные пределы и становится служебной частью Другого, его предикатом.
Самобытный поэт пишет неповторимые стихи, которые, пройдя стадию экспозиции, презентации, приватизируются потом их слушателями и читателями. Отсюда — эффект остранения, объективации, испытываемый автором после выхода своей книги, которую он снова и снова перелистывает и когда вдруг обнаруживает, что смотрит на конкретный предметный продукт своей хоть и самобытной, но конкретно не локализованной, живой, безразмерной личности уже не её, этой личности, глазами, а глазами своих читателей; и автор тогда спрашивает себя: а я ли это написал?! — и понимает, что это его (трансгрессированное им и его издателями) произведение ему уже не принадлежит, ибо претерпело трансмутацию, то есть опыт переоформления правообладания: оно приобрело форму Другого.
Ещё более наглядно этот эффект проявляется на театре или в любом публичном представлении (перформансе): произнося любой текст в пустом зале, отчётливо чувствуешь, что главную роль в этом процессе играет твоё собственное «Я» (в пустоте оно вообще более заметно, идентифицируемо и свободно), но стоит появиться зрителям, «Я» отступает на задний план, забивается куда-то в уголок сознания, а в дело вступает уже твоя-не твоя самость, когда этот текст произносишь уже не столько ты сам, один, индивид, сколько вся твоя аудитория заглатывает, заправляет, изменяет, коннотирует его невольно (непроизвольно, спонтанно) своим полиморфным контекстом — метатекстом.
Творение — это всегда со-творение, о!-творение, со-отворение, тихо- и стихийно-, стихо-отворение. Чистая, в общем, лингвистика и литература: корень «вор-вар». Вор, вар, тварь, створ, двор, кворум, но и — дверь, и — твердь, и — вера: значит корень здесь с творчески плавающим гласием — «о-а-е» («вор-вар-вер»). А к этому корню иногда пристыковывается, прилагается укрепляющая его согласная с этим приставка, за которую эта зыбкая вер-а за-цепляется, под-вешивается, — д-верь (д-веритас)… Вора, держи вора! Вар, держи этот вар, а не то растечётся!.. И вот вор уже никуда не бежит, потому что он — д-вор и усмирённый границами с-т-вор, и скрепляющий кирпичную кладку рас-т-вор, он, видите ли, уже и т-ворец незыблемых втуне стен, он уже никуда не бежит. Т-ворец — это тать, позволяющий этому татю, этому мельтешащему ди-вергирующему ди-тяте при мати и тяте — с-тать. К с-тати (кон-стат, а пропо), тать, умягчаясь и добрея, аки ди-тятя (ди-папа), хотел бы уже и не токмо чем-то обла-дать, но и дать: кстати, «обладать» можно перевести как «тяжело, тяжко (обло) дать»…
Т-ворение посредством вервия и вериг веремени связывает, верифицирует вербальные вероятия, версии, которым ещё только предстоит исковерканно извергнуться и — с-тать: истиной; у-воровать, выр-вать, ur-вать, ото-варить, ur-wahren, ur-waren und ur-werden себя от сот-варения и со-тварения мира и мора. Ис-тина т-ворится, варганится, ловится из тины тона, с-тона — словом: словом, с-лово с-любовью с-ловится: дабы с-тать на дыбы с-теною с-тенания, с-тона и за-стыть тенью тына — в-туне, в-тайне.
Всякое т-ворение есть живот-ворное из-мышление, от-ворение жил, сил я-зыка и я-зыком, которое про-изводит из вод коацерватных зычное ут-верждение, кон-вергенцию одного за счёт от-вержения, ди-вергенции другого.
Всякое т-ворение локализует себя на время (веремя-вервие-по-водие) в об-ласти (т.е. во в-ласти) некоего «Я», которое и произ-водит зык, из вод летейских по-водя я-зыком, коль ведать будет по-вод видный над водами: «каркнул ворон: невермор». И помёр. С миром.
Только тёмный, слабый и мнительный правитель может требовать от своих подданных беспрекословного, слепого подчинения и грозить им всевозможными напастями, ежели они посмеют усомниться в его богоданном могуществе.
Всевышний, ежели Он есть, вряд ли настолько же тёмен и глуп, как этот вполне земной и по-земному понятный правитель…
Человеку самому давно пора поставить себя на место: он и не сверхживотное, и не сверхчеловек. Человек — «культурное животное», животное со своим особенным языком и своими особенными, творческими, возможностями, свойственными его виду, а по сути — последней и честной сути — он просто другое животное, такое же другое, как кошка по отношению к воробью, или воробей по отношению к таракану: у каждого из этих животных свои языки и свои особенные возможности.
