Но с детства методично и с успехом вдолбленный в нас Ordnung, который заведомо предопределяет большую часть наших долженствований и условных рефлексов, принуждает нас тем самым видеть и замечать только то, что угодно ему, хотя он, этот слившийся с нами до полной своей неразличимости Ordnung, нам как будто давно уже и не мешает представлять, словно мы проживаем (прожигаем) эту жизнь по своему собственному, вроде бы достаточно ответственному, разумению, а не под его железную диктовку…

Чаще всего мы видим — замечаем — лишь то, что полагается и привычней, желательней всего видеть и замечать в данных обстоятельствах прилично воспитанному человеку.

А когда мы наконец устаём безотчётно бояться увидеть то, что видеть не полагается (т.е. начинаем отдавать себе отчёт в этом страхе), мы зачастую начинаем бояться ещё утончённей и скрытней — так наше подсознание пытается нас перехитрить, чтобы сохранить нам наши уютно и крепко-накрепко угнездившиеся в нас привычки.

Фантастическая мощь и нечеловеческая убеждённость библейских пророков так пробивает пучину времён и событий, так припирает к стене умозрений и мнений, дотошно очищенной от прихотливых наслоений смеха, слёз и проклятий грызунами различных наук, что всякие сомнения в праве и могуществе Боговой десницы выглядят после этого слишком уж неубедительными и жалкими.

Несмотря на предоставленную нам свободу, Бог произ-волен вступать с нами порой в самые что ни на есть тесные отношения — расчитать моменты этих встреч нам невозможно, однако к ним надо быть готовыми, поэтому некоторый опыт мистического постижения может нам всем для этого пригодиться, ведь Бог для связи с нами склонен, скорее всего, использовать непрямые высказывания, которые ещё называют указаниями судьбы.

На самом-то деле мы намного, намного свободней от Бога, чем нам бы (даже атеистам), возможно, хотелось: Он предоставил нам достаточное поле для нашего творчества, чтоб нам было где размахнуться вволю, раззудить плечо, чтоб мы сами смогли своих дров наломать, чтоб смогли убедиться в гордыне чрезмерной своей; Он будто сказал нам (после условного грехопадения, когда мы поддались искушению уподобиться богам): ах, вы хотите свободы отведать? пожалуйства, берите её — она ваша, только потом не скулите, если она окажется вам не по зубам, не молите Меня вернуть вас снова в неведенье невинности и счастья…

Бог не просил нас о покаянье. Мы сами вышли на него — оно нам почему-то вдруг очень понадобилось (в частности, в церковной и психоаналитической практике)…

Бог дал нам свободу самим понять себя — самим себя наказывать: а Он лишь стоит в стороне и смотрит. И ждёт, что мы будем дальше делать, что ещё придумаем…

Есть в христианстве особенное — последнее — дерзновение. Христос будто специально раздражает даже тех, кто поначалу пытается Его понять и по-доброму с ним обойтись, Он будто нарочно их провоцирует к тому, чтобы они обязательно захотели Его распять: мало ли было тогда лже-, а то и не лжепророков, к деятельности которых римские наместники проявляли достаточную терпимость, но многие ждали тогда справедливого царя и народного заступника, а Иисус облик имел чересчур неказистый, да якшался притом с недостойным простонародьем, с какими-то прощелыгами…

Муки Его на кресте и взывания к Богу вполне ясно говорят, что Он, как и всякий живой человек, вовсе не хотел быть распятым, но всё Его поведение до этого указывает на то, что Он всеми ниспосланными Ему силами толкал к этому сомневающийся в Нём народ и власть предержащих.

Видно, Ему (и Тому, Кто Его уполномочил) очень было нужно, чтобы дело зашло далеко, слишком далеко, так далеко, чтобы и тысячи лет спустя о нём позабыть не смогли…

Будь радостным — только так можно быть религиозным. Быть грустным — значит быть грешником, быть радостным — значит быть святым.

Если ты можешь смеяться от всего сердца, твоя жизнь станет святой.  Чистосердечный смех — это нечто уникальное. Ничто не сможет сделать твою жизнь столь святой, как чистосердечный смех. Смейся так, чтобы смеялась каждая клеточка твоего тела, чтобы тело было пронизано смехом от макушки до пят. Пусть смех проникнет в самые потаённые уголки твоего существа. И ты изумишься: смеясь, ты придёшь к бытию быстрее, чем если бы ты молился.

(с) Ошо «Утренние и вечерние медитации», изд-во «София», 2010, с.313

То, о чём говорил Христос, было Его опытом; то, о чём говорит христианин, является его верой. Расстояние между опытом и верой огромное — их не соединить никаким мостом.

Если ты хочешь познать истину, не будь верующим. Нет, я не говорю «будь неверующим», потому что неверие — всего лишь негативная вера, антивера…

Я же пытаюсь дать тебе свободу от веры как таковой — и от позитивной, и от негативной, чтобы ты мог искать истину самостоятельно.

Истина доступна тебе, так же как и Иисусу, Будде и Кришне. У истины нет хозяина, она открыта для каждого. Ты должен познавать её, ты должен углубляться в неё. Не верь в истину, познавай её, открывай ей свой ум. Вера, наоборот, закрывает тебя. Ты живёшь с представлениями, навязанными извне, с совершенно случайными представлениями.

Если тебя воспитывают индуисты, ты становишься индуистом; если тебя воспитывают мусульмане, становишься мусульманином. Вопрос веры — это вопрос воспитания. Твоя вера зависит от условий — от твоих воспитателей, от того, где ты родился по воле случая. Твои воспитатели программируют твой ум, их ум запрограммировали их воспитатели и так далее.

Вырвись из этих условий, стань свободным, тогда ты сможешь искать, сможешь постигать. Главное условие поиска — отбросить всё, чему тебя научили, и начать познавать самому.

Как только ты начал познавать сам, ты становишься Христом, ты становишься Буддой — в этом особая красота. Христос — прекрасен, но христианин безобразен.

(с) Ошо «Утренние и вечерние медитации», изд-во «София», 2010, с.312

Подлинная вера есть свобода от последних (конкретных) определений, в том числе определений Бога. Вера — не знание Бога, не обладание Им, аки банковским вкладом, а свободная, непринуждённая и непреднамеренная с Ним связь, при которой мы становимся значимой частью грандиозного Целого, которое при этом не угнетает нас своей мощью, ибо мы в то же время сами становимся этим самым Целым — вне времени, вне начал и концов…

Вечное — в сиюминутном; сиюминутное — в вечном.

Истина не есть объект, предмет, который, дабы его найти, мы должны освободить от каких-то загромождающих препятствий. Истина есмь сам путь, токопроводящий канал веры, который ничем не загромождён и находится не где-то там, в туманной дали, а рядом, здесь, в нас; это путь вопреки падшей жизни, вопреки обслуживающим её законам и убедительным доводам разума, вопреки тому, что делает нас унылыми рабами этой жизни.

Воля (а значит, и любовь) Бога ничего общего не имеет с волей человека, которая всегда нуждается в умозрительных оправданиях и многочисленных оговорках.

Если уж мы сами порой не знаем за что мы любим (или не любим) тот или иной объект, того или иного человека, почему же мы требуем (если требуем) от Бога человеческого знания и человеческого выбора: Бог не знает, он творит — безо всяких предпосылок, из абсолютного Ничто (nihil). Это слишком просто и без-умно, чтобы нам понять, ибо наше понимание основано на привычных нам допущениях, очевидностях, так называемых «вечных истинах», «здравом смысле», субъективных представлениях о том, что хорошо, что плохо, как надо, как не надо…

Бога понять нельзя, можно только включить («чик!») себя в Бога и Бога в себя — и всё.

Бог — не сущность и не существо, чтобы обладать качествами, через которые мы могли бы определять к Нему наше отношение.

Он нам ничем не обязан, и мы Ему ничем не обязаны: зато мы как-то очень связаны, но — помимо всех предполагаемых нами связей.