Вот я стою на Земле — она для меня плоская; для летящего по околоземной орбите космонавта — она круглая. каждый из нас по-своему прав. И каждый из нас с этой — своей и общей для нас — Землёй по-своему связан.

В этом случае Земля для нас — объект. А Бог — и в этом вся тонкость (и сложность) — не есть объект, но Он и не субъект: и в этом смысле Его нет. Если Бог и есть, то Он есть внекатегориально: вне (до) наших субъект-объектных отношений.

Мы, даже самые умные и продвинутые, знаем себя много хуже, чем других: и не всегда мы можем толком знать во что мы сами верим…

Дети, дикие индейцы, тёмные старушки, параноики и прочие сумасшедшие и юродивые, от древа познания мало что вкусившие, они, быть может, бессознательной верой преисполнены намного больше и нерасторжимей, чем те, кто вкусили и накушались познанием сим под завязку.

Однако что же тогда, животные, выходит, ещё теснее и ближе связаны с Богом, чем мы, бедолаги человеческие? Что же для нас тогда сама вера? Не есть ли вера только сознание веры (сознание сознания веры)? Не есть ли Откровение — всего лишь раскрытие сознанием бездн бессознательного?..

Откровение дарит нам мгновения освобождения от необратимой и неумолимой действительности, от законов необходимости и диалектики, парадоксальным образом нас от них нисколько не освобождая: открытая в нас Христом богочеловечность примиряет, сближает непримиримые для человека в условиях отчуждения полярные онтологические элементы — предопределение и свободу, форму и динамику, участие и индивидуализацию.

Но если, мол, гордыня — это плохо, то дерзновение — хорошо; если довольство малым — хорошо, то самодовольство — плохо; если уныние — плохо, то поросячья радость безмозглого разгула — ещё хуже…

Школярская однозначность этих (и прочих) этических суждений, часто применяемых в ординарном опыте, на уровне Откровения и высшего просветления прямо-таки убивает своей безысходной неправдой — безысходной потому, что однозначность эта выражает кристаллизацию многовековой мудрости человечества, те проверенные и отшлифованные не одним тысячелетием очевидности, сомневаться в которых серьёзному человеку вроде бы не пристало…

Христос требует от нас не рабской, забитой покорности, а добровольного чистосердечного умаления наших сует, открытого и доверительного ученичества, которые, не обратившись в гордыню мазохизма и всезнайства, не лишили бы нас при этом нашей природной, неущербной свободы, — как это можно умудриться сделать? Но в том-то и дело, что ничего такого специального, особенного и явно наглядного для этого делать не нужно: надо только ясно ощутить и осознать в себе своё собственное заветное и затаённое до поры призвание и покаяние — служение и покаяние в виду Бога.

Покаяние — это исповедь и простодушная открытость. Непредвзятая готовность ко всему.

Противоположное греху есть вера как свобода нелицемерно, искренне и спокойно пострадать во имя сохранения — зачастую смутной, неуверенной, изъязвлённой жестокими сомненьями — связи с Богом.

Сомнений не стоит бояться, бежать и уклоняться — их надо выявлять, обнаруживать, видеть, вникать в них, жить с ними…

Больше всего мы сомневаемся в том, что любим. А то, что нам безразлично, не удостоится от нас этих опасных и страшных сомнений.

Высшие ценности, целостности, структуры с неизбежностью включают в себя неразрешимые на низшем уровне парадоксы, окончательно примириться с которыми нам невозможно, да, может быть, и не нужно.

Тупой — слепой — идеализм столь же опасен, как всякий фанатизм и фундаментализм. Христос — идеалист — Ему можно. С точки зрения этики и логики мытарь (Лук., 18:10-14), хоть и кающийся, есть грешник и злодей, а безошибочный в своих праведных поступках и потому не кающийся (не в чем) фарисей — добродетельный и богоугодный человек; а с точки зрения Христа — всё наоборот. Но по-своему — на своих уровнях — и этика с логикой правы, и Христос прав.

Не отвергая прежнее бытиё (в его основополагающих структурах), Христос принёс нам Новое Бытиё, Новую Жизнь, как Эйнштейн принёс нам теорию относительности, не отвергая законов Ньютона, которые в этой теории не действуют.