Учитель отдыхал у водоёма, когда увидел, как скорпион упал в воду и старается выбраться, но у него ничего не получалось и он стал тонуть. Учителю захотелось спасти скорпиона, он протянул руку, чтобы вытащить его, но, когда почти вытащил, скорпион его укусил.
Реагируя на боль, Учитель разжал пальцы, и скорпион опять упал в воду и стал тонуть. Учитель во второй раз попытался вытащить скорпиона, и во второй раз скорпион укусил спасающую его руку.
Наблюдавший за происходящим путник подошёл к Учителю со словами:
— Извините, но вы упрямы! Не понимаете, что вякий раз, как будете стараться вытащить его из воды, он будет вас кусать?
На это Учитель спокойно ответил:
— В природе скорпиона — кусать, нападает он или защищается. Но это не изменит моей природы — помогать.
Произнося эти слова, он подобрал с земли опавший лист и помог себе подцепить им скорпиона, вытащил его из воды и отпустил.
Не изменяй своей природе, только предпринимай меры предосторожности, если кто-то причиняет тебе боль (может, в нём говорит страх, или он защищается). Некоторые всю жизнь бегут за счастьем, другие же его создают.
Современный человек — это первый человек в истории, не имеющий представления о священном. Он живёт лишь обыденной жизнью. Его интересуют власть, деньги, престиж — он считает, что больше ничего нет. Это крайне глупо.
Его жизнь проходит среди маленьких вещей — очень маленьких. Он не способен представить себе ничего больше, чем он сам. Он отверг Бога. Он сказал, что Бог — мёртв. Он отверг жизнь после смерти, он отверг свою внутреннюю жизнь. Он отверг собственную сокровенную сущность — вот почему вокруг такая скука. И как может быть иначе? Если ты не в состоянии увидеть нечто большее, чем ты сам, твоя жизнь станет скучной, утомительной. Жизнь становится танцем лишь в том случае, если она — приключение. А приключением она становится лишь тогда, когда видишь в ней нечто высшее, чем ты сам, — то, к чему следует стремиться и что следует пытаться достичь.
Священное попросту означает, что мы — ещё не конец, что мы — лишь переход. Не всё ещё произошло — многое должно случиться. Семя должно дать побег, побег должен стать деревом, дерево должно дождаться весны, чтобы распуститься тысячью цветов и отпустить свою душу в космос. Лишь тогда произойдёт исполнение. Священное — не так уж далеко. Мы должны начать интересоваться им. Вначале, безусловно, мы будем брести впотьмах, но вскоре всё станет приходить в гармонию, вскоре появятся проблески бесконечности, какая-то неслышимая музыка достигнет наших сердец и потрясёт всю нашу сущность, подарит нам новые цвета, новую радость, новую жизнь.
(с) Ошо Утренние и вечерние медитации / М., ООО Издательство «София», 2010, — с.12.
Человек обладает возможностью стать песней любви, танцем любви, однако лишь немногие люди, редкие люди реализуют эту возможность. Всё остальные рождаются как зёрна и умирают как зёрна, их жизнь так и остаётся бесплодной попыткой.
Я считаю, что люди приходят в церкви, в синагоги, в храмы из страха, а не из любви. Да, старики ходят туда чаще, чем молодые, потому что они больше боятся смерти. Старики ходят в церкви и храмы не потому, что они узнали нечто необычайно важное в жизни. Они видят, как жизнь ускользает у них из рук и великий мрак смерти надвигается всё ближе и ближе. Они боятся, они ищут защиты.
Они знают, что там у них не будет ни их денег, ни их друзей, ни их родных. От отчаяния они хватаются за идею Бога. Но это не любовь, это не благодарность. Их Бог является порождением страха, это лжебог.
Я всеми силами пытаюсь прорубить для вас окно в бытие. Я не хочу, чтобы вы устремлялись к Богу из страха. Я хочу, чтобы вы приходили к нему через опыт красоты, через опыт созидания, через опыт любви. Когда человек приходит к Богу через такой опыт, возникает контакт необычайной силы — преображающий контакт. Одно-единственное живое соприкосновение с бытием — этого достаточно. Ты больше никогда не будешь таким, каким был прежде.
(с) Ошо, «Утренние и вечерние медитации», изд-во «София», 2010, с.11
Бога, может быть (а может и не быть), и нет, но есть неподвластные нам ноуменальные структуры, безжалостно бросающие нас в объятия вечно молодого И.Канта… Главная трудность здесь в том, что на этом уровне наука намертво сплетается с культурой и искусством, и наоборот…
Богословие пытается прикидываться наукой, хотя является чистой мифологией — культурой. Именно поэтому ортодоксальные богословы так ощерились на П.Флоренского, который контрабандой протаскивал в богословие чисто научные и наукообразные спекуляции. А философия (как онтология и метафизика) стоит в такой же оппозиции к богословию, какая проявляется в отношениях между искусством и культурой вообще.
Искусство — как сублимация Эроса — есть влечение к жизни (на костях влечения к смерти).
Культура — как сублимация вечного возвращения, повторения, консервации и ретроспекции — есть влечение к смерти (на ветвях влечения к жизни).
Искусство всегда только начинает, культура всегда только кончает, но искусство начинает там и тогда, где и когда кончает культура.
Философия же, в строгом смысле, хотела бы стоять между, — но не между прошлым и будущим, не в синхроническом «здесь и теперь», а в некоем идеальном междувременьи, каковое практически невозможно: но именно этой невозможностью философия как раз и зачарована, неизлечимо зачарована — поэтому и устремляется к ней с безнадёжно-бесполезным рвением «тяни-толкая», распинающего себя меж центробежными силами искусства и центростремительными силами культуры…
Оказывается, если мы честно признаем, что Бога нет, для нас (и для Бога), в общем-то, ничего не меняется — так же светит солнце, та же земля лежит под ногами, та же травка выпрастывается из земли… и Бог уже тогда не надумывается, не пришпиливается нами культурно-хитроловко к той же земле и той же травке, а внебытийно непребывает Себе на законном Своём неместе…
Верить в муху-дроззофилу — это грех, а верить в Бога-Всесодержанта (Сержанта) — это (мол) не грех…
Многие состоявшиеся художники незаметно начинают репродуцировать самих себя-прежних, в результате чего выпадают из искусства в его осадок — культуру. Этому способствуют обнародование, публикация, вступление, вхождение (о-пошление) произведения в народ, обиход, быт, школьную программу…
Дикий порыв, стихия, спонтанный процесс художественного производства, культивируясь, рихтуясь, ограняясь всеусредняющими дамбами социально-исторической злободневности, становясь в глазах массового потребителя законченными по форме произведениями, — умирают. Отсюда — частые самоубийства (или способствующие им самодеструкции) среди вошедших в культуру творцов: нарушается естественное равновесие между влечением к жизни и влечением к смерти в пользу последнего (в пользу культуры).
Признание и слава — это смерть художника, но к ней-то он как раз (отчасти сознательно, отчасти бессознательно) и стремится, к смерти в культуре.
Обычные люди (не художники) репродуцируют, сублимируют себя в социуме, быте, детях и неврозах, а художники — в своих творениях. Если бы все люди на земле стали художниками в полном (спонтанно-демиургическом) смысле этого слова, психотерапевты были бы не нужны.
Религия как «технэ» — величайшее творение человечества, органично сочетающее в себе и культуру как структуру догматического формообразования, и искусство как живое смыслопорождающее творчество.
Культура — игра, ритуал — осуществляет стремление повторить былые приятные возбуждения.
Искусство, живое творчество — «по ту сторону принципа удовольствия», осуществляет стремление создать новую игру, новый ритуал.
Культура творит добро и зло.
Искусство творит «по ту сторону добра и зла».
Когда поэт Ф.Ницше, борясь против культурной мертвечины, сказал, что «Бог умер», культуртрегер Ф.Ницше начал бороться с поэтом в самом себе, втихаря протаскивая Бога под другими именами. В конце концов культура («вечное возвращение») победила поэта, и — поэт умер.
Реальная церковная практика поневоле (по культурной инерции) культивирует патернализм идеального сверх-Я. А Ф.Ницше, тщась изъять Бога из одряхлевшей культуры (Каковой там, впрочем, и не ночевал), тщился, по сути, «убить» своего отца — протестантского священника («Эдипов комплекс»).
«Бог», намертво замурованный в тесных объятиях застывшей железобетонной культуры, не стоил столь героически рьяных нападок Ф.Ницше, ибо Бога в культуре нет и быть не может (под личиной Бога в ней выступает идеальное сверх-Я).
Бог не только акультурен и алогичен, но и абытиен, поэтому никаким суждениям неподвластен. А культура лишь объективирует проекции нуминозных (божественных) и идеалистических переживаний человека.
А Бога быть не может, Он не есть — Он вне бытия. Вне культуры. Вне искусства. Вне всего. Бога представить, придумать нельзя. Говорить о Нём — категорически (и категориально) нельзя. И какой-то намёк на это просвечивает в говорливо-отчаянных метаниях Ф.Ницше — этими своими антропологическими метаниями он и интересен.
Мир есть единство, которое со-держит метаморфозы пространственно-временных структур: структура субстанции переходит в структуру функции, структура функции переходит в структуру субстанции. Но все эти метаморфозы запрограммированы внепространственно-вневременным и внецелым началом (оно же и конец).
Явление жизни сильно осложняет природу мирового устройства: неорганический мир — равновесен, органический — неравновесен. Всё химическое (из коего и появляется известная нам жизнь) выглядит некоей довольно странной надстройкой над физическим. Но коль на атомарном уровне химическое всё-таки как-то выплетается из физического (хотя опять же странно, неким структурным скачком, причина которого «приходит» неизвестно откуда), значит органический и неорганический миры есть необходимые (хотя и не абсолютно) части друг друга…
Как ни крути, а некое внепространственно-вневременное пра- и сверхсознание (которое проявляет себя как великое Ничто или как пневматическое Молчание) так или иначе всё равно оказывается главнее и первичнее всякой материи, всякой структуры, всякой причины, всякой динамики, всякой диалектики, всякого языка, всякого сознания… Но: для нас нет ничего более близкого, чем бытие, и ничего более далёкого, чем Бог. В точке пересечения бытия и Бога, экзистенции и эссенции, Падения и Творения происходит алогичный скачок, дающий нам возможность («просвет«) эк-зистировать, то есть парадоксально (аб-сурдно) от-носить себя к бытию и к Богу одновременно и внепространственно-вневременно.
О Боге говорить нельзя (если уж даже о бытии ничего нельзя сказать). Но когда мы мысленно отходим от Него, думая и рассуждая по прихоти своей о чём угодно, мы всё равно поневоле однажды к Нему возвращаемся, когда доходим («доходягами«) в своих рассуждениях до конца — до конца своей экзистенции в бытии.
Ценностно-культурный подход (включающий в себя в том числе и ниспровержение, и переоценку всех ценностей) всегда сводится к насильственной субъект-объективации, порождающей всё новые и новые культурные надстройки над суровыми, скупыми и молчаливыми основами неприрученной жизни и метаприродного бытия. Чтобы хоть что-нибудь сказать себе в удовольствие, мы придумываем (навязываем) себе удобные ценностные иерархии и иерархийки. Назначив придуманному богу (или/и кому/чему бы то ни было ещё) придуманное место в придуманной нами иерархии, мы делаем то же, что делают моралисты, зовущие нас делать то, что, по их разумению, должны делать все те придуманные ими люди, что делают (если делают) придуманное ими добро во имя придуманного ими гуманизма (или/и чего бы то ни было ещё).
Культура тщится взгромоздить на свои мраморно-дубовые пьедесталы отлитые ею в бронзе опредмечивания проекции экзистенциально нами несхватываемых, потаённых и не явленных въяве, то есть субъект-объектно не представленных нам онтичных целостностей… Наука (как последняя отрыжка метафизики) тоже должна знать своё место: нынче это чистая логика, инженерия, технология — та же культура.
Оценивая какой-нибудь отвлечённый от мирового целого камешек, мы поневоле обрываем его сущностные, корневые бытийные связи и ставим в субъект-объектные отношения.
Подлинная ценность могла бы, говоря условно, пребывать до всех и всяких оценок и субъект-объектных полаганий, — то есть её в нашем полагании нет, как нет её и в пред-стоящей нам тотальной реальности, которая, по определению, не обусловлена ничем. Всякая оценка, всякая иерархизация создаёт шум чрезмерного волюнтаризма, цепную реакцию суетливых означиваний, что убивает надежду на тишину неосмысляющего вслушиванья и вольготный покой нерасчленяющего созерцания, — только через тотальную немоту спонтанного вслушиванья, через внепространственно-вневременную пустоту непреднамеренного наблюдения можем мы хоть немного приблизиться к целостной сути, каковая намного ближе к нам, чем мы можем её помыслить, находясь в расхлябанном разгуле субъект-объектных додумок самодовольной культуры.
На примере Н.В.Гоголя и Л.Н.Толстого мы отчётливо видим, насколько вредны художнику голое умозрение и трезво размеренное благоразумие, освобождённые от творческого, бессознательно-интуитивного произвола, который есть не что иное, как богоборчество.
Богоборчество — это вовсе не атеизм и не борьба с Богом, а тем более с верой как таковой: это есть культурная, аксиологическая работа в контексте божественной иерархии по омоложению-освежению составляющих её ценностей, по их очищению от одряхлелых и омертвелых культурных тканей и напластований. Окружая божественные, а значит метакультурные, ценности своими железобетонными дамбами, культура поначалу помогает эти ценности воспринимать и обживать, но в итоге окончательно их собой замуровывает — погребает… И тогда приходят богоборцы… Иисус Христос был таким богоборцем. И «антихристианин» Фридрих Ницше. И неистовый Джироламо Савонарола. И антиклерикал Мартин Лютер. И антиклерикал Лев Толстой. И въедливо-язвительный Серён Киркегор. И громокипяще-апокалиптичный Лев Шестов.
Религия есть не какое бы то ни было учение, не философия, не этика, не право. Церковь есть не клуб, не школа, не социальный, не государственный институт, не учреждение по регистрации рождений, браков, смертей, излечению больных и отпущению грехов… Религия и Церковь как невеста Христова в первую голову озабочены движением и взрастанием духа в человеке — в стороне от всех мирских и социальных процессов. Поэтому в убийце, например, религию и церковь заботит (должно заботить) не то, что заботит в нём органы государства и права…
А Божья Благодать не за благие деяния может снизойти на того или иного человека, а за то духовное преображение в нём, что способствовало свершению сих деяний. В божественном измерении и слово, и мысль (даже самые будто бы случайные и мимолётные) — уже, а то и прежде всего — дело, деяние души или духа.
Благие, в эссенциально-божественном смысле, намерения иногда поневоле приводят и к недобрым, в экзистенциально-житейском смысле, деяниям. «Пути Господни неисповедимы…»
В каждом существе бесчисленное множество лазеек есть, через которые оно может, в принципе, улететь куда угодно в любое время дня и ночи, ежели только захочет. Другое дело, что существо сие не ведает как ему — откуда и куда — захотеть: взять вот так и внепространственно-вневременно захотеть… Впрочем, человеку как субстанциальному сверхпространственно-сверхвременному деятелю это, в общем-то, вполне по силам…
Время твоё — в твоих руках, ты можешь сделать с ним всё, что захочешь. Ты можешь секунду свою раздвинуть до размеров вечности (где время и пространство тождественны и взаимозаменяемы). Другое дело, что ты не ведаешь, где и как сия секунда дрожит, с чем и с кем она дружит, где-как и чем-кем со-держится это твоё-не твоё внепространственно-вневременное могу-щество и хочу-щество…
Человек, в принципе, совершенно свободен (благодаря тому, что, в отличие от всех прочих животных, обладает чрезвычайно центрированной самостью, то есть богатейшим арсеналом обратных связей культурно репродуцирующего себя самосознания), но он (чем дальше, тем больше) вольно или невольно, сознательно или бессознательно эту свою свободу ограничивает — в соответствии с той иерархией ценностей, которую опять же он сам и выстроил в себе собственной культурно-духовной или культурно-бездуховной работой (вся беда в том, что чаще всего он скор на выстраиванье надуманных, скоропортящихся «ценностей» и бессилен или попросту ленив для приоткрытия подлинных — алетейных — ценностей, которых на самом деле очень и очень немного).
Бог слишком непосредственно и слишком детально не помогает человеку отделять его зёрна от плевел: человек должен делать это сам, но если он, наделённый «образом и подобием Божиим» (центрированной самостью), делает это в виду Бога, культурно-опосредованно определяющего надличную вертикаль человеческого духа, ему будет легче (яснее) делать своё дело, если оно не служит абсолютному злу (Сатане), и труднее (смутнее), если оно не служит абсолютному добру (Провидению).
Бог — не участник наших дел, Он как бы наш внепространственно-вневременной Соглядатай, не видящий вдобавок всех наших конкретностей так, как видим их мы. Потому зачастую и кажется, что Его как будто бы и нет. Вот так Он и есть, что как бы Его и нет (и даже более того): в этом и проблема. От этого и вопрошания, и недоумения, и сомнения… Однако Он, Творец и Соглядатай, вынуждает-таки человека себя культурно раздвигать и поднимать, себя корректно объективировать, дабы видеть, познавать себя с Его стороны и подвергать себя Его надличному суду.
С психоаналитической точки зрения, сей верховный Соглядатай — это, конечно, не Бог, а проекция нашего внутреннего бессознательного стремления иметь над собой, до себя и вокруг себя некий сверхбиологический культурный сверхсмысл, сверхсимвол папы-патриарха, через который мы могли бы рефлексивно-объективированно сублимировать свои невротически вытесняемые в тёмные подвалы бессознательного основные животные влечения (а других — в этом, психоаналитическом, ракурсе — и не бывает).
Сегодня уже невозможно рассматривать проблему человека и всего человеческого без учёта открывшихся к нынешнему времени психологических знаний: существует, по меньшей мере, 16 (4х4) устойчивых психологических типов (открытых К.Г.Юнгом), которые практически окончательно складываются уже к пяти годам жизни человека, — после этого куда его ни тяни, как к нему ни взывай, главные решения в своей жизни он будет принимать в согласии с ведущими доминантами своего психологического типа, которые могут поддаваться лишь поверхностной, но не глубинной, коррекции.
Чисто умозрительно совершенно ясно, что мир порождён сверхмировым и сверхличным началом. Религиозный же и мистический опыт, говорящий о существовании личностного и, вдобавок, тройственного сверхмирового начала, есть опыт адаптационно-психологический, который может утверждать лишь истины психологические, архетипические, мифологические, каковые служат фактором адаптации человека как сверхпространственно-сверхвременного субстанциального деятеля к пространственно-временным условиям земной (а возможно, и не только земной) жизни.
За последние столетия, десятилетия и даже годы мы узнали о себе и о мире нечто такое, что не позволяет нам быть в своём реальном самосознании непререкаемо однозначными и безапелляционно целокупными, — слишком разносторонним, многообразным, многослойным, многоочитым стал наш опыт: к тому же, мы видим, что добровольно расстаться хоть с незначительной частью этого богатства было бы сегодня неоправданным расточительством.
Одним глазом мы видим лишь два измерения, двумя — уже три, а тремя — целых четыре и т.д… А человек — тварь многоочитая.
Люди разного склада, воспитания, опыта, разной наследственности воспринимают мир по-разному: эта разность «снизу» и «сверху» структурно объединена в сознательно-бессознательную системную общность.
Степеней свободы у нас на самом деле практически нет. А если есть, то — кажущиеся, мнимые. Однако мнимые реальности играют в человеческой жизни не менее, если не более значимую роль, чем реальности немнимые. Доступная нашему восприятию реальность и доступная нашему восприятию мнимая реальность воспринимаются нами одинаково реально: например, два половинных изображения чайной ложки в нашем сознании, когда она находится одной своей частью в стеклянном стакане с чаем и другой своей частью вне этого стакана, есть два различных реальных изображения одной и той же реальной ложки, которая и в стакане с чаем, и вне его — одна и та же, но мы воспринимаем её не как одну и ту же, хотя по опыту (только по опыту) и знаем, что это одна и та же ложка.
Или, например, мы придумали животное — парнокопытного слонорога, — которого не существует и, скорее всего, никогда не существовало в реальной действительности. Но если мы его придумали, оно уже существует — в идеальной действительности. А идеальная действительность принимает участие в реальной действительности и может даже при случае получить своё самое что ни на есть конкретное и реальное, физическое воплощение (хотя, как нынче уже известно, сама мысль наша вполне материальна и имеет полевой характер).
Поэтому наши будто бы случайные и безобидные мысли и фантазии неслучайны и далеко не безобидны: их существование для нас в итоге так же реально и значимо, как и существование более явной и зримой реальности.
«В начале был Логос», то есть Слово, идея, замысел, мысль, смысл, символ, модель, план, схема, фантазия, задумка… Бог — это абстрактная идея, а мысль в том, что не мешало бы сейчас испить чайку, — конкретная, но абстрагирующая нас от Бога, а точнее, от конкретности абстрактной идеи Бога…
Константы ритуалов и догматов представляются вольным, анархическим и художественным натурам особенно вредоносной структурой, будто бы угнетающей стихийные порывы их творческого духа, однако эта несущая конструкция земного социума и земной церкви подобна комплексу фундаментальных физических констант, конкретные величины и взаимные соотношения которых позволили актуализировать на земле реальную физику человеческой жизни.
Ритуалы и догматы есть даже у животных — они исцеляют и освобождают, как исцеляют и освобождают мануальные пассы психотерапевта, качание матерью колыбели с младенцем, «плацебо«, монотонно-магический ритм стихов и иные формообразующие элементы культуры (в том числе и стихийно-разудалые порывы неуправляемых, казалось бы, натур, которые на самом деле строят их хоть и на своих и особенных, но всё тех же ритуально-догматических основаниях).
Живое духовное творчество если что и стесняет, то не догматы, каноны и таинства как таковые, а косность, застой, бессодержательный автоматизм, голый формализм и мервящий бюрократизм участвующих в них людей: церковь тогда уподобляется обезличивающей и порабощающей человека государственной машине…
Беспросветные тупики индивидуализма и релятивизма на какое-то время могут быть даже и очень полезными, когда они становятся однажды плацдармом для обнадёживающего прорыва из глубины богооставленного «Я» к всеохватывающему свету божественного «Ты» и к творческому выстраиванию незасиженной мухами поп-культуры ценностной иерархии, без которой невозможно жить не становясь «скотинкой о двух ногах» (слова М.Мамардашвили о человеке)…
Релятивизм хорош и полезен на эпохальных поворотах развития культуры и искусства, когда он выступает модернистским орудием справедливой борьбы против утилитарно-застойной психологии самодовольной толпы.
Релятивизм разбрасывает камни общечеловеческих ценностей. Но рано или поздно приходится их снова собирать.
Интуитивные прозрения, мистические озарения, переживания трансперсональных состояний, корректно удостоверенные пси-явления свидетельствуют в пользу интуитивизма и иерархического персонализма, каковые по сравнению с другими учениями наиболее плавно и дружелюбно сопрягаются с религиозным опытом христианства (кажется, толстовский Левин однажды задремал и ему приснился многозначительный зов: «Сопрягать надо, сопрягать!», а проснулся, заслышав кучера, повторявшего: «Запрягать надо, запрягать!»)…
Реальные общечеловеческие ценности, неназойливо предъявлявшие себя реальными трудами таких редких оригинальных человекотворцев, как Неру, Ганди, Вивекананда, Кришнамурти, чета Рерихов, Швейцер, мать Тереза, не имеют ничего общего с тем лицемерным и фальшивым «гуманизмом», что буквально не сходит с уст всех без исключения политиканов и политиканчиков, журналистов и журналистиков, классных дам и мускулистых блюстителей общественного порядка…
Нет такой великой идеи, которая после своего зарождения миновала бы закалку в беспощадном горниле опошления и дискредитации егозливой толпой. Что ж, благими намерениями вымощена дорога, ведущая известно куда…
Живая клетка осуществляет холодный ядерный синтез — и, надо думать, не без помощи воды.
Вода вообще удивительная и уникальная мировая субстанция. Во вселенной, судя по последним данным, она присутствует практически везде (где, естественно, температура, давление и напряжённость полевых взаимодействий позволяют атомам водорода и кислорода существовать в синтетическом единстве).
В начале Книги Бытия Бог творил землю и небеса если и не из воды, то в определённом её окружении (вода олицетворяла хаос): в астрологии к стихии воды относятся самые «творческие» созвездия Зодиака — Рыбы, Рака и Скорпиона. У Лао Цзы в Дао Дэ Цзине вода — символ высшей мудрости и ускользающе-текучей истины…
Христос снял с наших душ чрезмерную тяжесть наших частных и общих грехов не для того, чтобы мы успокоились, сложили руки и предались Провидению в безвольном ожидании Второго Пришествия и Царствия Небесного — читай: смерти.
Искупление крестной жертвой Иисуса как Христа есть акт духовно-эпохального переворота исторической страницы для нового освобождения воли человека во имя творческого усвоения им сего искупления, в свете коего он должен уплатить все свои долги «до последнего кодранта» (кодрант — мелкая медная римская монета).
Христос «переключил» нас в новый, богочеловеческий режим — более внетренне свободный, более духовно напряжённый и деятельный.
Каждый из нас сложным и многоступенчатым комплексом актов свободной воли творит собственный оригинальный и уникальный мир, обогащающий и усложняющий собой все миры всех уровней Иерархии: мы, подобно моллюску, в раковине которого вызревает жемчужина, как бы вынашиваем у себя за пазухой зачатый свыше нам данным призванием свой драгоценный камешек, талант, каковой мы можем и не вынашивать, не развивать, а взять и сразу зарыть в землю, а можем, наоборот, взлелеять, взрастить и отдать на служение Божьему миру — как в море-окиян свой драгоценный камень бросить, дабы пошли во все стороны от него волнительно-благотворные круги.
Собственно, всякое наше деяние, даже самое ничтожное, есть такой вот брошенный в мир, в универсум камень, являющийся центром круга, окружность которого, волна от которого — везде.
Деревенские старушки, измаянные трудами беспросветными, они ведь смерти, пожалуй что, и не боятся вовсе, а то зачастую и с надеждою светлою ждут её благословенного прихода: а ведь такое отношение к смерти есть, во-первых, знак достойного исполнения земных долгов, а во-вторых, первое достижение на пути в Царствие Небесное… Ибо «блаженны мёртвые, умирающие в Господе; ей, говорит Дух, они успокоятся от трудов своих, и дела их идут вслед за ними» (Откр., 14:13).
Те субъективные, казалось бы, образы, мысли, причуды, прихоти, побуждения, фантазии и мечты человеческие, что выжили в перипетиях столетий, а то и тысячелетий, говорят о реальной объективности, о насущной и онтологической необходимости породивших их структур: эти структуры К.Г.Юнг (вслед за Филоном Александрийским и Дионисием Ареопагитом) назвал архетипами (сходные представления высказывали Платон и Бл. Августин).
Бог как сверхлично-личная сущность — это архетип: те или иные понятия о Нём многообразно проявляют себя в культуре, хотя о Нём заведомо невозможно составить никакого адекватного понятия.
В культуре и искусстве базовые психологические структуры проявляют себя устойчивыми понятиями, представлениями, идеями, мотивами, сюжетами. Священные писания человечества — щедрые хранилища и источники именно таких структур.
Человеку необходимо, насущно необходимо координировать себя относительно вселенной в целом и всех её отдельных частностей — так или иначе: уточнению этой координации он посвящает всё своё время, свободное от трудов по добыванию хлеба насущного, — если он человек, а не только лишь зверь непробудный…
В масштабе здешней человеческой предметности время каузально-процессуально и однонаправленно («стрела времени» от прошлого к будущему). Но поскольку здешний человек пребывает одновременно во многих масштабах, он может вступать в продуктивные отношения и с мирами иной размерности, иной причинности, иного времени, однако для этого он должен быть слабо захвачен предметными узами мира сего, а точнее, он должен быть свободной личностью, а не жалким рабом сугубо биологических, вегетативных детерминаций.
Нездешний мир многоэтажен и состоит из многих миров — все они, со здешней точки зрения, ужасны, темны и опасны, но посвящённые знают, что там есть, хотя и не столь зримо и явно, как здесь, сущности и силы как более светлые, благородные, так и более тёмные, злобно-коварные. Безвольный раб здешних обстоятельств станет рабом и тамошних. Однако рабом тёмных сил в потустороннем мире может оказаться и тот, кто здесь был достаточно свободен и духовно вооружён…
Полноценная свободная личность в своём становлении проходит два грандиозных этапа, сопровождающихся опасными потрясениями самых её основ.
Первый — неминуемый — этап: разрыв с обществом, всецело подчинённым лицемерию внешних стереотипов, отрешение от вегетативных сует мира сего и уединённое постижение высот и глубин бытия и духа посредством своего «эго» и в русле-контексте своего призвания; неминуемый итог этого этапа — тупик и кризис, откуда не всякому удаётся выбраться.
Второй этап: воссоединение с обществом на новых духовных основаниях, основаниях терпимости и целостного приятия мира людей со всей его житейской мишурой.
На первом этапе личность ещё слаба, зыбка, недостроена, не утверждена в самой себе, а значит не совсем свободна, поэтому, чтобы уберечь себя от распада, вынуждена избегать давления многочисленных внешних сил. На втором же этапе личность уже достаточно сформирована, сильна и свободна для того, чтобы, не жертвуя главным в себе, пожертвовать своим зловредно-тщеславным «эго», которое в условиях изоляции поневоле разрастается до непозволительных размеров, и чтобы в полной мере осуществиться в мире людей с надеждой обрести с ними достойное взаимопонимание. Эта надежда — надежда на воздаяние здесь — может и не оправдаться (что случается не так уж и редко), но полноценная личность потому и полноценна, что ничто не может помешать ей осуществить себя вне себя.
Первый этап знаменует собой полусвободное-полувынужденное движение личности от того, что ей дано, к осознанию того, что ей задано. Второй этап отмечает восхождение свободной личности от умозрительного осознания к реальному осуществлению своего задания — своего долга (бремя коего легко, коль оно есть результат свободного, естественного выбора).
Становление подлинной личности происходит естественно и органично, несмотря на то, что некоторые толчки-подсказки и удары судьбы время от времени помогают ей скорректировать свой курс, — никаких широких внешних жестов или специально выверенных, последовательных шагов делать для этого вовсе незачем. Совсем необязательно сломя голову бежать в церковь, бросать свой дом, семью, работу, привычные дела, углубляться в какую-то специальную литературу и специальную духовную практику, хотя кому-то всё это и может несколько помочь — тому, кто делает это не нарочито и вымученно (подобно, например, толстовскому отцу Сергию), а спонтанно, как что-то само собою разумеющееся. Путь сей долог и непрост, а посему свершается не в угрюмости и обречённости, а в бодрости и вдохновении. Труды повседневной жизни не только ему не мешают, а зачастую и помогают — для исполнения обыденных забот тоже надобно что-то иметь за душой. Простые работяги в тяготах своего труда получают порой не меньшее просветление и развитие духа, чем праведные отшельники и аскеты, отказавшиеся от обыденных трудов ради высших откровений духа.
Вокруг нас тысячи и миллионы людей ежедневно трудятся в поте лица не ради личного обогащения, а для относительного благополучия своих ближних: эти «труждающие и обременённые» — разве они хоть сколько-нибудь не святые?
Самые заурядные деревенские старухи, малограмотные и непросвещённые, вся жизнь которых прошла в непосильных трудах на земле, на ферме и по дому, — да они уже при жизни ангелы небесные! Стальной (стальной и дубовый) ницшеанский «сверхчеловек» и мизинца их не стоит…
Разжигание, укрепление, внешняя стимуляция стадного инстинкта сильно вредит человеку — в этом смысле деревенские жители духовно здоровее городского пролетариата…
К Богу ведут, помимо прочих, две магистральных дороги: одна — органическая, непосредственная, естественная, прямая, бескорыстная; а другая — смутная, вымученная, кривая, уродливо-приспособленческая.
В первом — чистом, нерассудочном, бесполезном, бкссмысленном и простом — случае человек ничего не выбирает: человека выбирает Бог и становится естественным домом и родиной его души. Во втором — нечистом, хитроловко-умозрительном и трусливо-животном — случае изначально обезбоженный человек, всецело живущий сладострастием утробной жизни, стечением неблагоприятных жизненных обстоятельств подвигается к Богу, дабы корыстно получить от Него верные гарантии будущего благоденствия.
Николай Михайлович Бахтин (брат М.М.) в статье «Паскаль и трагедия» рассказывает (со слов Пеги) «следующую легенду про св.Людовика де Гонзаго. Однажды во время перемены во дворе семинарии Людовик играл в мяч. В это время его товарищи предавались традиционной забаве, испытующей одновременно и мудрость и благочестие участников: «Что сделал бы ты, если бы узнал, что через полчаса наступит Страшный Суд?» — таков был вопрос, на который надлежало ответить каждому. Одни говорили, что предались бы молитвам, другие — самобичеванию. «А как поступил бы ты?» — спросили у Людовика. «Я? — я продолжал бы играть в мяч»».
Разодранная в клочья Россия снова ищет своего Бога, — ищет новую вселенскую и в то же время уютную (то есть нормативную) ментальность для себя, новую духовную иерархию. Чтобы и овцы коллективизма, и волки индивидуализма были бы сыты одновременно.
Лицо Бога нельзя увидеть в упор, ибо знание о Боге безмерно, а ограниченный человек нуждается в мере: ежели глядеть на солнце в упор незащищёнными, открытыми глазами, можно ослепнуть. Или узреть не благодати свет, а чёрное пятно — негатив…
Скрываясь от одних, Бог обнаруживает Себя другим: Он скрывается от испытующих Его и открывается жаждущим, ищущим Его…
«И будет Он освящением и камнем преткновения и скалою соблазна…» (Исаия, 8:14). То есть верующие получают освящение и всецелую благодать, неверующие спотыкаются о камень преткновения, а полуверующие-полуневерующие бьются башками блажными о скалу неодолимого соблазна урвать себе и там и сям…
Христос явился узнаваемым для тех, кому Он нужен, и неузнаваемым теми, кому Он не нужен. Он желал ослепить одних и просветить других. А третьих — слегка подразнить, слегка обнадёжить, да и оставить при своих (не из них ли вышло потом пресловутое третье сословие?).
Лицо Бога есть Его Имя. Язык Бога есть — для нас — язык символов. Человек — «образ и подобие», то есть символ Бога: значит — человек есть язык Бога. Имя Бога есть единственно доступный человеческому пониманию символ Бога, главное передаточное звено меж символами земного и небесного. В человеке есть часть-символ божественного — образ и подобие Божии. В Боге есть часть-символ человеческого — Иисус Христос, Имя Которого для человека есть непосредственный символ Бога…
Кто вернее видит мир — дальтоник или глухонемой? Оба.
Кто вернее видит мир — слепой или хромой? Оба.
В начале своей эволюции человек был больше приобщён к миру животных, способ жизни которых биологически жёстко привязан к окружающей природной среде. С развитием социума и ростом своих специфических — культурных (в широком смысле) — потребностей человек всё больше и больше вступал в зависимость от культурно-исторических, сверх- и квазибиологических комплексов, которые получали своё беспредельное развитие во времени посредством неуёмного стремления человека к познанию всего и вся и овладению всем и вся. Так человек всё больше и больше терял свою изначальную биологическую зависимость, несвободу от окружающей природной среды, всё больше и больше впадая при этом в рабство к растущим следствиям собственной ненасытной жажды познания, каковая поначалу была лишь призвана помочь ему в борьбе за элементарное существование со своими эволюционными конкурентами. Человек, конечно, не перестал быть животным, детерминированным своей окружающей средой, но только эта среда в результате его широкомасштабной и разноплановой сверх- и околобиологической деятельности оказалась теперь сильнейшим образом перегруженной сложнейшим комплексом, системой искусственно созданных социально-культурных сред, имеющих иерархически многоуровневую структуру, в которой естественная природная среда занимает теперь самое нижнее и слишком уже подчинённое и жалкое место…
Вся проблема в том, что эта гигантская вавилонская башня обречена всё время оставаться открытой, недостроенной системой, которая продолжает и будет продолжать надстраиваться до тех самых пор, пока не сможет уже удерживать своего искусственного, забиологического равновесия в виртуальном пространстве человеческой культуры и не рухнет всей своей аляповатой громадой в своё собственное природное, родное и первобытийное основание (Urgrund)… А потом… Потом всё начнётся сначала…
Чем больше мы себя узнаём, тем меньше понимаем — и не только себя, но и весь мир. Но чем меньше мы понимаем, тем больше желаем познать: тайна — бездна (Ungrund) — влечёт нас в свой беспросветный мрак, яко мотылька влечёт к себе огонь свечи. Влечение сие для нас — ультимативно и императивно: оно сильнее нас, могучих человеков…
…Но случай Моцарта убедительно доказывает, что при случае всё позволено и всё открыто, всё вневременно и льзя, но — ценой летучего искусства.
Человеческая свобода, индетерминированность мерцает, зреет и пробуждается там и в том, где человек неопределён, текуч и зыбок, а стало быть открыт для движения и новизны. Там и в том, где и в чём человек познан и понят, он субстанциален, предсказуем, а стало быть предопределён самим собой: познающий и познаваемый человек есть бог и фатум для самого себя — и это уже не просто человек, а человек в широком смысле, человек со всем, что его окружает и что он сделал своим, приобщил к себе. Человек непрерывно раздвигает свои прежние границы и налагает на себя новые границы. Каждый человек есть одновременно и буквально — и отдельный человек как уникальный индивидуум, личность, и всё человечество как историческая и внеисторическая общность: между этими полярными пределами каждый человек генетически включает в себя и промежуточные уровни своих самобытных этносов и социально-исторических культур разной степени размерности… Все эти уровни включают в себя как субстанциальные, так и подвижные, непрерывно изменяющиеся, развивающиеся элементы.
Обнаруживая в себе и вокруг себя томящие его пустоты неопределённостей, человек спешит заполнить их сотворёнными им определённостями, но новые пустоты образуются снова и снова, и даже уже чуть ли не в геометрической прогрессии, и человек бросается побыстрее их чем-нибудь заполнить, не успев окончательно разделаться с прежними… Ход истории ускоряется, а человек не успевает уже заделывать вновь образующиеся бреши, раздирающие его разрастающееся в беспредельность сознание на странные и бесформенные лохмотья… И тогда чёрные провалы бессмыслицы и абсурда обступают человека со всех сторон…
Человек пытается отыскать опору в Боге, но где Он, Бог? И должен ли Он служить в качестве какой бы то ни было специальной конкретной опоры для нас, должен ли Он быть послушным слугой в нашем человеческом кабаке, должен ли внимать всем нашим дурацким хотениям? Не-ет, Он ничего нам не должен — и мы Ему ничего не должны. Он потому и Бог, что абсолютно от нас, да и не только от нас, но и от Самого Себя — независим, свободен до полного растворения в Ничто. «Чтобы оставаться невиновным, Бог должен быть далеко» (Симона Вайль). Бог вне подозрений, у Него алиби — Он чист и прозрачен, да к тому же в дальней, слишком дальней командировке. «Странная воля любви — чтоб любимое было далеко» (Овидий). Но так же, как хозяйственный кризис является неизбежным исходным фактором экономического расцвета, так и состояние богооставленности является неизбежным исходным фактором зарождения ультимативной духовной заботы, духовного поиска, который никогда не бывает совсем непродуктивным и бесполезным. А окончательно готовых ответов на ультимативные духовные вопросы, вопросы о смысле жизни и смерти — этих ответов, применимых для всех людей разом, нет и быть не может ни у кого: каждый обретает свой духовный опыт только в одиночку, наедине с самим собой, со своим сердцем и своим духом — этот опыт не поддаётся адекватной передаче, ибо не имеет полноценных вербальных эквивалентов.
Для первого этапа духовного восхождения требуется наличие некоторых человеческих свойств — в частности, мужества, несуетности, терпения: большинство людей либо не достигает этой ступени, либо всё-таки отчасти достигает, но на этом всё для них и заканчивается. Чаще всего только оказавшись на пенсии и лишившись поневоле привычной деловой суеты, пожилые люди начинают осознавать в себе пустоту богооставленности, которая во многом усугубляется ещё неизбежным отдалением повзрослевших детей, что живут уже своей отдельной жизнью, отдалением бывших сослуживцев и уходом из жизни постаревших друзей и родственников. Также этой ступени поневоле вынуждены достигать люди, потерпевшие различные лишения, а особенно солдаты, арестанты, безработные, бомжи, беженцы, убогие, больные, калеки…
Для следующей ступени духовного восхождения ничего слишком человеческого — уже — не нужно.
Но если достигший просветления на первом уровне восхождения ещё как-то может одарить, озарить, осенить и заразить им окружающих его людей, то восшедший на второй уровень теряет с остальными, невосшедшими, людьми почти всякую понятийную связь по части передачи обретённых им духовных прозрений: попросту говоря, этот опыт — для невосшедших — равносилен безумию. Поэтому он для неподготовленных умов далеко не безопасен.
Достижению первого уровня богопознания может способствовать та или иная религия. Достижению второго уровня богопознания никакой земной институт помочь не может, — но большинству людей этот уровень даже и вреден, и не нужен, и не по зубам: да и невозможно подойти к нему специально и целенаправленно, человек обретает его, если обретает, спонтанно и с полным безразличием ко всему земному — и не только земному, но и неземному (и это, конечно, вовсе не тот земной пофигизм, коим в полной мере преисполнен всякий подзаборный забулдыга)…
Не мешает вспомнить, что всё грандиозное великолепие древней культуры зачиналось от примитивнейшей — но самозабвенной! — игры человека с природой, а потом и человека с человеком.
Главные свойства всякой подлинной игры — бескорыстная и безоглядная самоотдача, беззаветное забвение всего внеположного игре: игра — герметичная и самодостаточная модель, метафора жизни, но значение её — трансцендентально, ибо в результате она — поэзия, духовный порыв.
В игре (ввиду того, что она имеет видимое начало и видимый конец и неповторимый — здесь и теперь — путь от первого ко второму) человек обретает полноценный, законченный смысл жизни и полноценное, законченное удовлетворение от этого обретения. Игра — это жизнь в жизни, подобно тому, как бывает рассказ в рассказе или пьеса в пьесе (см., например, сцену «Мышеловка» в шекспировском «Гамлете» или «Легенду о Великом Инквизиторе» в «Братьях Карамазовых» Ф.Достоевского).
Игра является ключевым, решающим звеном всех ритуалов и обрядов, всей человеческой культуры, всех искусств и всякой религии. В игре нет никаких дополнительных смыслов кроме неё самой. Игра учит не бессмысленным поискам смысла, а его непосредственному деланию. Игра есть прообраз Призвания и Дела.
Человек, ещё не нашедший или уже потерявший себя в этой жизни, жалок, инфантилен, убог и беспомощен, ибо, не надеясь на себя, ждёт, что кто-нибудь придёт и подарит ему смысл, которого у него нет. Человек же, обретший Призвание и Дело всей жизни, ничего не ищет, не имеет выбора и не нуждается в нём.
Советовать и сетовать тут бесполезно: обретение Призвания во многом дело случая, удачи — игры, которой в конечном итоге является вся человеческая жизнь от рождения до смерти.
Медам, месье, делайте вашу игру!..
Мы доживаем остатки ХХ века, растерзанные хаосом тотального плюрализма: отсутствие единой картины мира и по-настоящему объединяющих идей не способствует всеобщему полноценному взаимопониманию, которого люди не находят уже зачастую ни дома, ни на работе, ни в церкви и поэтому вынуждены довольствоваться жалкими суррогатами общения, то есть общением на поверхностно-дискурсивном уровне, на уровне внешних правил приличия.
Средний индивид в таком неопределённом, раздробленном и зыбком мире, как правило, автономен и анонимен — отчуждён и беспомощен. На социологическом и экзистенциальном уровнях эта усредняющая заброшенность, потерянность, при которой человек становится вещью и средством, вряд ли разрешима: надо соскочить с этого уровня, как электрон или спутник соскакивает на другую орбиту, как соскакивает беспечный и нищий бродяга с поезда, мчащегося в большой и дразнящий роскошью витрин город, соскакивает в каком-нибудь малоприметном, заброшенном и никому не интересном местечке, никому не интересном — кроме него: здесь он начнёт свою новую игру — в стороне от зажравшихся и завравшихся мегаполисов (если, спрыгнув, не сломает себе шею)…
