Гордыня есть до непотребности раздутое, подобно воздушному шару, «Я», которое, раздувшись, давит своей капризной констелляцией на всё своё окружение, искажая черты последнего, и к себе же потом поневоле и возвращается, порождая цепную реакцию самодеструкции. Гордыня — это вечное детство (в смысле беспомощности и вполне добровольной, сознательной потерянности, забвения подлинной космической иерархии) и идолократия: отсюда и самоутверждающая неуправляемость и кумиромания подростков, мании и фобии психически больных, феномен псевдозагадочных злодеев и диктаторов, лицемерная твёрдость и хитрованская изворотливость революционеров, рабов, политиков и напыщенных прагматиков, готовых на всё ради величия собственного эго. Однако и чрезмерное насильственное уничижение-опрощение эго имеет те же последствия…

Древнему человеку рост и самоутверждение самобытного эго помогали — и помогли! — выжить в тяжелейшей битве за элементарное существование. Сегодня же, в условиях относительного комфорта, этот же биологический механизм спонтанно развивает в человеке непомерную гордыню, которой для своего обильного и всеподавляющего взрастания не требуется уже никакой специальной дополнительной подкормки, кроме изначальных и давно уже привычных данностей нашей цивилизации.

Подлинная зрелость и мудрость человека начинаются тогда, когда он научается разумно обуздывать собственное «Я», которое должно знать своё место и время.

Эго порождает ненасытность корыстного умышления, зависти, тщеславия; эго пятнает всё своими липкими назойливыми следами («здесь был Вася»)… Но победить гордыню не так-то просто — ты её в дверь, а она в окно… Ущемлённое «Я» вытесняется в виде проекций и, снова разрастаясь, закрепляется в автономных комплексах.

Прежде надо познать себя, природу своих этологических (животно-видовых) и психологических побуждений. А точнее, надо всё время жить в понимании мотивов и жестов своего бессознательного, то есть расширять сознание за счёт бессознательного.

Эгоизм инфантилизма и конформизма следует изгонять, но всю свою природную детскость изгонять совсем ни к чему. Она нужна нам, чтобы быть внимательными к миру, чтобы видеть его всякий раз как впервые, чтобы уважать все его бесполезные мелочи, ведь, как ни парадоксально, но то как раз и оказывается наиболее для нас полезным, от чего нам нет, казалось бы, никакого практического прока. Для начала полезно было бы научиться понимать хотя бы собственные сны и свою домашнюю кошку.

Надобно жить, как не жить — ясно, легко и открыто.

Не в том подлинное смирение, чтобы мазохически мучать себя и терзать, а в том, чтобы ненавязчиво и как бы ненароком подвигнуть себя на уважение всего сущего, чтобы ничему не помешать осуществляться в согласии с природой, какой бы то ни было.

Научиться побеждать гордыню — значит научиться радостно не посягать, не притязать — ни на что. Быть свободным — значит быть свободным от себя, от своих заведомо чрезмерных притязаний. Этому непросто научиться, потому что это слишком просто. «Идущий истинным путём не оставляет следов» (Лао Цзы «Дао Дэ Цзин», 27).

Нашей гордыне легче всего проявить себя тогда, когда мы делаем не слишком нужные, то есть не необходимые, лишние движения.

В физике работа по совершению всякого движения сводится к максимальной экономии сил, то есть к… лени.

Условно говоря, всякий ничтожный квант не может позволить себе нарушить неосторожным движением предустановленную гармонию Вселенной, ведь он определяет её самым что ни на есть непосредственным образом (согласно принципу нелокальности квантовых состояний).

Лень  в слишком показушно деятельном и суетливом обществе может быть особенно продуктивным ему противовесом.

Лень обнажает, делает наглядным для нас наше естественное, природное призвание, ведь делать то, что нам дано — задано — природой, нам совсем не лень. А ничего заведомо злого природа нам дать не способна. Зло рождается в нас тогда (и рождается незаметно и тихо), когда мы не умеем внимать и доверять собственной природе.

Хороша та лень, что мешает нам делать то, что делать не обязательно, а значит и не нужно.

По-двиг совершается из «мёртвой» точки, свет рождается из мрака, как всякое подлинное слово и подлинная, никем незахватанная, неизмусоленная мысль. «И свет во тьме светит» (Ин.,1:5).

«Кто был ничем, тот станет всем» — это, в определённом смысле, очень верно сказано (то же самое, что «и последние будут первыми»). Подлинное ВСЁ рождается из подлинного НИЧТО. Потому-то и подлинное — нелицемерное, непоказушное — деяние рождается из недеяния, из лени (это, конечно, не лень самодовольного, обожравшегося и упившегося Гаргантюа). А смысл недеяния — несуетное бдение в просторной пустоте предсознания, свободная готовность ко всему.

Элементарные частицы рождаются из вакуума — ex nihilo (хотя квантовый вакуум есть не абсолютное Ничто, а неуёмно и вольготно пульсирующая пустота, напичканная «лохмотьями», «пеной» виртуальных частиц).

Плодотворное Ничто, которое есть потенциальное Всё, пребывает в сухой и чёткой тишине, когда нам слышен каждый луч и внятна каждая пылинка…

Надо позволить себе такую роскошь — не спешить. Всех дел не переделаешь — да и не надо. То, что не может не быть сделано, то, что ультимативно необходимо сделать, мы сделаем и так — без лишних рассуждений. А то, что сомнительно, — то чрезмерно.

«Как много на свете всего того, без чего я могу обойтись», — говорил Сократ.

Если мы о бытии ничего не можем толком сказать, кроме одного словечка — ЕСТЬ, то куда уж нам говорить о… о… о Том, о Чём… о Ком… о Ком не бывает, не должно быть никаких слов, но мы всё-таки вынуждены говорить, потому что мы мыслим, а мыслим мы лишь потому, что субъективный разум нашей самости выражает таким образом свою соотнесённость с объективным разумом бытия, безусловным основанием которого и является Тот, Которого нельзя помыслить нашей субъективной ограниченностью, и не только потому, что Он вне всяких мер, но и потому, что Он заведомо не объект, а никак не локализованная Личность, заведомый — a priori — Субъект.

Мы называем Его «Бог», «Единый», «Вседержитель» и т.д. лишь чрезвычайно условно, предельно символически, ибо не можем не думать и не говорить об этом, потому что это слишком касается нас. Поэтому все наши о Нём разговоры суть крайне символические околичности (деривации): впрочем, К.Г.Юнг очень хорошо нам объяснил, что воздействие реальных, а особенно онтологических, символов на нашу реальную жизнь определяет её зачастую самым что ни на есть наглядным и решающим (а то и сокрушающим) образом.

Если современная цивилизация, а точнее наш образ жизни в этой цивилизации, так или иначе лишает нас условий для переживания всеобъемлющих, безоглядных, вольных, чистых, полноценных и полнокровных чувств, то несуетное переживание божественного даёт нам такие возможности в полной мере — верим мы в Бога, или не верим: да и нет и не может быть никаких критериев в вере и её мере — никто ведь на самом деле не знает и не может доподлинно знать что есть Бог и что есть вера… Да и никто не может гарантированно ведать — верит он, или не верит, и насколько верит или не верит. Проблема в том, что актом веры мы чаще всего объективируем, проецируем своё метафорическое представление о Боге, которое потом вдобавок ещё и культивируем, чем сводим на нет актуальное или латентное отношение с Ним вне всяких мер и вер, «поверх барьеров» — как чистое «Ты».

Первоосновой всякой онтологии является мышление о чистом бытии, как предельной абстракции, имеющей к нам каким-то парадоксальным образом самое непосредственное, неабстрактное отношение. Но на чём основана сама возможность самого этого, первого и последнего, бытия, о котором мы уже почти не в силах ничего помыслить, кроме одной, почти самой последней, одной и единой, но смутной и малосхватываемой, хотя и обеспеченной безмерно тотальной реальностью, мысли?

Наше знание (ratio) в этом вопросе бессильно. Лишь Тонкая-тонкая ниточка «учёного незнания» (docta ignorantia), спасаясь от плоской линейности «дурной бесконечности», может подсказать нам в этой ситуации единственно верный, но безмерный в своём запредельном молчании ответ — ответ из бытийно-забытийной и безначальной, а значит безответной, бездны: ответ — в непреднамеренном, никак специально не организованном, «случайном» переживании сей всейной безответности, что дышит сокровенным смыслом в каждом бытии…

Куда там бытие — нам бы себя, жизнь бы свою раскумекать… Она ведь — хоть с Богом, хоть без — по-прежнему нам неясна. Хотя… почему же «по-прежнему»? Кое-что мы всё-таки за последние тысячелетия про себя прояснили. Только новые ответы порождают новые вопросы, которые в результате закольцовываются с прежними, самыми первыми вопросами, по поводу которых мы всякий раз по-новому узнаём только то, что ответы на них нам по-прежнему неясны. Но зато мы теперь понимаем: есть и будут неизбежные ультимативные вопросы — одни и те же.

И пусть нам не будет на них никогда абсолютного ответа (какого мы втайне жаждем), мы будем снова и снова, опять и опять уточнять сами эти вопросы (всё те же и те же): вопросы о главном и основополагающем, а значит о неинтеллигибельном, о непостижимом, а такие вопросы заведомо не предполагают никаких ответов, но всё-таки эти вопросы, если они правильно поставлены, есть уже по сути и ответы, часть ответов, которой нам придётся довольствоваться на уровне ума. За другими же частями мы отправимся туда, где разум наш бессилен, где бьётся сердце и трепещет душа, где в бессловесности бытийной царит без-умие одно, прозреваемое одной лишь интуицией — немотным духом бытия.

© Copyright 2012 Андрей Лопухин, All rights Reserved. Written For: НОВАЯ ЖИЗНЬ