И не только таракана. Вселенная обязана родиться — вселенная обязана погибнуть — вселенная обязана родиться — вселенная обязана погибнуть — вселенная обязана родиться — вселенная обязана погибнуть… О чём жалеть? Я прожил почти тысячу лет. Было время, чтобы что-нибудь исчерпать. Пришёл срок моего очередного возвращения в непроявленное состояние. Время есть одномоментное «туда-сюда».
Устойчивость любой системы — в одновременном противудвижении всего и вся. Баланс пустот и сил, но баланс асимметричный: векторы этой асимметрии исходят из единой точки Абсолюта, находящейся вне Пространства и Времени, где и гнездится разреженная Пустота пустот, самое ничтойное Ничто и всеобщее Всё, абсолютный ноль, где первопричина и конечное следствие всего и вся, пранулевая Структура, чистая информация… Вот уж где поистине органично объединяются любые, самые далековатые, понятия, вот уж где до- и за-языковая тавтология тавтологий, вот уж где нет ничего человеческого… Но каждое живое существо имеет в себе такую точку. Эта точка — духовная, антиматериальная, частица, без которой жизнь невозможна. Всё множество этих вечных точек находится под контролем Высшей Структуры.
Существует 8 400 000 форм жизни.
По прошествии 4 300 000 х 1000 х 2 х 30 х 12 х 100 солнечных лет все планеты материальной вселенной будут уничтожены, и одновременно произойдёт материальное уничтожение всех живых существ, населяющих их.
Всё материальное рождается и погибает, всё антиматериальное — вечно. Жизнь есть противуборство, противудвижение материи и антиматерии. Смерть есть победа антиматерии (чистой информации) над материей, хотя без антиматерии не может быть и самой жизни.
Папа Инох жил 65 лет, и родил маленького Мафусаильчика. И ходил Инох в Структуре, по рождении жесткокрылого сыночка, 300 лет, и родил великое множество сынов и дочерей. Всех же дней Иноха было 365 лет. И ходил Инох в Структуре; и не стало его, потому что Структура взяла его. Папа Мафусаил жил 187 лет, и родил маленького Лемехчика. По рождении Лемеха, Мафусаил жил 782 года, и родил великое множество сынов и дочерей. Всех же дней Мафусаила было 969 лет; и он умер. И растворился в Структуре. Вот и стал таракан победителем!
5 октября, выходя из московского бюро библиотеки Конгресса США, где сбагрил по дешёвке пару своих книжонок, я закурил, потом свернул на Знаменку и направился было в сторону магазина «Гилея» в череде редких здесь по обыкновению прохожих, как вдруг откуда-то сверху и справа (со стороны церковки) по нам с бешеным грохотом ударила длинная автоматная очередь: в десяти шагах передо мной мужику в коричневой кожаной куртке мгновенно снесло пол-черепа — его разлетевшимися мозгами заляпало проезжую часть… тело моё метнулось вправо, под защиту домов, перекрывающих директрису обстрела… Иные тела тоже в мгновение ока разметались на все четыре (и более)…
Я прижался спиной к нагретой солнцем стене (в октябре случилось-таки запоздалое потепление), бездумно обдумывая ситуацию… И, видно, долго обдумывал… Взмокшая спина начинала уже остывать… Где же эти славные блюстители порядка?..
На улице снова появились редкие прохожие, — завидев кровавое тело с неестественно вывернутыми ногами и руками, старались обойти его подальше и быстрее покинуть жуткое место…
Но одна странная девушка, ступающая вразвалку в нелепом синем плаще-балахоне, со старомодной косой вороной на плече и круглыми глазами сестры милосердия на неторопливо скуластом лице, подошла к безобразному трупу: обхаживала его со всех сторон, охала и ахала, суетливо перебрасывая махонькую чёрную сумочку с плеча на плечо, и… Дождалась на свою участливую голову — очередная очередь разодрала размягчённый солнышком воздух над мостовой, срезала несколько веток американского клёна в скверике за правым моим плечом, замедленно и звеняще застыла в задавленных перепонках… Несколько сизых голубей, толкаясь и оспаривая какие-то свои права, кружили друг подле друга, а потом, разобравшись, взмывали один за другим в бледно-голубенькие небеса…
Опустив заторможенный взгляд, я увидел синий девушкин балахон, мешком лежащий рядом с коричневой кожаной курткой уже знакомого мне мертвеца… Тут я наконец-то пришёл в себя (уж пора бы!) — сорвался и побежал к этому синему… Грудь её была прострелена в нескольких местах. Убита наповал.
Иван попадает в руки всесильной мафии, что беспардонно использует его в различных преступных, террористических акциях. Мафия умело вовлекает в свои сети потерянных людей, маргиналов, бомжей, выброшенных из общей жизни по воле тех или иных обстоятельств. Такими, помимо самого Ивана, являются юная Хельга, бывшая проститутка, и мальчик-сирота Якоб. Иван, никогда не имевший детей, подружился с ними и стал для них чуть ли не родным отцом.
Ему удаётся рассказать им о приглашении Карла Густава XVI, и в один прекрасный день они втроём, угнав мафиозный фургон, сбегают в Стокгольм.
Всеми правдами и неправдами они внедряются в службу клининга (уборки) королевского дворца. Переодевшись в униформу, они моют, чистят, драют паркет, мебель и прочие аксессуары дворцовых покоев…
Иван всё чаще начинает встречать короля, но пока не может к нему подойти и объяснить ситуацию — охрана короля не дремлет…
И всё-таки однажды ночью с помощью Хельги и Якоба он проникает в королевскую спальню, будит короля и на причудливой смеси английского, шведского и русского пытается объяснить ему кто он такой и что ему надо. К нашему удивлению, король кивает головой и говорит, что да, как же, Иван Иванюк, он приглашал его к себе на постоянное место жительства, и вдобавок ещё с пожизненной стипендией-грантом в 600.000 шведских крон в год… «Так это вы, Иван Иванюк?» — спрашивает король по шведски, с забавным акцентом произнося имя самостийного поэта.
* * *
Далеко заполночь король в неглиже и взлохмаченный Иван в униформе дворцового уборщика за огромным длинным столом пьют вино из фамильных кубков, закусывают жареным гусём, рисовой кашей с изюмом, яблочным пирогом… Иван читает по памяти свои стихи, поёт королю русские песни… И вот уже они, обнявшись, затянивают — «Ой, мороз, мороз, не морозь меня…»
* * *
Оказывается, король и в самом деле пригласил Ивана на постоянное место жительства, но отправил своё приглашение с обычной почтой, что затонула вместе с перевозившим её судном во время как раз того самого шторма, в который попал и наш холерический герой, отправившись в своё рискованное путешествие.
Конопатый Исус гулял среди разных людей, показывал фокусы, превращал воду в вино и похмелял им задумчивых пьяниц, кричал петухом и ходил колесом, чем привлеал к себе немало любопытствующих женщин, мужчин, стариков, старух, детей и собак.
Он говорил:
— Мы желаем смотреть не на видимое, а на невидимое, потому что всё видимое — временно, а всё невидимое вечно.
— Найдёте себя, потеряв себя.
— Разрушаются видимости, но не существо, а раз неуничтожимо существо, неуничтожим и Бог.
— Всё в мире непостижимо и недоказуемо, а посему мои доводы и доказательства есть только видимость недоказуемого. Но иного не дано.
— Я не Бог, а человек. Я лишь посредник между целым и видимостью отдельного.
— Будьте терпимы к тому, что не ваше.
— Мудрая мысль не есть наивысшая реальность, а посему истинное прозрение непреднамеренно и неопределимо.
— Не существует ни добра, ни зла — мир един и неразделим.
— Не терзай ближнего своего понапрасну.
— Никакого Бога нет, есть Всеобщее Единство. Признавая себя его неразрывной частью, узнайте себя и делайте своё.
— Не собирайтесь толпами, пусть каждый из вас узнает себя и будет собой.
— Будьте внимательны к малому и большому. Всё в вас, и вы во всём.
— Всеобщее Единство есть и Великое Ничто и Великое Всё, и не имеет имени.
— Будьте терпеливы и бдительны, смотрите и слушайте, не рубите сплеча и вам воздастся любовью и лаской.
— Тайное и явное нераздельно существует в Абсолюте.
— Ни я, ни вы — мы ничего не знаем, но будем бодры и внимательны, и посмеёмся над проповедниками, коим несть числа.
— Не подчиняйтесь никому, ни Богу, ни чёрту, подчиняйтесь себе, когда вы сильны и веселы.
— Танцуйте!
— Пойте!
— Плодитесь и размножайтесь!
— Созерцайте!
—Несмотря ни на что, любуйтесь, удивляйтесь, радуйтесь!
— Не скорбите понапрасну.
— Смерти нет, ибо есть и то, что есть, и то, чего нет.
— Уважайте своё тело и свою душу, и отдавайте им должное.
— Человек человеку только человек.
— Человек — не только человек, поэтому и страдает.
— Уважайте свой желудок — не обжирайтесь.
— Пусть мужчина познает женщину, а женщина мужчину, и будут они — одно.
— Нет ничего кроме Всеобщего Согласия.
— Бояться смерти глупо и грешно.
— Мало ли что я вам говорил — я сотрясал воздух.
— Истина — в тишине и покое, ибо слишком множественна. Имеющий уши, да оглохнет!
— Истина есть сумма есть Всё есть Ничто.
— Улыбайтесь. Улыбка — мера мира.
— Бога нет — есть ваш выбор. Каждому своё.
— Вы не узнали меня, ибо не зван, и так будет всегда.
— Я — Исус-неИсус, Будда-неБудда, Магомет-неМагомет. Я — кто угодно, хоть сам чёрт с рогами, если вам нужны слова, а не суть, что бессловесна. Назови хоть петухом, только в суп не клади.
— Вот он я, весь перед вами, думаю и говорю у вас на глазах — я царь, я раб, я бог, я червь, я соль, я пыль, я быль, я боль, я ноль, я тьма, я свет, я вопрос, я ответ, я да, я нет. Привет. Чао-какао. Целую. Ваш Магомет-Гаутама-Исус.
От этих речей народ пришёл в смятение. Народ возопил о несбыточном. Но Исус почесался, вздохнул, попросил закурить, повернулся и пошёл себе своей дорогой.
Седобородый Эоганахт чуть ли не собственным — крючковатым — носом перерыл заросшие мхом и дикой травой развалины монастыря Имблех-Ибар и на третий день раскопок нашёл-таки — нашёл! — голем Белого Зогара, изготовленный из чёрного метеоритного камня неизвестной породы.
Радости его, казалось, не было предела: со старцами Мункяром и Накиром он пировал — чавкал свежезажаренным на вертеле барашком, пил столетнее вино, пел песни забытых предков, любовался на посверкивающего изумрудным глазом голема и надсмеивался над Бирундией, бедным колченогим слепцом, кощунственно распятым на одном из монастырских крестов за то, что отказался употребить свой талант следопыта и лозоходца на службу сузукаровскому врагу…
Мункяр и Накир, увенчанные парадными чалмами, трясли белыми лопатообразными брадами и обтирали жирные руки о золочёные халаты.
Поодаль полуголые рабы в окружении спящих верблюдов и походного скарба доедали свой скудный ужин, дремали, развлекались — играли в «чёт-нечет» и гадали на костях.
А наутро караван двинулся на юг, к замку Сузукара, где Эоганахт надеялся узнать магическую молитву Белого Зогара, без которой тот оставался бессмысленным куском метеорита, языческим болваном, не годным для великих мировых свершений, способных утолить непомерное и жгучее тщеславие достойных и избранных мира сего.
Но читатель уже знает, что кроме Резеды, томящейся в ожидании супруга, Эоганахт никого там больше не найдёт.
Бедняжка Резеда! Эоганахт прижигал её белые груди калёным железом, вырывал ей волосы и ногти, бросал её гогочущим рабам…
Автор самобытных куплетов и афоризмов*, мелкий стихоплёт с непомерным, однако, тщеславием за многое испытавшей душой, «гений» Иван Иванюк подрался с женою своей Надеждой на почве непонимания последней его, якобы её недоступных, высоких творческих устремлений: крики, грохот, визги и возня в махонькой комнатушке привлекают к её двери любопытствующих, хоть и давно уже к подобным сценам подпривыкших, коммунальных соседей, лукавое коварство которых заключается в том, что подобные, периодически повторяющиеся, сцены являются для них своеобразным развлекательным ритуалом, театром, ублажающим их, соседей, скромный в заурядной своей повседневности досуг.
В конце концов дверь комнатушки с треском распахивается и пред ясные очи зрителей, нетерпеливо ожидающих развязки очередной семейной сцены, предстаёт всклокоченный и потрёпанный битвой «гений» Иван Иванюк, что напоследок, обернувшись, с жалко напыщенной театральностью бросает в глубину комнаты хрипато взвизгивающую реплику:
— Ты ещё об этом пожалеешь! Прощай! Смежив устало веки, я ухожу навеки!
Иванюк выходит за порог комнатушки, перекладывает из левой руки в правую маленький чемоданчик и, будто с высоты птичьего полёта оглядев тихо съёжившихся — там, внизу — зрителей, решительным шагом картонного Цезаря «навсегда» покидает сие обрыдлое коммунальное чрево.
…Запустение московских улиц, зданий и лиц как никогда вдруг бросается ему в его заметно посмурневшие глаза, глаза самостийного гения, печальные и мудрые, но всё же — всё же мы замечаем в этих глазах уже некую, не совсем ещё явную, хитринку, и сеточку морщин в уголках… мы почти уже догадываемся, что непримиримая огненность и трагическая печаль их взора — это тоже театр, театр, за пёстрыми декорациями которого годы тюрьмы и бездомных скитаний…
Жизнь почти прожита. В ней нет и не было просвета («спасибо партии за это«)… И что ему ещё в этой, диковатой и долбаной, жизни остаётся — только да — только этот его театр одного, хоть и не первой уже свежести, актёра.
Одышливо неся своё аляповато грузное тело с крохотным чемоданчиком в руке, бродит по центру пыльной столицы, щурится на бешеное летнее солнце, оглядывает судорожных прохожих, нищих, бомжей, юных торговцев мелким заграничным товаром… Забредает, будто случайно, на Арбат…
Читает свои стихи группе жестикулирующих иностранцев в цветастых шортах, с фото- и видеокамерами на жилистых и не очень шеях…
Россия — дощатый барак…
Мы вместе с тобой оседали,
когда нас и эдак и так
по матушке крыли, карнали
нам детские крылышки снов
и души… Теперь же, Россия,
под вой телеграфных столбов
мы все ремешки распустили…
Аплодисменты. Туристы, конечно, ни черта не понимают, но с восхищением снимают на плёнку самобытного русского медведя…
Я — гений Иван Иванюк,
уже далеко не говнюк:
за годы значительно вырос…
И вот я взобрался на клирос:
веду за собою народы
за-ради любви и свободы!
И вслед за моею спиною
ступает стопа за стопою,
стопа за стопою — вперёд!
За мной, православный народ!
На старенькой лире играя,
к воротам небесного рая
чумную людскую орду
я вскорости всю приведу!
Приходит к своему старому другу, неудавшемуся поэту Савелию, у которого находил приют в прошлые уходы. Сидят на кухне , пьют водку. Читают последние вирши. Иван не одобряет стихов Савелия, но просит денег взаймы: друг, обидевшись, не даёт. Уходит и от друга:
— Смежив устало веки, я ухожу навеки!
В мягких летних сумерках бродит по городу, слушает уличный джаз…
Наткнулся на группу подвыпивших верзил, задирающих мирных прохожих, — пытался их урезонить. В результате — драка. При появлении милиции верзилы разбегаются, как тараканы. Ивана же волокут в отделение. У него — огромный синяк под глазом, ушибленная поясница. Нудная разборка в отделении. В конце концов его отпускают. Сгорбленный, держась за поясницу, выходит в ночь. Едет в полупустом, и полусонном, вагоне метро: спит пьяница и бомж, и прелестная женщина ведёт изнурительную борьбу со сном — роняет главу на грудь, и снова героически её понимает, и снова роняет…
На очередной станции сосед Иванюка покидает вагон — Иван и не заметил, когда тот успел исчезнуть: на месте соседа остался лежать какой-то цветастый — и очень заманчивый — глянцевый журнал…
До дома оставалось ещё несколько остановок, и тогда, чтобы скоротать время, Иван берёт этот журнал в руки, рассеянно его листает… Его привлекает статья о славной семье шведского короля Карла Густава ХVI, в которой все, как один, страстно увлечены писанием свободных стихов…
Наш герой вдруг задумался, что-то в его диковатом облике неуловимо изменилось, некая фаетастическая идея его озарила…
Позабыв про ссору с женой, он мчится домой, и зашибленная поясница его как будто уже не беспокоит…
Жена как ни в чём не бывало, зевая, впускает его в комнату, и только было собралась вернуться к прерванному сну, но он теребит её за плечо и заставляет выслушать свою очередную завиральную, хоть он и утверждает, что «гениальную», идею: король Швеции Карл Густав ХVI обожает поэзию (тычет пальцем в журнал с портретом короля и его семьи), почему бы не написать ему письмо с просьбой предоставить нравственное, чисто человеческое прибежище, письмо от лица гениального поэта-самородка и диссидента со стажем, беспощадно побитого остроугольными каменьями советской житухи… Жена кивает ему, кивает — сейчас она согласна на всё…
Уложив-таки его в постель, она слышит телефонный звонок и выходит в коридор: звонил Савелий, интересовался что с Иваном, не случилось ли чего… А Надежда, слегка всплакнув, рассказала ему об очередной сумасшедшей задумке своего «совсем уже свихнувшегося» муженька. Он ведь, муженёк, ежели чего задумал, обязательно сделает, как бы это задуманное ни было смешно и нелепо… Говорит она сумбурно, бессвязно, то и дело повторяет: Король… король… Карл шишнадцтый… Карл шишнадцтый… Савелий не может ничего понять…
А из-за обшарпанной сортирной двери выглядывает чуткое соседское ухо, отдалённо смахивающее на граммофонный раструб…
6.12.93 (18-28)
———————————————————
*Прошла зима. Настало лето.
Спасибо партии за это.
***
Будемте проще, коль нам это чуждо.
***
Человек человеку — беспородная муха, вообразившая себя африканским слоном.
***
Ты прощай, моя родная,
уезжаю в Азию.
Может быть, в последний раз
на тебя залазию.
Наши отношения с Наденькой вызывают у меня эффект дежа вю, мне даже кажется, что наша связь генетически предрешена: так могла выглядеть моя прабабушка.
Мы садимся в электричку и едем в Павловский Посад, где теперь живут её родители (раньше жили в Мурманске аж).
Перевод счастья нечастых встреч в русло каждодневной обыденности даётся мне с трудом — приходится порывать с давними своими привычками (подолгу молчать о своёмЮ курить при этом одну сигарету за другой, пренебрегать элементарными приличиями и т.д.)…
Наденька рассказывает о своей июльской командировке на Чёрное море, о состоянии библиотечного дела в Алупке, о своих изысканиях по части библиотечного интерьера… Мне дико хочется выйти в тамбур и закурить (по её просьбе я завязал с курением). Я киваю, переспрашиваю, что-то уточняю…
Она восхищена рассказами Лоуренса. Толстой (брадатый) кажется ей громоздким. Как и Фолкнер со своей Йокнапатофой.
Рано или поздно наступает момент, когда мы больше не знаем, о чём говорить. Хорошо хоть, можно смотреть за окно, где куцая тропинка, отороченная лёгким снежком, бежит наперегонки с электричкой, — спасительное окно. Нет, нам вдвоём ещё не скучно, но мы, не успев ещё толком узнать друг друга, начинаем уже раздваиваться сами в себе.
Когда молчание становится совсем уже нестерпимым, я, конечно, опять что-нибудь говорю, но истинные мои мысли копошатся в моих перепутанных извилинах независимо от всех этих разговоров.
Былой запал — куда пропал? А чего ты, собственно, хотел? Ведь всё это так естественно. Так обычно. Да. Она младше меня на шесть лет. Она не любит кошек и собак: это обстоятельство меня сильно смущает (этих зверей я обожаю). Она — последний день Рыбы, я — последний день Рака, поэтому — вместе — мы любим водную стихию, обожаем плавать: летом следующего (94-го) года сговорились съездить куда-нибудь туда, где будет солнце, воздух и вода, много воды… Но Рак начинает пятиться без предупреждения. Всё чаще ловлю себя на том, что я фальшив, и понимаю, что она это чувствует. Как мужик, я должен напирать, наседать, убеждать, совершать подвиги, показательные выступления — они (бабы) это любят; но нынче мне это скучно, да и лень.
Мне нужны периодические впечатления (способствующие писанию), не ломающие, однако, мой привычный внутренний распорядок. Я ускользаю от того, чтобы мной обладали. И меня тяготит эта предстоящая встреча с её родителями. И вот мы снова молчим, и молчание это становится уже некой угрозой. Неким предзнаменованием. Всё. Приехали. Знакомое шипение пневматики.
Исус как-то сказал: Блаженны порвавшие путы семьи и срока, изъявшие из плоти своей жало чужих судеб и чуждых долгов, блаженны ушибленные Богом, отпавшие от древа слепого познания, блаженны одинокие странники, осмеявшие истины и пожравшие меня, ибо пожравший меня вкусит волю и ветер, но не вкусит смерти.
Но как воскреснут мёртвые, спросили у Него.
И Он сказал: То, что ты сеешь, не оживёт, покуда не умрёт. Сеется в тлении, восстаёт в нетлении, сеется в унижении, восстаёт во славе, сеется в немощи, восстаёт в силе, сеется душа, восстаёт дух. Придёт время, и не все умрут, ибо восстанут нетленными, но иными.
Исус сказал: Блаженны гонимые, брошенные, отверженные, ибо нужнее всего то, что никому не нужно.
И сус сказал: Образ Создателя вечного антимира осиян облаком света, и в нём сокрыт, и готов принять в себя ваши непроявленные духовные сущности, смерти бежавшие.
И сус сказал: Будьте легки на подъём и принимайте всё, что вам суждено принять, плывите вниз по течению и окажетесь наверху, не ждите ничего от земных благ, но будьте готовы к последнему суду, и воздастся вам.
Исус сказал: Пребывая во плоти, не будь её рабом, не дай ей перехитрить себя.
Исус сказал: Я — искупление ваших сует и слабостей и сомнений, я — искушение Духом Совершенным, я — последний намёк и скважина ваша, я — лёгкое дыхание, мимолётное дуновение, которого вы не заметили, и прошли мимо придорожного камня, где я пребывал, брошенный строителями, но камень тот — краеугольный.
Исус сказал: Не делай меньше себя, не делай больше себя, не слушай тех, кто скажет, что ты один, а слушай лишь собственный внутренний голос, голос света, ибо свет сей — отсвет высшего света, и не прейдёт, и пребудет вовеки.
5.12.93 (01-53)
Я сжёг живьём чёрного тараканчика, случайно забредшего в пепельницу, и поймал себя на безусловном садистическом удовольствии. Когда после трёх с половиной лет вегетарианства я снова стал пожирателем мясных продуктов, удовольствие, испытываемое от этого пожирания, было таким же. Удовольствием садиста и убийцы.
Мы разучились подпитывать свою энергетику трансцендентной энергией космоса, остановившись на самом примитивном способе — на пожирании чужих жизней, на вампиризме. Но, с другой стороны, растения, они ведь тоже живые существа. Не говоря о том, что рядом с нами копошатся и совсем уже иные формы жизни, занимающие узкий промежуток между живой и неживой материями.
Жизнь — это результат особых, специфических взаимоотношений микрокосма и макрокосма. Хитроумная энергетическая комбинация. Структура.
Апостол Павел: «И когда ты сеешь, то сеешь не тело будущее, а голое зерно, какое случится, пшеничное или другое какое. Но Бог даёт ему тело, как хочет, и каждому семени своё тело» (1Кор.15:37-38).
К.Малевич: «Природа скрыта в бесконечности и многогранности и не раскрывает себя в вещах, в своих проявлениях она не имеет ни языка ни формы. <…> Чудо природы в том, что в маленьком зерне она вся, и между тем это всё не объять. Человек, держащий зерно, жержит вселенную и в то же время не может её разглядеть, несмотря на всю наглядность происхождения последнего и «научныя обоснования». Нужно это маленькое зерно раз-умить, чтобы раскрыть и всю вселенную» («Бог не скинут», Витебск, 1922, с.6).
Крайнее суждение: не существует, дескать, ни физической, ни метафизической реальностей, а есть лишь реальность психических фактов, информация психического опыта. Моё собственное психическое «Я» и поставщик всех сведений — это одно и то же. А коллективное бессознательное внутри меня — есть мир богов и духов вне меня.
Евгений Цветков, трактующий Тибетскую «Книгу мёртвых» («Бардо Тёдол»): «Очень трудно рассуждать о том, что мы знаем ещё так мало. Важно иное, что мы наконец-то стали исследовать подобные свидетельства (об ОВС. — А.Л.), обрабатывать их, осмысливать, как этого требует современное научное знание. Другое дело, что, изучая иные состояния нашего сознания, мы становимся и прибором, и учёным одновременно и зачастую вообще нераздельны с наблюдаемым. Прибор, учёный и явление — совмещены».
Искусство во многом питается такими самонаблюдениями, в особенности то искусство, которое бежит от широкой столбовой дороги в сумрачные закоулки запредельных состояний.
Как-то в пику захиревшему «Гуманитарному фонду» («Гуфо», редактор М.Ромм) собирались с Иваном Новицким издавать газету «Последний переулок» («ПоПе») с таким девизом из Л.Витгенштейна: «Язык — это город: наряду с прямыми проспектами в нём встречаются и узкие кривые переулки». Я даже начал уже кое-что кропать для первого номера: «Нашему (нашей?) «ПоПе» заведомо чужды закосневшие в массовом сознании категории и установки; узок круг «хороших и разных», и слава богу. М.Ромм, рассупонившись в своём капитанском кресле, тянет паршивое отечественное пивцо и при этом даже как будто дремлет, дремлет хоть и безнадёжно, но лукаво, что не может ускользнуть из глаз осовелой (но сегодня) редакции, каковая нестройным хором оплакивает худо-бедно-денежные времена: не то ныне, когда костлявая рука нищеты и бесспонсорства американскими (самозатягивающимися) наручниками сдавила донельзя куриное горло свободы и воли, и ваще».
Но мне теперь не до газеты, да и помимо финансовых проблем нынче в воздухе разлиты эсхатологические флюиды такой напряжённости, что всерьёз относиться к подобным проектам довольно непросто.
Многие древние источники свидетельствуют о гигантской всемирной катастрофе, произошедшей несколько тысячелетий назад, которую называют ещё Всемирным Потопом. Тогда, если верить источникам, в этой катастрофе погибло почти всё человечество.
Некоторые учёные полагают, что легенда о Фаэтоне есть отражение реального события, когда в Землю врезался огромный метеорит.
Вокруг Солнца вращается пояс астероидов, которые в далёком прошлом вполне могли быть единой планетой с диаметром 5900 километров; орбита этой гипотетической планеты должна была бы тогда проходить между Марсом и Ю питером.
По утверждению Платона, египетские жрецы говорили философу Солону, что в мифе о Фаэтоне «содержится и правда: в самом деле, тела, вращающиеся по небосводу вокруг Земли, отклоняются от своих путей, и потому через известные промежутки времени всё на Земле гибнет от великого пожара».
Имеется достаточное количество следов, подтверждающих неоднократное падение на Землю различных небесных тел.
Полтора месяца назад в средствах массовой информации прошло сообщение о том, что по расчётам учёных в 2006 году с Землёй может столкнуться гигантский астероид Икар.
А между тем мои шестилапчатые собратья и видовые родственники даже не подозревают о существовании такого существа, как человек. В той реальности, в которой они пребывают, нет ни человека, ни человечества (моё знание есть редчайшее исключение). Наше зрение позволяет нам различать лишь расплывчатые контуры ближних предметов. Поэтому если мы и воспринимаем вас, то только полевым образом (как энергетический комплекс) — наравне с чайником, батареей отопления, телевизором или солнцем.
Впрочем, информационно связанный со мной Казимир М. вполне резонно замечает, что «ничего отдельного не существует, и потому нет и не может быть предметов и вещей, и потому безумна попытка достигать их».
Впрочем, подключённый к мировому информационному банку, какой я теперь таракан? Знамо дело, какой — структурированный. Благодаря чему могу я испытывать сознательный опыт внетелесного — внежесткокрылого — существования. Можем мы теперь иногда меняться с моим автором своими телами-структурами. Махнёмся телами? Баш-на-баш. Цулую. Ваш Маф.
3.12.93 (23-11)
Не раз (и с большим удовольствием) приходилось переживать опыт внетелесного существования (ОВС), когда я покидал своё тело не только после его окончательной смерти.
Вот и сегодня ночью: красный паук пробегает справа по стене и моя душа невесомо и нежно вылетает через голову по некоей параболе, прижимаясь к стеночке, и, как бы «прилипнув» к потолку, как бы «глядит» («Я» гляжу) на себя сверху, хотя глядение не буквально визуальное, но как бы нутряное — всей этой самой излетевшей душой — и, будучи подпитанным всем предыдущим опытом, если не более, то по крайней мере не менее эффективное, нежели во время непосредственного, телесно-чувственного созерцания: т.е. становишься чистым, ничем не стеснённым, полем (хоть и с полным, прежним ощущением себя, основанном на прежнем же опыте, который никуда от тебя не уходит), и созерцание твоё при этом чисто уже полевое.
Не исключено, что этот ОВС как-то связан с тем, что нынче меня послали-таки на копание (а точнее, выдалбливанье) могилы.
Морозяка -20С с лишним (при ничтожном снежном покрове).
Физическая разминка подобного рода чрезвычайно пользительна моему застоявшемуся организму. Земля успела промёрзнуть на 50-60 сантиметров. От махания тупым ломом, кувалдой (при забивании металлического клина) и лопатой устало ноют мышцы и суставы, и рука с трудом сжимает авторучку.
ОВС являет собой чистую, целокупно воплощённую интуицию, выделенную в особую ипостась здесь-Бытия.
«Непосредственное «видение», не просто чувственное опытно-испытывающее видение, а видение вообще как исконно данное сознание, какого бы рода оно ни было, есть последний источник оправдания всех утверждений разума. То, что изначально предстаёт перед нами в «интуиции», следует просто принимать как то, что существует, но лишь в тех рамках, в которых оно тут-существует» (Э.Гуссерль).
Исус плотно работает с этой интуицией — именно поэтому он безусловно субстанционален.
Интуиция есть структура есть время есть абсолют.
Пространство разбрасывает камни — Время их собирает.
Прошу Наденьку справиться о трудах крупного советского таракановеда Г.Я.Бей-Биенко, — которые могут пригодиться для моей «Структуры таракана». Она, смахнув со лба волосы (новая, современная, причёска), кивает, записывает фамилию в записную книжку, прячёт её в сумочку. Мы выпиваем по рюмочке её любимого «Амаретто» (приторная дрянь!). Потом едим какую-то рыбу (я в ней не разбираюсь). Она щурит свои зелёные глаза, рассказывает о какой-то встрече с работниками искусств, но эти её кошачьи глаза пристально меня прощупывают и будто никак к этому рассказу не относятся, будто они сами по себе, отдельно. А может, я просто всё это выдумываю. Я мнителен. Простодушие даётся мне с трудом. Начинаю вдруг выдавать что-нибудь заумное, увлекаюсь, забываюсь. Натыкаюсь на эти её недоумённо застывшие глаза — прикусываю язык. Но — поздно… Она становится язвительной, когда ревнует меня к литературе. Ей не хватает с моей стороны рыцарских жестов, знаков внимания, нежностей, хотя бы ласкательных слов. Я же вижу — она чувствует себя обманутой. Но когда ей особенно этого нужно — мне особенно лень эти знаки выказывать. На днях она записалась в секцию аэробики и шейпинга. Показывает мне походку бедром вперёд с изгиляющимся задом: теперь моя очередь язвить. Купила модную дамскую кепку, — натянув её набекрень, снова, виляя, прохаживается по комнате. Выдавливаю что-то формальное. Я должен быть восторженным. Но я прозаичен и скушен. Я догадываюсь, что о счастье можно лишь грезить, что близко его не бывает, ностальгировать можно лишь вдали от родины.
Она опять о чём-то рассказывает, отрешённой мордой я изображаю внимание, киваю, киваю, и вдруг замечаю на полу с опаской бегущего таракана — внимательно наблюдаю, как он огибает ножки стола и скрывается под секретером.
30.11.93 (23-48)
Утром поднимаюсь теперь около пяти часов (чтобы успеть на завод). В этом (раннем вставании) есть своя прелесть, и вообще — почему-то это мне интересно: прежде чем ложиться, ночью, посмотреть за окно и с удовлетворением отметить, что все окна близлежащих (и близстоящих) домов совершенно темны, а теперь вот ещё, восстав от сна (посредством двух, дублирующих друг друга, будильников) с тем же удовлетворением озираю я окрестный мрак…
Время, — говорит И.Пригожин, — это конструкция Пространства. Но без книг нашу жизнь (такую, по крайней мере, какой мы располагаем в данной ситуации Времени-Пространства) было бы трудно нашпиговывать смыслами. «В истории нашего вида, в истории «сапиенса», книга — феномен антропологический, аналогичный по сути изобретению колеса. <…> книга является средством перемещения в пространстве опыта со скоростью переворачиваемой страницы. Перемещение это в свою очередь, как вякое перемещение, оборачивается бегством от общего знаменателя, от попытки навязать знаменателя этого черту, не поднимавшуюся ранее выше пояса, нашему сердцу, нашему сознанию, нашему воображению. Бегство это — бегство в сторону личности, в сторону частности» (И.Бродский).
Сегодня после работы (дал слабину) говорил матушке о чуждости мне той работы, какой я теперь вынужден заниматься, о том, как непросто мне (м.б. поначалу) в непривычной, незнакомой среде, как задубел я на аэродромной холодрыге, как выбит из родимой колеи письмослагания, из-за чего, чтобы что-нибудь нынче написать, придётся м.б. до ночи настраиваться на необходимый лад… А матушка с такой лёгкостью советует мне сегодня ничего не писать, что я немею, не в силах объяснить ей, насколько чудовищным (по крайней мере сегодня) кажется мне этот её совет.
Из приёмника — рассказ (чересчур популярный) о Сократе и Платоне.
Где-то опять авария — батареи ледяные.
Лакаю чифирь — напиток богов.
Зима. Мороз. Снежная белизна. Чёрный мусорный бак: на краю его компактно сидит всякое повидавшая белая кошка. Снизу на неё, махая в воздухе сильным хвостом, исступлённо лает, и чуть ли уже не захлёбывается в этом праведном своём исступлении, большая собачара цвета прелой залежалой белизны…
Кошачья невозмутимость, этот по-матерински мудрый, и даже доброжелательный, взгляд свысока, это меня восхитило.
Взгляд уходящего Сократа… который говорил о том, что доверять стоит только собственному внутреннему (божественному) голосу (демонию) и что в мире существует так много вещей, без коих можно преспокойно жить…
