И не только таракана. Вселенная обязана родиться — вселенная обязана погибнуть — вселенная обязана родиться — вселенная обязана погибнуть — вселенная обязана родиться — вселенная обязана погибнуть… О чём жалеть? Я прожил почти тысячу лет. Было время, чтобы что-нибудь исчерпать. Пришёл срок моего очередного возвращения в непроявленное состояние. Время есть одномоментное «туда-сюда».
Устойчивость любой системы — в одновременном противудвижении всего и вся. Баланс пустот и сил, но баланс асимметричный: векторы этой асимметрии исходят из единой точки Абсолюта, находящейся вне Пространства и Времени, где и гнездится разреженная Пустота пустот, самое ничтойное Ничто и всеобщее Всё, абсолютный ноль, где первопричина и конечное следствие всего и вся, пранулевая Структура, чистая информация… Вот уж где поистине органично объединяются любые, самые далековатые, понятия, вот уж где до- и за-языковая тавтология тавтологий, вот уж где нет ничего человеческого… Но каждое живое существо имеет в себе такую точку. Эта точка — духовная, антиматериальная, частица, без которой жизнь невозможна. Всё множество этих вечных точек находится под контролем Высшей Структуры.
Существует 8 400 000 форм жизни.
По прошествии 4 300 000 х 1000 х 2 х 30 х 12 х 100 солнечных лет все планеты материальной вселенной будут уничтожены, и одновременно произойдёт материальное уничтожение всех живых существ, населяющих их.
Всё материальное рождается и погибает, всё антиматериальное — вечно. Жизнь есть противуборство, противудвижение материи и антиматерии. Смерть есть победа антиматерии (чистой информации) над материей, хотя без антиматерии не может быть и самой жизни.
Папа Инох жил 65 лет, и родил маленького Мафусаильчика. И ходил Инох в Структуре, по рождении жесткокрылого сыночка, 300 лет, и родил великое множество сынов и дочерей. Всех же дней Иноха было 365 лет. И ходил Инох в Структуре; и не стало его, потому что Структура взяла его. Папа Мафусаил жил 187 лет, и родил маленького Лемехчика. По рождении Лемеха, Мафусаил жил 782 года, и родил великое множество сынов и дочерей. Всех же дней Мафусаила было 969 лет; и он умер. И растворился в Структуре. Вот и стал таракан победителем!
Ползу-ползу я по Наденькиной косе, вдыхаю аромат её ползучий… Ах, Наденька… Жестокий автор «Структуры таракана» мстит ей за собственный быдлизм, за собственный свой эготизм… Ах, мерзкий автор, зачем затеял ты свою сомнительную препарацию (Наденька прочитает — не простит)?
Что-то? Ты говоришь, что ты неволен, что не в силах, что любишь безнадёжно и глухо, до наоборот, и потому скрипишь зубами и скулишь?.. Но разве ты не знаешь, что Наденька тобой попросту выдумана, что спит она в твоей утробе летаргическим сном нерождённого младенца и что не пришёл ей срок родиться, а потому Наденька пред тобой невинна и чиста?..
Ты отвечаешь «да»? Но ты не знаешь, как теперь быть и что делать?.. Я понял тебя.
Положись на судьбу, плыви по течению вниз и окажешься наверху, будь лёгок на подъём и прими всё, что суждено тебе принять, и тебе (когда-нибудь) воздастся.
А между тем я тут не терял времени даром — разыскал в ноосферическом банке любопытную статейку Джана и Дюнне «О квантовой механике сознания применительно к аномальным явлениям», разыскал, чтобы ты, бестолковый, наконец понял, что я-то уж никак тобой не выдуман и, в квантовом смысле, обладаю собственным, не зависимым от тебя, сознанием. Вот, послушай: «…разграничение между живыми и неживыми системами, т.е. между системами, традиционно определяемыми как обладающие или не обладающие сознанием, теперь становится всё более и более размытым, если к этому подходить с биологических позиций (например, вирусы, ДНК, плазмиды и проч.) или с позиций физических (скажем, искусственный интеллект, самореплицирующие системы)… Таким образом, любая функционирующая система, способная получать и использовать информацию от среды или вносить её в среду, может быть квалифицирована как обладающая сознанием».
Так что не обессудь, уважаемый автор, — я позаимствовал у тебя кусочек твоего мозга, и тебе от меня уже не отделаться: посредством этого, хоть и махонького, да моего, фрагментика серенького вещества я могу сообщаться со многими иными Homo‘нистами и, в частности, предложить им для распознавания такие хотя бы значочки:
Седобородый Эоганахт чуть ли не собственным — крючковатым — носом перерыл заросшие мхом и дикой травой развалины монастыря Имблех-Ибар и на третий день раскопок нашёл-таки — нашёл! — голем Белого Зогара, изготовленный из чёрного метеоритного камня неизвестной породы.
Радости его, казалось, не было предела: со старцами Мункяром и Накиром он пировал — чавкал свежезажаренным на вертеле барашком, пил столетнее вино, пел песни забытых предков, любовался на посверкивающего изумрудным глазом голема и надсмеивался над Бирундией, бедным колченогим слепцом, кощунственно распятым на одном из монастырских крестов за то, что отказался употребить свой талант следопыта и лозоходца на службу сузукаровскому врагу…
Мункяр и Накир, увенчанные парадными чалмами, трясли белыми лопатообразными брадами и обтирали жирные руки о золочёные халаты.
Поодаль полуголые рабы в окружении спящих верблюдов и походного скарба доедали свой скудный ужин, дремали, развлекались — играли в «чёт-нечет» и гадали на костях.
А наутро караван двинулся на юг, к замку Сузукара, где Эоганахт надеялся узнать магическую молитву Белого Зогара, без которой тот оставался бессмысленным куском метеорита, языческим болваном, не годным для великих мировых свершений, способных утолить непомерное и жгучее тщеславие достойных и избранных мира сего.
Но читатель уже знает, что кроме Резеды, томящейся в ожидании супруга, Эоганахт никого там больше не найдёт.
Бедняжка Резеда! Эоганахт прижигал её белые груди калёным железом, вырывал ей волосы и ногти, бросал её гогочущим рабам…
Автор самобытных куплетов и афоризмов*, мелкий стихоплёт с непомерным, однако, тщеславием за многое испытавшей душой, «гений» Иван Иванюк подрался с женою своей Надеждой на почве непонимания последней его, якобы её недоступных, высоких творческих устремлений: крики, грохот, визги и возня в махонькой комнатушке привлекают к её двери любопытствующих, хоть и давно уже к подобным сценам подпривыкших, коммунальных соседей, лукавое коварство которых заключается в том, что подобные, периодически повторяющиеся, сцены являются для них своеобразным развлекательным ритуалом, театром, ублажающим их, соседей, скромный в заурядной своей повседневности досуг.
В конце концов дверь комнатушки с треском распахивается и пред ясные очи зрителей, нетерпеливо ожидающих развязки очередной семейной сцены, предстаёт всклокоченный и потрёпанный битвой «гений» Иван Иванюк, что напоследок, обернувшись, с жалко напыщенной театральностью бросает в глубину комнаты хрипато взвизгивающую реплику:
— Ты ещё об этом пожалеешь! Прощай! Смежив устало веки, я ухожу навеки!
Иванюк выходит за порог комнатушки, перекладывает из левой руки в правую маленький чемоданчик и, будто с высоты птичьего полёта оглядев тихо съёжившихся — там, внизу — зрителей, решительным шагом картонного Цезаря «навсегда» покидает сие обрыдлое коммунальное чрево.
…Запустение московских улиц, зданий и лиц как никогда вдруг бросается ему в его заметно посмурневшие глаза, глаза самостийного гения, печальные и мудрые, но всё же — всё же мы замечаем в этих глазах уже некую, не совсем ещё явную, хитринку, и сеточку морщин в уголках… мы почти уже догадываемся, что непримиримая огненность и трагическая печаль их взора — это тоже театр, театр, за пёстрыми декорациями которого годы тюрьмы и бездомных скитаний…
Жизнь почти прожита. В ней нет и не было просвета («спасибо партии за это«)… И что ему ещё в этой, диковатой и долбаной, жизни остаётся — только да — только этот его театр одного, хоть и не первой уже свежести, актёра.
Одышливо неся своё аляповато грузное тело с крохотным чемоданчиком в руке, бродит по центру пыльной столицы, щурится на бешеное летнее солнце, оглядывает судорожных прохожих, нищих, бомжей, юных торговцев мелким заграничным товаром… Забредает, будто случайно, на Арбат…
Читает свои стихи группе жестикулирующих иностранцев в цветастых шортах, с фото- и видеокамерами на жилистых и не очень шеях…
Россия — дощатый барак…
Мы вместе с тобой оседали,
когда нас и эдак и так
по матушке крыли, карнали
нам детские крылышки снов
и души… Теперь же, Россия,
под вой телеграфных столбов
мы все ремешки распустили…
Аплодисменты. Туристы, конечно, ни черта не понимают, но с восхищением снимают на плёнку самобытного русского медведя…
Я — гений Иван Иванюк,
уже далеко не говнюк:
за годы значительно вырос…
И вот я взобрался на клирос:
веду за собою народы
за-ради любви и свободы!
И вслед за моею спиною
ступает стопа за стопою,
стопа за стопою — вперёд!
За мной, православный народ!
На старенькой лире играя,
к воротам небесного рая
чумную людскую орду
я вскорости всю приведу!
Приходит к своему старому другу, неудавшемуся поэту Савелию, у которого находил приют в прошлые уходы. Сидят на кухне , пьют водку. Читают последние вирши. Иван не одобряет стихов Савелия, но просит денег взаймы: друг, обидевшись, не даёт. Уходит и от друга:
— Смежив устало веки, я ухожу навеки!
В мягких летних сумерках бродит по городу, слушает уличный джаз…
Наткнулся на группу подвыпивших верзил, задирающих мирных прохожих, — пытался их урезонить. В результате — драка. При появлении милиции верзилы разбегаются, как тараканы. Ивана же волокут в отделение. У него — огромный синяк под глазом, ушибленная поясница. Нудная разборка в отделении. В конце концов его отпускают. Сгорбленный, держась за поясницу, выходит в ночь. Едет в полупустом, и полусонном, вагоне метро: спит пьяница и бомж, и прелестная женщина ведёт изнурительную борьбу со сном — роняет главу на грудь, и снова героически её понимает, и снова роняет…
На очередной станции сосед Иванюка покидает вагон — Иван и не заметил, когда тот успел исчезнуть: на месте соседа остался лежать какой-то цветастый — и очень заманчивый — глянцевый журнал…
До дома оставалось ещё несколько остановок, и тогда, чтобы скоротать время, Иван берёт этот журнал в руки, рассеянно его листает… Его привлекает статья о славной семье шведского короля Карла Густава ХVI, в которой все, как один, страстно увлечены писанием свободных стихов…
Наш герой вдруг задумался, что-то в его диковатом облике неуловимо изменилось, некая фаетастическая идея его озарила…
Позабыв про ссору с женой, он мчится домой, и зашибленная поясница его как будто уже не беспокоит…
Жена как ни в чём не бывало, зевая, впускает его в комнату, и только было собралась вернуться к прерванному сну, но он теребит её за плечо и заставляет выслушать свою очередную завиральную, хоть он и утверждает, что «гениальную», идею: король Швеции Карл Густав ХVI обожает поэзию (тычет пальцем в журнал с портретом короля и его семьи), почему бы не написать ему письмо с просьбой предоставить нравственное, чисто человеческое прибежище, письмо от лица гениального поэта-самородка и диссидента со стажем, беспощадно побитого остроугольными каменьями советской житухи… Жена кивает ему, кивает — сейчас она согласна на всё…
Уложив-таки его в постель, она слышит телефонный звонок и выходит в коридор: звонил Савелий, интересовался что с Иваном, не случилось ли чего… А Надежда, слегка всплакнув, рассказала ему об очередной сумасшедшей задумке своего «совсем уже свихнувшегося» муженька. Он ведь, муженёк, ежели чего задумал, обязательно сделает, как бы это задуманное ни было смешно и нелепо… Говорит она сумбурно, бессвязно, то и дело повторяет: Король… король… Карл шишнадцтый… Карл шишнадцтый… Савелий не может ничего понять…
А из-за обшарпанной сортирной двери выглядывает чуткое соседское ухо, отдалённо смахивающее на граммофонный раструб…
6.12.93 (18-28)
———————————————————
*Прошла зима. Настало лето.
Спасибо партии за это.
***
Будемте проще, коль нам это чуждо.
***
Человек человеку — беспородная муха, вообразившая себя африканским слоном.
***
Ты прощай, моя родная,
уезжаю в Азию.
Может быть, в последний раз
на тебя залазию.
Наши отношения с Наденькой вызывают у меня эффект дежа вю, мне даже кажется, что наша связь генетически предрешена: так могла выглядеть моя прабабушка.
Мы садимся в электричку и едем в Павловский Посад, где теперь живут её родители (раньше жили в Мурманске аж).
Перевод счастья нечастых встреч в русло каждодневной обыденности даётся мне с трудом — приходится порывать с давними своими привычками (подолгу молчать о своёмЮ курить при этом одну сигарету за другой, пренебрегать элементарными приличиями и т.д.)…
Наденька рассказывает о своей июльской командировке на Чёрное море, о состоянии библиотечного дела в Алупке, о своих изысканиях по части библиотечного интерьера… Мне дико хочется выйти в тамбур и закурить (по её просьбе я завязал с курением). Я киваю, переспрашиваю, что-то уточняю…
Она восхищена рассказами Лоуренса. Толстой (брадатый) кажется ей громоздким. Как и Фолкнер со своей Йокнапатофой.
Рано или поздно наступает момент, когда мы больше не знаем, о чём говорить. Хорошо хоть, можно смотреть за окно, где куцая тропинка, отороченная лёгким снежком, бежит наперегонки с электричкой, — спасительное окно. Нет, нам вдвоём ещё не скучно, но мы, не успев ещё толком узнать друг друга, начинаем уже раздваиваться сами в себе.
Когда молчание становится совсем уже нестерпимым, я, конечно, опять что-нибудь говорю, но истинные мои мысли копошатся в моих перепутанных извилинах независимо от всех этих разговоров.
Былой запал — куда пропал? А чего ты, собственно, хотел? Ведь всё это так естественно. Так обычно. Да. Она младше меня на шесть лет. Она не любит кошек и собак: это обстоятельство меня сильно смущает (этих зверей я обожаю). Она — последний день Рыбы, я — последний день Рака, поэтому — вместе — мы любим водную стихию, обожаем плавать: летом следующего (94-го) года сговорились съездить куда-нибудь туда, где будет солнце, воздух и вода, много воды… Но Рак начинает пятиться без предупреждения. Всё чаще ловлю себя на том, что я фальшив, и понимаю, что она это чувствует. Как мужик, я должен напирать, наседать, убеждать, совершать подвиги, показательные выступления — они (бабы) это любят; но нынче мне это скучно, да и лень.
Мне нужны периодические впечатления (способствующие писанию), не ломающие, однако, мой привычный внутренний распорядок. Я ускользаю от того, чтобы мной обладали. И меня тяготит эта предстоящая встреча с её родителями. И вот мы снова молчим, и молчание это становится уже некой угрозой. Неким предзнаменованием. Всё. Приехали. Знакомое шипение пневматики.
А между тем мои шестилапчатые собратья и видовые родственники даже не подозревают о существовании такого существа, как человек. В той реальности, в которой они пребывают, нет ни человека, ни человечества (моё знание есть редчайшее исключение). Наше зрение позволяет нам различать лишь расплывчатые контуры ближних предметов. Поэтому если мы и воспринимаем вас, то только полевым образом (как энергетический комплекс) — наравне с чайником, батареей отопления, телевизором или солнцем.
Впрочем, информационно связанный со мной Казимир М. вполне резонно замечает, что «ничего отдельного не существует, и потому нет и не может быть предметов и вещей, и потому безумна попытка достигать их».
Впрочем, подключённый к мировому информационному банку, какой я теперь таракан? Знамо дело, какой — структурированный. Благодаря чему могу я испытывать сознательный опыт внетелесного — внежесткокрылого — существования. Можем мы теперь иногда меняться с моим автором своими телами-структурами. Махнёмся телами? Баш-на-баш. Цулую. Ваш Маф.
3.12.93 (23-11)
Не раз (и с большим удовольствием) приходилось переживать опыт внетелесного существования (ОВС), когда я покидал своё тело не только после его окончательной смерти.
Вот и сегодня ночью: красный паук пробегает справа по стене и моя душа невесомо и нежно вылетает через голову по некоей параболе, прижимаясь к стеночке, и, как бы «прилипнув» к потолку, как бы «глядит» («Я» гляжу) на себя сверху, хотя глядение не буквально визуальное, но как бы нутряное — всей этой самой излетевшей душой — и, будучи подпитанным всем предыдущим опытом, если не более, то по крайней мере не менее эффективное, нежели во время непосредственного, телесно-чувственного созерцания: т.е. становишься чистым, ничем не стеснённым, полем (хоть и с полным, прежним ощущением себя, основанном на прежнем же опыте, который никуда от тебя не уходит), и созерцание твоё при этом чисто уже полевое.
Не исключено, что этот ОВС как-то связан с тем, что нынче меня послали-таки на копание (а точнее, выдалбливанье) могилы.
Морозяка -20С с лишним (при ничтожном снежном покрове).
Физическая разминка подобного рода чрезвычайно пользительна моему застоявшемуся организму. Земля успела промёрзнуть на 50-60 сантиметров. От махания тупым ломом, кувалдой (при забивании металлического клина) и лопатой устало ноют мышцы и суставы, и рука с трудом сжимает авторучку.
ОВС являет собой чистую, целокупно воплощённую интуицию, выделенную в особую ипостась здесь-Бытия.
«Непосредственное «видение», не просто чувственное опытно-испытывающее видение, а видение вообще как исконно данное сознание, какого бы рода оно ни было, есть последний источник оправдания всех утверждений разума. То, что изначально предстаёт перед нами в «интуиции», следует просто принимать как то, что существует, но лишь в тех рамках, в которых оно тут-существует» (Э.Гуссерль).
Исус плотно работает с этой интуицией — именно поэтому он безусловно субстанционален.
Интуиция есть структура есть время есть абсолют.
Пространство разбрасывает камни — Время их собирает.
Прошу Наденьку справиться о трудах крупного советского таракановеда Г.Я.Бей-Биенко, — которые могут пригодиться для моей «Структуры таракана». Она, смахнув со лба волосы (новая, современная, причёска), кивает, записывает фамилию в записную книжку, прячёт её в сумочку. Мы выпиваем по рюмочке её любимого «Амаретто» (приторная дрянь!). Потом едим какую-то рыбу (я в ней не разбираюсь). Она щурит свои зелёные глаза, рассказывает о какой-то встрече с работниками искусств, но эти её кошачьи глаза пристально меня прощупывают и будто никак к этому рассказу не относятся, будто они сами по себе, отдельно. А может, я просто всё это выдумываю. Я мнителен. Простодушие даётся мне с трудом. Начинаю вдруг выдавать что-нибудь заумное, увлекаюсь, забываюсь. Натыкаюсь на эти её недоумённо застывшие глаза — прикусываю язык. Но — поздно… Она становится язвительной, когда ревнует меня к литературе. Ей не хватает с моей стороны рыцарских жестов, знаков внимания, нежностей, хотя бы ласкательных слов. Я же вижу — она чувствует себя обманутой. Но когда ей особенно этого нужно — мне особенно лень эти знаки выказывать. На днях она записалась в секцию аэробики и шейпинга. Показывает мне походку бедром вперёд с изгиляющимся задом: теперь моя очередь язвить. Купила модную дамскую кепку, — натянув её набекрень, снова, виляя, прохаживается по комнате. Выдавливаю что-то формальное. Я должен быть восторженным. Но я прозаичен и скушен. Я догадываюсь, что о счастье можно лишь грезить, что близко его не бывает, ностальгировать можно лишь вдали от родины.
Она опять о чём-то рассказывает, отрешённой мордой я изображаю внимание, киваю, киваю, и вдруг замечаю на полу с опаской бегущего таракана — внимательно наблюдаю, как он огибает ножки стола и скрывается под секретером.
30.11.93 (23-48)
Утром поднимаюсь теперь около пяти часов (чтобы успеть на завод). В этом (раннем вставании) есть своя прелесть, и вообще — почему-то это мне интересно: прежде чем ложиться, ночью, посмотреть за окно и с удовлетворением отметить, что все окна близлежащих (и близстоящих) домов совершенно темны, а теперь вот ещё, восстав от сна (посредством двух, дублирующих друг друга, будильников) с тем же удовлетворением озираю я окрестный мрак…
Время, — говорит И.Пригожин, — это конструкция Пространства. Но без книг нашу жизнь (такую, по крайней мере, какой мы располагаем в данной ситуации Времени-Пространства) было бы трудно нашпиговывать смыслами. «В истории нашего вида, в истории «сапиенса», книга — феномен антропологический, аналогичный по сути изобретению колеса. <…> книга является средством перемещения в пространстве опыта со скоростью переворачиваемой страницы. Перемещение это в свою очередь, как вякое перемещение, оборачивается бегством от общего знаменателя, от попытки навязать знаменателя этого черту, не поднимавшуюся ранее выше пояса, нашему сердцу, нашему сознанию, нашему воображению. Бегство это — бегство в сторону личности, в сторону частности» (И.Бродский).
Сегодня после работы (дал слабину) говорил матушке о чуждости мне той работы, какой я теперь вынужден заниматься, о том, как непросто мне (м.б. поначалу) в непривычной, незнакомой среде, как задубел я на аэродромной холодрыге, как выбит из родимой колеи письмослагания, из-за чего, чтобы что-нибудь нынче написать, придётся м.б. до ночи настраиваться на необходимый лад… А матушка с такой лёгкостью советует мне сегодня ничего не писать, что я немею, не в силах объяснить ей, насколько чудовищным (по крайней мере сегодня) кажется мне этот её совет.
Из приёмника — рассказ (чересчур популярный) о Сократе и Платоне.
Где-то опять авария — батареи ледяные.
Лакаю чифирь — напиток богов.
Зима. Мороз. Снежная белизна. Чёрный мусорный бак: на краю его компактно сидит всякое повидавшая белая кошка. Снизу на неё, махая в воздухе сильным хвостом, исступлённо лает, и чуть ли уже не захлёбывается в этом праведном своём исступлении, большая собачара цвета прелой залежалой белизны…
Кошачья невозмутимость, этот по-матерински мудрый, и даже доброжелательный, взгляд свысока, это меня восхитило.
Взгляд уходящего Сократа… который говорил о том, что доверять стоит только собственному внутреннему (божественному) голосу (демонию) и что в мире существует так много вещей, без коих можно преспокойно жить…
Франц Кафка описал переживания грегора-Кафки по поводу его превращения в навозного жука: как он, бедняга, страдал, как мучился… Бог ему судья за эти сказочки. Ведь метаморфоза невозможна до той поры, пока не будет (полностью) онтологически оправдана. Т.е. прежде чем влезть в чью-то шкуру, надобно пролезть в узкие врата просветления-очищения, аки в игольное ушко. Т.е. распроститься с жалким (жадным) цеплянием за собственное «Я», чего означенный Ф.Кафка (как бы хорош он ни был, будучи собственно Ф.Кафкой) содеять не сумел. Забравшийся в иную шкуру не тоскует по оставленному «Я» (аки змея, безразличная к прежней своей одёжке). Ибо ежели он уже забрался, «Я» у него уже не прежнее, а совсем тутошнее. Точно так же обстоит и со смертью. Смерть есть потеря одного какого-то «Я» во имя другого «Я», т.е. уход центральной монады на периферию пространственно-временного континуума, т.е. элементарная перегруппировка тополого-метафизических (тополого-онтологических) приоритетов. рекомбинация. Реконструкция. Реконкиста. Перестройка. И в этой перестройке зря ничего не делается, ничего — ни один атом, ни один кусочек пустоты — просто так не пропадает (не умирает), всё идёт в дело. И чем сложнее (чем богаче) эта перестройка, тем больше и разнороднее высвобождение строительных энергий, тем больше шансов, возможностей для творчества (игры), для созидания.
Так что ежели доведётся вам, друзья, забраться в шкуру таракана, то вы уже не вы, а Я, ваш покорный слуга — Мафусаил (цулую).
30.11.93 (01-08)
Григорий Померанц в «Мировом древе» (журнал такой, №1, 1992) чётко сформулировал то, о чём я сам (в более сумбурном и сублимированном виде) уже как-то так раздумывал…
О всеобщих мировых крантах во всех — онтологическом, религиозном, психофизическом, экологическом и т.д. — смыслах. Мировая реконструкция. Перестройка. Прежняя схема линейного прогресса 0 крах, гибель, тупик. Выход ветвист, но един. Объединение основных мировых религий на паритетных началах (через демпфирование, смягчение разночтений). Отказ от накопления внешних, материальных т.н. ценностей посредством переориентации человека на ценности внутренние, глубинные, духовные, творческие, эстетические, т.е. нематериальные. «Логика развития ведёт к обществу творческого созерцания, не только монахов и художников, а всех, — к общей культуре творческого созерцания». (С.45) Иного пути у человечества просто нет. Но сколько столетий пройдёт, пока большинство поймёт (ежели не загнётся вместе с меньшинством до того, как…)?
А ведь никакой я не агностик. А точнее — я (как всякий слегка образованный человек) немножко агностик, немножко гностик, немножко христианин, немножко иудаист, немножко индуист, немножко буддист, немножко даос, магометанин, физик, лирик, метафизик, рационалист, интуитивист, инь, ян, я, ты, он, она…
Кое-как ковыляя на ватных ногах, Сузукар вывалился из сонного душного царства Ёрмунганда и жадно хватал пересохшим ртом предутренний воздух бескрайнего, ничем не стесняемого, дола…
Справа, из-за озера Зерван, вырвался багровый, что-то новое и обнадёживающее сулящий, край огромного светила — начинался восход, — и Сузукар смахнул с себя последние лохмотья загробного сна. Ещё не понимая зачем, он побежал на конюшню, и скоро уже скакал к озеру Зерван, до которого было не больше пяти оргий…
Отпустив Архилоха, любовался восходом, который и вправду сулил, сулил на этот раз новые откровения, новые чудеса.
А с восходом здешней звезды и здешнее колдовское озеро разгоралось, пламенело, искрило и поигрывало бликами, зазывая навеки забыться — погрузиться в его утробные неподвижно-грузные глубины…
Не помня себя, заворожённый Сузукар присел у самой кромки лениво пошевеливающейся воды и, исходя непонятной истомой, медленно потянулся к ней правой своей рукой, и коснулся её, а потом и погрузил в неё почти всю руку, чуть не до самого плеча — блаженная прохлада нетерпеливо побежала по его разгорячённому телу… Застучав зубами, Сузукар в попытке овладеть собой и воспротивиться колдовской ласке по-звериному зарычал, с силой вырвал отяжелевшую руку из жадной пасти хищного озера, отполз немного назад и упал затылком на тёплый песок…
Глядел на протуберанцы пылающего неба.
Левый глаз затягивало сонной плёнкой — веко, медленно тяжелея, неумолимо закрывалось… И всё его тело, грозно грузнея, уже с силой вдавливалось в ещё не остывшую за ночь чашу берегового песка…
29.11.93 (18-25)
В Москве (да и в Питере тож) за последние годы образовалось (расплодилось) множество махоньких, узкополосных (редкоземельных, как сказал был Д.Ю.Цесельчук) галереек, философских, политических, пиитических, джаз- и рок-клубов, музыкальных гостиных, всевозможных студий, штудий и т.д. Не провозвестники ли это будущего ренессанса? А за бдительной Петровкой-38, прядая усищами, устроился рок-клуб «Белый таракан»…
Как-то мой старый сослуживец Санька Тананыхин подарил мне, как старому чифирщику, пачку грузинского чая, что несколько лет провалялась у него в кладовке… И вот, собравшись через несколько дней заварить свежего чайку, открываю я эту пачку, а из неё — фр-р-р! — выпрыгивает и разбегается в разные стороны добрый десяток совершенно диких прусаков (а в те годы во времянке, которую я снимал, тараканы у меня почему-то не водились, водились лишь милые книжные мышата).
Зря я, как выяснилось, посмеивался над Ч.Ломброзо. В русском издании газеты «Нью-Йорк таймс» (№22, 1993), которую мне недавно подарил небезызвестный читателю Иван Новицкий (по кличке «Мамонт самиздата»), помещена статья Натали Энджер «Божий дар в смирительной рубашке», где читаем: «Всё новые и новые исследования показывают, что люди искусства чаще страдают от необычайно резких перепадов настроения, и в частности, маниакальной и глубокой депрессией. <…> Как указывает д-р Кей редфилд Джеймисон в своей последней книге «Опалённые огнём: маниакально-депрессивные заболевания и художественный темперамент» <…>, вышедшей в издательстве Free Press, перечень художников, несомненно страдавших маниакально-депрессивными состояниями или глубокой депрессиейЮ похож на пантеон славы. Вот только некоторые имена из этого списка: лорд Байрон, Перси Биш Шелли, Герман Мелвилл, Роберт Шуман, Вирджиния Вульф, Сэмюэл Тейлор Колридж, Роберт Лоуэлл, Теодор Ретке. <…> Некоторые учёные предполагают, что поскольку страдающие маниакально-депрессивным психозом всегда мечутся на «биохимическом экспрессе» между эмоциональными крайностями, связи в их мозге оказываются более сложными, а сам мозг демонстрирует большую пластичность, чем мозг менее «подвижного» вида. Восприимчивость к новой информации может позволить лицам с душевными расстройствами соединять казалось бы несовместимые мысли и преобразовывать обыденное в необычайное, — а это и есть сущность художественного творчества».
Исусу было далеко за пятьдесят, но выглядел он тридцатилетним, ибо молод и свеж был духом, смрад мира сего переводил он в собственную улыбку и по возможности питался мёдом от ласковых, пушистых пчёл. Он был человек, Он был телесен и Он был смертен.
Исус говорил: Ха! Я только человек.
Он любил солнце, воздух и воду. Он был травояден, ленив и любил поспать. Он не сеял и не жал. Он — рассуждал. Как и его товарищи-апостолы: Иван, Джон, Жан, Хуан, Саид, Мафусаил, Савл, Ананда, Лао, Сарра, Барбара, Катрин и многие иные, коим несть числа.
Многие на Него махали рукой, говоря: Что с Него взять, пустобрёха?
Живите для собственного блага, и тогда жизнь ваша будет полезна многим. Жить, ничего не боясь, ничего не стыдясь, — это доставляет радость и делает жизнь полной. Тот, у кого в душе свет, покой и справедливость, не причинит себе никакого вреда и разумно распоряжается собственной жизнью для своего и общего блага.
Так говорил Человек.
Ещё Он говорил: Будьте прохожими. Не берите в голову. Всё прейдёт. А посему, проходя стороной, ловите мгновение. Но делайте это легко и ненамеренно. Порхайте, парите — облекайте собой бытие и не мешайте ему облекать вас.
Спрошенный, какие люди самые благородные, Исус ответил: Презирающие богатство, славу, удовольствия, жизнь, но почитающие всё противоположное — бедность, безвестность, труд, смерть.
Он говорил: Не умирай, пока живёшь, но покуда жив, не забывай о смерти.
Ещё Он говорил: Проснись и пой! Попробуй в жизни хоть раз проснуться и хоть раз запеть — потом будет легче.
Он говорил, что судьбе противопоставляет отвагу, закону — природу, страстям — разум.
Он часто повторял, что свыше людям дана лёгкая жизнь, а они забыли о ней, гоняясь за преходящими удовольствиями.
Ещё Он говорил, что ваше благо в вашей свободе, а ваша свобода в вашем пофигизме, а ваш пофигизм в вашем самоограничении и довольстве малым, примириться с каковым вы сможете, если будете детьми человеческими.
А ещё Он говорил так: Не слушайте меня, дурака, пустобрёха, ребятёнка человеческого — делайте вашу игру!
28.11.93 (21-08)
Проф. Е.Л.Немировский в «Книжном обозрении» за 26.11.93 (в статье «Басни Эзопа»), между прочим, пишет: «Литературное творчество на первых порах было прикладным и конкретным. Древние писатели рассказывали о случаях, произошедших с ними самими или с их близкими и знакомыми».
Элла Фитсджеральд выдаёт по радио такой чистый, прозрачный, такой беспримесно фактурный джаз — такой изначальный, по какому (как по всему изначальному) тоскует душонка, заплутавшая в смрадных лабиринтах какофонизирующей (и агонизирующей) цивилизации… А что ещё остаётся? Акромя чистых (изначальных) форм — ничего. Иное — отомрёт.
Да-да — неслыханная — очевидная — простота. Математически угаданная в сплетениях мировой структуры. Человеческое структурирование носящегося над первичным (коацерватным, по Опарину) бульоном Божьего, т.е. ничем не отграниченного, духа: этим мозги занимаем.
Матушка сёдня принесла литровую баночку куриного суБчика (от слова «субстанция»). Она вчера ходила в ДК «Старт», слушала посулы Скорочкина и смотрела взбрыкивающую под фонограмму группу «Доктор Ватсон». Буду, говорит, голосовать за бизнесмена Скорочкина, хоть и нет у него никакого образования, хоть и не может он связать двух слов, но я, мол, ему верю, верю, что он, дескать, там, в госдуме и т.д…
Я посетовал на её наивность: историю делают не они, не эти депутаты, иные, нам не подвластные, силы её совершают, поэтому, это понимая, я по давней своей традиции и не хожу на все эти референдумы-выборы…
Вчера в бане мужики вспоминали огородные травы: петрушка, укроп, любисток, киндза… А один мужик и говорит, как, дескать, фамилия того поэта, по которой, мол, ещё одна трава интересная прозывается? И с разных концов предбанника донеслось — «Пастернак, Пастернак»… Вот так. Поэт Пастернак может спать спокойно — его имени забвение не грозит.
Там же, в бане, активно дискутировали о положении в России, о предстоящих выборах, о том, что ожидает нас, прогресс или же регресс… На что я, распарившись, ответил: «Покуда есть корысть и зависть, прогресса нам не избежать». И (мысленно) добавил: «Одни на предвыборный митинг пошли, а другие — в баню, а третьи в церковь, а это значит, что каждый развлекается как хочет, — одни очищают тело и дух, а другие плодят миражи».
