У памятника поникшему Гоголю выяснилось, что обитала некогда Наденька в хладных мариманских краях, но Москва её манила исступлённо в детских снах, и вот однажды доманила — приехала Наденька в столицу, закончила институт культурки и работает с тех пор в одной из московских библиотек…

— В какой библиотеке? — поинтересовался я, сощуря глаз.

— На Сущёвке, метро Новослободская.

А на Суворовском выяснилось, что с косой своей любимой (ритуальной)  она не разлучалась с самого своего мурманско-мариманского детства, и вот теперь…

— А теперь, — говорю я, — придётся тебе вопреки старообрядным привычкам вникать в новомодные веянья, а косу свою, опалённую в боях за свободу и независимость нашей родины радёмой, подарить мне на долгую память о случайной встрече с боевой подругой, каковую (косу, а не подругу) хранить обязуюсь как зеницу ока своего в самом лучшем и праздничном месте своей подмосковной, и к тому же холостяцкой, но от того не менее драгоценной, хибары…

На Тверском же уяснилось (хоть и не без труда), что Надежда тоже в данный момент держит своё сердце при себе, никому его не доверяя, ибо хрупок этот трепетный сосуд…

Я же тут же, аки праведный агностик, уточнил:

— …насос кровавый!..

При сих словах циничных Наденька в страхе отшатнулась от меня, как от прокажённого, и заспешила было на работу, пытаясь попрощаться, но я не отчеплялся от неё, ещё не время расставаться, я подумал, и следовал назойливо за ней…

На Чехова мы вознеслись на «тройку» и телепались до Новослободской, но я дорогой выведать пытался, где проживает девушка Надежда, какие у нея координаты, дала хотя бы что ли телефон, нас фронтовые будни породнили, столкнули лбами явно не случайно, тут не калашников, а рок громоподобный небесным Зевсом в спины нам дохнул, ты извини, но я, возможно даже, сдохну без славненьких твоих координат, коль я тогда под пулями не сдох, мне даровал Господь ещё немного тех драгоценных очень цикель-цикель, чтоб я, страдая, думал о тебе…

Сии, не столь уж, признаться, привычные для меня слова я в юморную форму облекал, ведь и меня неловкостью невольной (но вполне понятной) пронимала такая ситуация, впрочем, эта моя смелость объяснялась, может быть, остаточным опьянением от ещё недавно цвиркающих над моей головой горючих пуль, несущих смерть и ужас…

Я ожидал её на булыжниковой Сущёвке. Она вошла в старинный особняк и вышла только через час (по случаю боевых событий, невольной жертвой которых она оказалась, её отпустили  домой)…

За этот час я много передумал (трамваи грохотали за спиной). Я думал о таинственной Надежде, гадал, что в ней меня пронять сумело хитро… Подобно тихой улыбке Моны Лизы, внутри неё осторожно, ласковой змейкой свернувшись, таилась и вправду хрупкая — пугливою серною, ласкою, мышкой — душа, бегущая неразборчивых наружных поползновений… Спугнуть её — проще простого. Эта её аляповатость, нескладность, милая утиная походка становились мне понятными и — родными… Эти её дикие — зелёные — глаза… Я не люблю стандартной красоты, которую любят все…

Она жила в дряхлом тараканьем домике на Полянке…

                                                                                                                                    17.11.93 (18-27)

Вернувшийся из Болгарии директор завода заявления моего не подписал (а я и рад втихаря — завод нынче для меня кабала). Мне бы какую-нибудь надомную работу найти, — только вроде бы расписываться начинаю… Авторадио передаёт нехилую музычку — группа «Чикаго» (классический джаз-рок), элегичный Стинг… Вчера опять перечитал дневники Ф.Кафки — те же были у него, бедняги, проблемы раздрая меж писанием и службой. И с бабами — те же самые неутыки…

Сёдня получил из Липецка стасовскую газету с подборкой моих стихов; Стас просит выслать мои реквизиты для того, чтобы он смог выслать мне причитающийся гонорар, от которого я теперь отказываться (как делал прежде) не в силах. Черканул Стасу небольшую записку:

«Дор. Стас! Весьма спасибо. Нигде не служу, токмо пишу — отчего зело гол (и зол). Мабуть, смог бы варганить для тебя какие-нибудь мат-лы? Я сподручен в любом жанре кочевряжить… Впрочем, лит-ра проклятушшая усё времечко забирает, соббака… А я и рад (хоть на родительской шее сидеть уже невмочь). НОЧЬ — ПРОЧЬ — БЕСТОЛОЧЬ!.. Остаюсь при своих штанах — твой Андр.»

У Ленки, двоюродной сестрёнки, сынок родился — ИВАН: 3,300 (у меня, между прочим, было 3,600). Славное имечко.

Диккенс, собака, здорово пишет, начнёшь — не оторвёшься (читаю «Большие надежды»).

Насчёт моих поисков (происков) работы: «Кто наблюдает ветер, тому не сеять, и кто смотрит на облака, тому не жать (не жрать. — А.Л.)» (Ек., 11:4).

Передачка об Энрико Карузо. Первый драматический тенор века. Марио Ланса практически не был оперным певцом (спел только в трёх спектаклях), хоть и записывался на качественной аппаратуре. Но даже если внимательно послушать записи Карузо (а их сделано всего 237) и домыслить обрезанные частоты спектра (о наличии которых свидетельствуют достоверные показания достаточно авторитетных источников, таких, например, как Пуччини, Шаляпин и др.), то становится ясно, что Карузо — именно как драматический тенор — первейший из первых. А Муслим Магомаев (и сам, в собственном пении, скатившийся к сладенькому лиризму и эстраде), одаривший лаврами первенства М.Ланса, всё-таки здесь не прав (и пристрастен).

                                                                                                                                       18.11.93 (14-10)

© Copyright 2012 Андрей Лопухин, All rights Reserved. Written For: НОВАЯ ЖИЗНЬ