Культура как смерть

Бога нет и не будет — да здравствует Бог!

Бога, может быть (а может и не быть), и нет, но есть неподвластные нам ноуменальные структуры, безжалостно бросающие нас в объятия вечно молодого И.Канта… Главная трудность здесь в том, что на этом уровне наука намертво сплетается с культурой и искусством, и наоборот…

Богословие пытается прикидываться наукой, хотя является чистой мифологией — культурой. Именно поэтому ортодоксальные богословы так ощерились на П.Флоренского, который контрабандой протаскивал в богословие чисто научные и наукообразные спекуляции. А философия (как онтология и метафизика) стоит в такой же оппозиции к богословию, какая проявляется в отношениях между искусством и культурой вообще.

Искусство — как сублимация Эроса — есть влечение к жизни (на костях влечения к смерти).

Культура — как сублимация вечного возвращения, повторения, консервации и ретроспекции — есть влечение к смерти (на ветвях влечения к жизни).

Искусство всегда только начинает, культура всегда только кончает, но искусство начинает там и тогда, где и когда кончает культура.

Философия же, в строгом смысле, хотела бы стоять между, — но не между прошлым и будущим, не в синхроническом «здесь и теперь», а в некоем идеальном междувременьи, каковое практически невозможно: но именно этой невозможностью философия как раз и зачарована, неизлечимо зачарована — поэтому и устремляется к ней с безнадёжно-бесполезным рвением «тяни-толкая», распинающего себя меж центробежными силами искусства и центростремительными силами культуры…

Оказывается, если мы честно признаем, что Бога нет, для нас (и для Бога), в общем-то, ничего не меняется — так же светит солнце, та же земля лежит под ногами, та же травка выпрастывается из земли… и Бог уже тогда не надумывается, не пришпиливается нами культурно-хитроловко к той же земле и той же травке, а внебытийно непребывает Себе на законном Своём неместе…

Верить в муху-дроззофилу — это грех, а верить в Бога-Всесодержанта (Сержанта) — это (мол) не грех…

Многие состоявшиеся художники незаметно начинают репродуцировать самих себя-прежних, в результате чего выпадают из искусства в его осадок — культуру. Этому способствуют обнародование, публикация, вступление, вхождение (о-пошление) произведения в народ, обиход, быт, школьную программу…

Дикий порыв, стихия, спонтанный процесс художественного производства, культивируясь, рихтуясь, ограняясь всеусредняющими дамбами социально-исторической злободневности, становясь в глазах массового потребителя законченными по форме произведениями, — умирают. Отсюда — частые самоубийства (или способствующие им самодеструкции) среди вошедших в культуру творцов: нарушается естественное равновесие между влечением к жизни и влечением к смерти в пользу последнего (в пользу культуры).

Признание и слава — это смерть художника, но к ней-то он как раз (отчасти сознательно, отчасти бессознательно) и стремится, к смерти в культуре.

Обычные люди (не художники) репродуцируют, сублимируют себя в социуме, быте, детях и неврозах, а художники — в своих творениях. Если бы все люди на земле стали художниками в полном (спонтанно-демиургическом) смысле этого слова, психотерапевты были бы не нужны.

Религия как «технэ» — величайшее творение человечества, органично сочетающее в себе и культуру как структуру догматического формообразования, и искусство как живое смыслопорождающее творчество.

Культура — игра, ритуал — осуществляет стремление повторить былые приятные возбуждения.

Искусство, живое творчество — «по ту сторону принципа удовольствия», осуществляет стремление создать новую игру, новый ритуал.

Культура творит добро и зло.

Искусство творит «по ту сторону добра и зла».

Когда поэт Ф.Ницше, борясь против культурной мертвечины, сказал, что «Бог умер», культуртрегер Ф.Ницше начал бороться с поэтом в самом себе, втихаря протаскивая Бога под другими именами. В конце концов культура («вечное возвращение») победила поэта, и — поэт умер.

Реальная церковная практика поневоле (по культурной инерции) культивирует патернализм идеального сверх-Я. А Ф.Ницше, тщась изъять Бога из одряхлевшей культуры (Каковой там, впрочем, и не ночевал), тщился, по сути, «убить» своего отца — протестантского священника («Эдипов комплекс»).

«Бог», намертво замурованный в тесных объятиях застывшей железобетонной культуры, не стоил столь героически рьяных нападок Ф.Ницше, ибо Бога в культуре нет и быть не может (под личиной Бога в ней выступает идеальное сверх-Я).

Бог не только акультурен и алогичен, но и абытиен, поэтому никаким суждениям неподвластен. А культура лишь объективирует проекции нуминозных (божественных) и идеалистических переживаний человека.

А Бога быть не может, Он не есть — Он вне бытия. Вне культуры. Вне искусства. Вне всего. Бога представить, придумать нельзя. Говорить о Нём — категорически (и категориально) нельзя. И какой-то намёк на это просвечивает в говорливо-отчаянных метаниях Ф.Ницше — этими своими антропологическими метаниями он и интересен.

Мир есть единство, которое со-держит метаморфозы пространственно-временных структур: структура субстанции переходит в структуру функции, структура функции переходит в структуру субстанции. Но все эти метаморфозы запрограммированы внепространственно-вневременным и внецелым началом (оно же и конец).

Явление жизни сильно осложняет природу мирового устройства: неорганический мир — равновесен, органический — неравновесен. Всё химическое (из коего и появляется известная нам жизнь) выглядит некоей довольно странной надстройкой над физическим. Но коль на атомарном уровне химическое всё-таки как-то выплетается из физического (хотя опять же странно, неким структурным скачком, причина которого «приходит» неизвестно откуда), значит органический и неорганический миры есть необходимые (хотя и не абсолютно) части друг друга…

Как ни крути, а некое внепространственно-вневременное пра- и сверхсознание (которое проявляет себя как великое Ничто или как пневматическое Молчание) так или иначе всё равно оказывается главнее и первичнее всякой материи, всякой структуры, всякой причины, всякой динамики, всякой диалектики, всякого языка, всякого сознания… Но: для нас нет ничего более близкого, чем бытие, и ничего более далёкого, чем Бог. В точке пересечения бытия и Бога, экзистенции и эссенции, Падения и Творения происходит алогичный скачок, дающий нам возможность («просвет«) эк-зистировать, то есть парадоксально (аб-сурдно) от-носить себя к бытию и к Богу одновременно и внепространственно-вневременно.

О Боге говорить нельзя (если уж даже о бытии ничего нельзя сказать). Но когда мы мысленно отходим от Него, думая и рассуждая по прихоти своей о чём угодно, мы всё равно поневоле однажды к Нему возвращаемся, когда доходим («доходягами«) в своих рассуждениях до конца — до конца своей экзистенции в бытии.

Ценностно-культурный подход (включающий в себя в том числе и ниспровержение, и переоценку всех ценностей) всегда сводится к насильственной субъект-объективации, порождающей всё новые и новые культурные надстройки над суровыми, скупыми и молчаливыми основами неприрученной жизни и метаприродного бытия. Чтобы хоть что-нибудь сказать себе в удовольствие, мы придумываем (навязываем) себе удобные ценностные иерархии и иерархийки. Назначив придуманному богу (или/и кому/чему бы то ни было ещё) придуманное место в придуманной нами иерархии, мы делаем то же, что делают моралисты, зовущие нас делать то, что, по их разумению, должны делать все те придуманные ими люди, что делают (если делают) придуманное ими добро во имя придуманного ими гуманизма (или/и чего бы то ни было ещё).

Культура тщится взгромоздить на свои мраморно-дубовые пьедесталы отлитые ею в бронзе опредмечивания проекции экзистенциально нами несхватываемых, потаённых и не явленных въяве, то есть субъект-объектно не представленных нам онтичных целостностей… Наука (как последняя отрыжка метафизики) тоже должна знать своё место: нынче это чистая логика, инженерия, технология — та же культура.

Оценивая какой-нибудь отвлечённый от мирового целого камешек, мы поневоле обрываем его сущностные, корневые бытийные связи и ставим в субъект-объектные отношения.

Подлинная ценность могла бы, говоря условно, пребывать до всех и всяких оценок и субъект-объектных полаганий, — то есть её в нашем полагании нет, как нет её и в пред-стоящей нам тотальной реальности, которая, по определению, не обусловлена ничем. Всякая оценка, всякая иерархизация создаёт шум чрезмерного волюнтаризма, цепную реакцию суетливых означиваний, что убивает надежду на тишину неосмысляющего вслушиванья и вольготный покой нерасчленяющего созерцания, — только через тотальную немоту спонтанного вслушиванья, через внепространственно-вневременную пустоту непреднамеренного наблюдения можем мы хоть немного приблизиться к целостной сути, каковая намного ближе к нам, чем мы можем её помыслить, находясь в расхлябанном разгуле субъект-объектных додумок самодовольной культуры.

Бесстрастие Бога

…Но Бог как внепространственно-вневременное, внеисторическое чуть-ли-не-Ничто, около-Ничто, творя эссенциально, то есть независимо от нашей экзистенции, не может непосредственно в неё вмешиваться, не может тем более исторически внедрять к нам Своего Посланника и Сына, да и не может у него быть вообще никакого, а тем более человекообразного, посланника и сына. Ведь и Божий Промысел не в том же состоит, что Бог якобы выпрастывает к нам Свою волшебную десницу и управляет Её чудодейственным посредством нашим конкретным историческим процессом, а в том, что мы творим свою историю сами («с усами») в условиях дальнего последействия сотворённых и спонтанно творимых Им импульсов к спонтанному сотворению и/или наших структурно-онтологических обстоятельств, и/или каких-нибудь иных — каких придётся: Богу нет до нас абсолютно никакого дела.

Бог творит не бытие (и не нас), а его самые общие основополагающие принципы, а точнее даже, стимулы для движения к этим, или/и, возможно, к каким-нибудь иным принципам, а мы воплощаемся сим до-пред-сотворённым Им бытием.

Между эссенцией и экзистенцией лежит логически непреодолимая пропасть — но лишь логически. Творение и падение пересекаются в мнимой (абсурдной) точке алогического скачка. И тогда эссенция — неявным и сложным для нас образом — актуализируется в экзистенции.

«Добро зело» творения не актуализировано во времени и пространстве и не внедрено в экзистенциальное отчуждение нашего падшего (т.е. отяжелевшего своей чрезмерной явью) мира, но если предположить, что Бог творит здесь и теперь (хотя Он творит не здесь и не теперь), то тогда Он творит сразу всем всегда уже сотворённым и ещё не сотворённым, но всё же сотворённым Им: если Бог непосредственно творит эмбрион человеческого младенца (хотя Он его и не творит), а может даже его идеальный, эссенциальный пра-сверхобраз (и его Он не творит), который вдруг каким-то чудом воплощается, допустим (ладно), в генотип, а потом уже и в эмбрион, каковой взрастает в условиях падшей экзистенции, в утробных условиях его матери, обречённой сим Богом на это своё материнство, — то младенец потом рождается, обречённо растёт и всё же обретает некоторую экзистенциальную, то есть в любом случае свою собственную, хотя и довольно ничтожную, свободу, сопряжённую с почти полнейшей безответственностью за творение творимого на земле (раз оно предрешено свыше) и виной без вины (по большому-то счёту), ибо такой, слишком непосредственно творящий наше бытие Бог (Бог катафатического богословия) становится уже попросту каким-то заурядным и назойливо вездесущим роком, фатумом…

Это, конечно, подлинное для нас чудо — алогичный скачок от эссенции к экзистенции, от творения к падению. Здесь тайна.

А историческое, материальное явление Иисуса Христа как эссенциального Богочеловека, как Бога-для-человеков, то бишь «адаптированного Бога», есть пара-докс, безумное противоречие всему человеческому опыту (докса), ещё более абсурдный и алогичный скачок, чем скачок от творения к падению.

Иисус Христос был «послан» к нам тогда, когда человек культурно-исторически уже слишком явственно отделился от всей прочей земной живности (твари), творимой Богом. Получается, что человек, так или иначе развившись, заслужил и потребовал к себе особого культурно-исторического внимания, дополнительного, нового попечения свыше для дальнейшего, но уже христологически детерминированного развития в будущем.

Иисус как Христос есть слишком резкая и даже, пожалуй, кричащая актуализация Божьего Промысла, придавшая человеческой жизни и человеческой истории новое творческое — богочеловеческое — измерение.

Иисус как Христос — эссенциальный Богочеловек.

Человек — экзистенциальный богочеловек: по крайней мере, Иисус Христос актуализировал в человеке эту его богоподобную ипостась…

Без алогической, мистической связи с Богом никакая религия невозможна — эта связь и есть сердцевинное основание всех теологий, каковые, в грубом приближении, суть разновидности философского интуитивизма.

С точки зрения рациональной логики, теории вероятностей, а также физики, биологии и физиологии, смерть конкретного человека со всем его оригинальным комплексом персональных параметров и свойств есть яаление значительно более закономерное, естественное и обычное, нежели его рождение, то есть физическая смерть однозначно детерминирована старением и распадом уже неспособной к регенерации живой материи (потенциально продолжительность жизни программируется в геноме ДНК, куда свои лимитирующие коррективы вносят патологически необратимые накопления системных ошибок и поломок), тогда как физическое рождение, если его отсчёт вести от начала зачатия, детерминировано, пожалуй, только игрой случая. Такова позиция рациональной науки.

Если же смотреть на эту проблему с точки зрения метафизики, наше знание о рождении и смерти во многом обрывочно, смутно и гипотетично: более или менее определённо мы знаем о них лишь с одной, центральной для нас, здешней стороны — стороны наличного бытия (Dasein), — тогда как другие, нездешние их стороны (до здешнего рождения и после здешней смерти) скрываются от нас в маргинально-зыбкой неопределённости небытия, каковое однако незаметно вливается в безраздельный океан всеобщего бытия (Sein).

Человек выпал из без-умного, немыслящего Абсолюта, став мыслящим Абсолют человеком, ибо мысль есть средство раз-ложения и раз-мерения неразложимого и безразмерного Целого, а следовательно, прав Ф.И.Тютчев, сказавший, что «мысль изреченная (т.е. приобретшая неестественную, придуманную человеком форму. — А.Л.) есть ложь». Поэтому Царство Божие заведомо приуготовлено несмышлёным детям, несмышлёным идиотам и несмышлёным старичкам.

Таков смысл первородного греха.

А не решил ли часом современный человек, что Бог наказал его, лишил былого богоподобия, ведь сего богоподобия он в себе уже не чует, а только лишь чает, тоскует и грезит о нём… Хотя на самом деле он, может быть, и грезит, и тоскует по утраченной цельности, по наивной несуетливой мудрости и чистоте своего первозданно-древнего существования и мировосприятия, а значит грезит по дикому и природному своему язычеству… Политеизм, выходит, вовсе не предполагает отсутствие внутренней цельности в человеке…

Совершенствуя культуру и цивилизацию, человек теряет живые связи не только с окружающей, но и собственной своей природой  — распадается на инвентарно оприходованные всевластной культурой части, органы, элементы и функции.

Стихийному мыслителю трудно быть совсем нерелигиозным: ранний К.Маркс (в 1844г.), мечтая освободить человечество от тяжкого физического труда, ведь по сути, может и бессознательно, мечтал об искуплении человеком первородного греха, за который обречён тот на муки непосильной трудовой повинности и иных житейских долженствований.

К.Маркс, как в те годы почти всякий образованный европеец, мечтал вернуть человеку его навсегда потерянный Рай…

А ведь действительно — человек, по большому счёту, не очень-то уж так и мерзостен, как нам его иногда представляют лицемерные святоши. Ведь только и всего — не клеймить и карать, а жалеть и голубить человека надобно за все его пороки и грехи, природа коих, в основном, наследственный и культурно-исторический характер имеет…

Не тюрьмы надо для преступников строить, а райские санатории, где  будут лечить их лаской и природою нежной, где на ночь им будут читать сказки и мифы народов мира, дабы они обрели в душе своей заскорузлой полноценное детство. которого у них, скорее всего, никогда и не было…

Ведь из тюрем наших на свободу выходит во много крат больше настоящих преступников, чем туда попадает. А ежели выходят неспособными снова совершить что-нибудь незаконное, то лишь по причине обретённой в застенках инвалидности — телесной ли, духовной…

Зачем нам, человечеству, нужны такие гигантские государственные монстры с их институтами насилия и грабежа? Прав П.А.Кропоткин — община, вольный город есть самое органичное природное сообщество людей, за которым будущее (и прошлое).

А уж российскому-то человеку Сам Бог велел по заветам просвещённой анархии бытие своё обустраивать — никакие диктаторы и крепостники не смогли вытравить из горючего и непобедимо живучего русского сердца её тайные, дивные, вольные зовы…

Точность чуда

Философ — дикий рефлексатор своего богоданного, а значит уже и не совсем своего, сознания, а значит уже — медиатор, медиум. У философа нет нигде своего законного места («сами мы не местные, подайте, кто сколько может«), хотя время от времени он ненароком и занимает чужие места, но, аки вампир напитавшись от них «энергией заблуждения» (термин Л.Н.Толстого) и осознав-отрефлексировав их чуждость (даже если они ему не чужды, он вынужден их отчуждать), спешит как-нибудь понезаметней и поспонтанней остраниться, соскользнуть всё равно куда, ведь потом и это самое «куда» придётся покидать.

Философ — бомж — некто без определённого места жуирования-жонглирования-жирования: во всяком случае, оно, некто, есть нечто ползучее — от межи к меже. Он всегда в поиске дикой, необжитой щели, в которую хотел бы окончательно забуриться, чтобы потом разработать её до состояния пропасти, где сладко было бы ему пропасть со всеми потрохами: но зачастую для поиска сей родимой щели одной своей фаллостремительной жизни ему уже не достаёт. И тогда он говорит — «нехай» — и дальше ползёт, извиваясь червём неприметным…

Поэзия нынче становится вольной философией, а вольная философия — поэзией, как оно и было в Древней Греции, Древней Индии, Древнем Китае. Всё возвращается на круги своя: и увидел Бог, что это хорошо…

Вот вам — авиация. Её подлинная история уходит  в глубину тысячелетий. Жажда полёта — один из врождённых нам архетипов. Мы смутно знаем, что когда-то умели летать. Мы летаем во сне, освобождаясь на время от здешних, земных долгов и возвращаясь к своей сокровенной сущности.

И эти свои земные долги мы почему-то очень хотим успеть отдать прежде, чем умрём, — нам почему-то очень важно успеть доделать, достойно завершить свои главные дела, которые мы считаем своим природно-космическим призванием: зачем бы нам это было нужно, если мы умрём однажды и окончательно, всерьёз и бесповоротно?!

Можно на всё это усмехнуться и махнуть рукой. Но всякий скептицизм имеет свои пределы. Можно даже не говорить о паранормальных явлениях. Жаль, большинство людей недостаточно внимательно, чтобы наблюдать и оценивать самые что ни на есть ничтожные мелочи каждого дня и немые случайности каждого часа: стоит отвлечься от стереотипов ординарного быта, и каждая мелочь предстанет богатством, а случайность нередко окажется диковинным совпадением, долгожданной встречей и беспрекословным стечением удивительных деталей и обстоятельств…

…Но не абы какая игра сознания может привести к подлинным результатам, а игра архетипически, онтологически выверенная, игра ради непреднамеренного, невымученного и невыдуманного разыскания истинной, а не иллюзорной «десятки«, поистине молодильного, а не лубочно-цивильного «яблочка«, дабы прищучить его, по возможности, не менее ловко, чем это мог делать лесной народный партизан товарищ Робин Гуд.

Игрушки, погремушки, финтифлюшки заведомо, сознательно лживые, приводящие к выстрелам в чёрное «молоко«, — грех: природа сие не прощает — и прежде всего природа самого игрока-финтифлюжника.

Теософские, антропософские и прочие подобного рода своевольно-слюняво-дамские финтифлюшки провоцируют деструктивные иллюзии самоспасения…

Зло другим приносит только тот, кто прежде всего делает зло себе, своей богоданной природе. Какого-то слишком уж специального добра другим делать вовсе не обязательно.

Человек, уважающий свою, подаренную Богом, жизнь и поэтому стремящийся обращаться с самим собой в согласии с Божьим замыслом о себе, каковой распознаётся внимательным и тонким прислушиванием к себе и всему своему окружению, просто не сможет никак порождать злонамеренных деяний в отношении кого бы то ни было. Вот и всё.

Исконный («из-под глыб«) фольклор любого народа — онтологичен и религиозен по самой своей природе: он предельно точен и прост (попадает в «яблочко«), неизменно свеж и нов. Поэтому то искусство, которое берёт свои истоки из подлинного фольклора (есть ведь ещё и псевдофольклор), которое учится у него космически пронзительно попадать в онтологическую «десятку«, имеет большие шансы увековечить себя в сердцах человеческих.

                                          «Умру ли я, ты над могилою

                                            Гори, сияй, моя звезда…»

                                                                     *

                                           «Степь да степь кругом,

                                            Путь далёк лежит,

                                            В той степи глухой

                                            Замерзал ямщик…»

                                                                      *

                                      «Выхожу один я на дорогу;

                                       Сквозь туман кремнистый путь блестит;

                                       Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу,

                                       И звезда с звездою говорит».

Бог — Смерть — Бытие: вот они, слишком простые истоки всякой онтологии, теологии и подлинного искусства.

Человек, в отличие от всей остальной природы, обладает структурно центрированным сознанием (исключая патологические случаи), поэтому он всегда (слишком «всегда«) имеет явную или неявную свободу выбора и, исходя из неё, вынужден принимать вменяемые решения, за которые моментально (синхронно с этими решениями) несёт самоличную ответственность перед своей потенциально и в то же время окончательно сверхприродной природой, глыбистое шевеление которой он непроизвольно чует за собой.

Помните древний сюжет о перепутье трёх дорог, на котором лежит камень с инструкцией: налево пойдёшь — одно найдёшь, прямо пойдёшь — другое найдёшь, направо пойдёшь — третье найдёшь? Однако в действительности наша свобода так велика, что овладеть ею в силах лишь тот, кто, осознав её и себя, уже ничего не выбирает, ничего не ищет. «Я не ищу, я нахожу», — говорил П.Пикассо…

Свобода, казалось бы, ограничена предопределением, складывающимся из единства и борьбы биотических, психических, социальных, космических и иных сил: но на самом деле свобода и предопределение есть только две сугубо умозрительных стороны одного и того же, неделимого явления — явления спонтанно мечущейся жизни, явления тотально пульсирующей экзистенции.

Попробуйте найти два совершенно одинаковых дерева одной породы (здесь дерево — модель человека). Не найдёте. Но у всех деревьев есть одни и те же общие структурные элементы, элементы бытийного предопределения — корень, ствол, крона, лист, ветка, клетка и т.д.

Предопределение (как закон для общего) составляет исходные условия акта свободы (как частного и особенного беззакония). Но это же самое предопределение было когда-то (а значит и является всегда) актом свободы для какой-нибудь другой ОСО (относительной системы отсчёта), и этот же самый акт свободы будет когда-нибудь (а значит и является всегда) предопределением для какой-то другой ОСО.

Если мы имеем руку длиной 80 см, мы свободным актом никак не сможем вытянуть её перед собой на 90 см: придётся придумать нечто дополнительное и особенное, чтобы эту желаемую нами свободу осуществить — осуществить вопреки понуждению предопределения (80см), для чего мы будем корректировать, изменять и дополнять сие предопределение (80см) на стадии его и нашего свободного следствия (90см), то есть приделаем к нашей руке, допустим, какую-нибудь палку…

А в детстве эти нынешние 80 см были для нас чистейшей свободой, хотя хитрые гены располагали ими в качестве предопределения…

Бог-Отец внекатегориален — внеисторичен, внекультурен. Другое дело — Иисус Христос — наш Брат: раз Он — воплощение богочеловечности, то и мы (немножко) тоже.

Он вошёл в наш падший мир, взял на Себя его тяжесть и — вышел вон… А мы — мы полетели за Ним.

Мощь языка и участь дискурса

Смысл жизни заключается в том, чтобы вовремя окончательно расстаться со всякой надеждой на его обретение, умереть для всякой надежды и возродиться к новой — безнадёжной и, благодаря сему, прояснившейся — жизни: прежде чем умереть, надобно успеть стать совершенно неуязвимым и для жизни, и для смерти, потому что это только слова и психические проекции.

 Есть разные вещи и тела. Есть разные формы и слова. Есть разные настроения и хотения. Есть кресло и табуретка. Есть стакан и яблоко. Есть холод и тепло. Есть дерево и бурундук. Возьмём две головы — на одной, допустим, 500 волосинок, а на другой — 102: ну и что? Возьмём сороковую симфонию Моцарта — изымем из неё произвольно несколько нот или, наоборот, добавим несколько нот: ну и что? Возьмём яблоко — съедим его наполовину или целиком: ну и что?

                             Вчера мы хотели яблока, а сегодня не хотим.
Вчера мы не жили, а сегодня живём.
Вчера была жара, а сегодня мороз.
Вчера мы хотели мороза, а сегодня жары.
Вчера мы были умны, а сегодня  глупы.

Мы можем рассуждать о чём угодно, можем делать разные выводы, можем прозреть и ослепнуть, можем увидеть одну табуретку или две табуретки, но, задумавшись, можем сделать вывод, что мы видели три табуретки, и на этой основе мы даже можем построить целое новое величайшее учение о трёх табуретках, у одной из которых была тайно подпилена одна ножка, но об этом до поры до времени никто не знал, однако через семь с половиной лет об этом узнал архангел Гавриил, когда попытался воссесть на эту мифическую третью табуретку, что, возникнув из небытия, в небытиё и вернулась, хотя никто об этом ничего не знал, да и знать не хотел, но спустя годы какой-то безумец оказался настолько безумным, что заговорил о том, что ничего случайного на свете нет, а значит третья табуретка была! — одни поверили безумцу, а другие нет, а третьи не обратили на это никакого внимания, а четвёртые сидели на четырёх (!) табуретках, но не знали об этом, потому что сошли с ума, — впрочем, об этом они тоже ничего не знали и жили как придётся…

Чтобы разум по вине собственной твердолобости не впал в безнадёжное тупое безумие, полезно его иногда вовремя отвлечь чем-нибудь очень и очень детским, чем-то очень натурально и естественно, а не вымученно и выморочно, глупым, чем-то беспримесно чистым и честным, беспечным и в меру заразительным и азартным, в меру простым и жизнеутверждающим. Отвлечься полезно бесполезным процессом, позволяющим пафос высоколобия, разум, впавший в гордыню и хюбрис, нейтрализовать и раз-умить: подмогой сему и служат как раз — игра, ритуал, художество, искусство — культура. Всё-таки, как ни крути, а культура — это универсальное средство временного спасения (или спасительного самообмана?) и отдельного человека и всего человечества от любых неутыков и ужасов наличного бытия (хотя на самом-то деле подлинное Спасение, Откровение — это вовсе не средство, а всегда уникальный, акультурный, всегда неожиданный и спонтанный опыт воскрешающей смерти).

Аксиоматика, изначальные условия игры есть договор, конвенция тех, кто в неё играет: если ты не принимаешь правил игры в шахматы, ты не будешь, не можешь, не должен играть в шахматы.

Язык есть игра. В каждом языке есть, в свою очередь, множество отдельных, частных, специальных ответвлений, субъязыков-игр — дискурсов (дискурс физиков, дискурс лириков, дискурс дворников, дискурс грузчиков, дискурс носильщиков с Казанского вокзала, дискурс газонокосильщиков, дискурс тюрьмы, дискурс воли, дискурс метафизики, дискурс теологии, дискурс прокурора, дискурс бреда, дискурс подростка первой четверти XIX века и т.д.).

Каждая игра в пределах непререкаемой и общей для всех игроков конвенции предполагает большую или меньшую степень творческой свободы для каждого из игроков. Конвенциональность дискурса — предмет веры дискурсантов, носителей и участников, со-участников дискурса. Но если среди дискурсантов появляется шулер, тайно подсовывающий в свой (но в то же время и общий для всех дискурсантов) дискурс нарушающие конвенцию элементы, он есть уже не дискурсант, а вирус, шпион, враг и преступник, разрушающий, по определению, незыблемые основы всего дискурса в целом. В этом дискурсе, который он разрушает, ему уже не место — из этого дискурса он должен быть изгнан, после чего в стороне от этого дискурса он вправе создать уже свой собственный — другой — дискурс, который будет иметь другую конвенцию, для коммуникативной реализации каковой он может набрать себе новых — других — соучастников-дискурсантов.

Медам, мсье! Делайте вашу игру!..

О чём невозможно говорить в данном дискурсе, о том следует молчать в данном дискурсе.

О чём невозможно говорить в данном дискурсе, о том возможно говорить в ином дискурсе.

О чём невозможно говорить ни в каком из существующих дискурсов, о том возможно говорить в новом, специально созданном для этого говорения дискурсе.

Самые пограничные, промежуточные и смешанные дискурсы есть, по преимуществу, дискурсы художества, искусства. Однако — очень многие другие дискурсы столь же смешаны и размыты (в отличие, скажем, от дискурсов классической математики, шахмат или футбола).

Многие науки имеют так или иначе взаимно пересекающиеся дискурсы, ввиду чего между ними оказываются возможными плодотворные междисциплинарные связи.

Общехудожественный дискурс развивается в сторону роста многообразия частных дискурсов. Но и общенаучный дискурс требует время от времени периодического обновления дискурсивных ракурсов (но уже реже, значительно реже). А как же сакральный, религиозный дискурс? Он когда-то тоже потребует обновления, но не ранее, чем через несколько тысяч лет (если речь идёт о религии, глубоко укоренённой в культуре многих народов).

Лишь щенки и карапузы играют по тем же правилам, что и сто, и двести тысяч лет назад…

Религия как традиционная ритуально-сакральная практика есть культура.

Грубо говоря, культура — как культивирование — есть принудительное оживление и перевоспроизводство всего того или чего-нибудь из того, что существовало, происходило и было создано в тот или иной период человеческой истории (персональной, групповой и/или всеобщей). То бишь заботясь о сохранении всего того, что уже навсегда прошло, культура волей-неволей принуждает живущих в ней (в её охранной зоне) имитационно-миметически перенимать, умножать и вживлять в живое тело своей текущей жизни мёртвое содержимое её музея, мемориала, склада, склепа, архива, библиотеки, аудиовидеотеки, дискотеки и т.д.

Если религия как ординарная практика есть культура, то и наука как последовательность культурно-исторически обусловленных действий мало чем отличается от религии — в том смысле, что и она культура. Однако если ординарная религиозная практика — на 100% культура, то наука, по меньшей мере, на 90%: наука предполагает ещё и дикое, акультурное творчество, как и искусство, где такое творчество либо превалирует над культивированием, либо пытается превалировать. Интересно, что богословие тоже предполагает в себе (в своём научно-онтологическом аспекте) элемент креативности, хотя и меньший, чем религиозная философия (всякая философия как метафизика так или иначе оказывается отчасти религиозной, но не в системно-догматическом, а в онтологически-категориальном смысле).

Борьба Ницше с христианством (как, впрочем, и всякая борьба вообще) есть борьба не философская, а культурно-историческая.

Смешивая культуру с живой («здесь и сейчас«) философией (и искусством), мы смешиваем зайца с геометрией.

Чистое творчество осуществляется через спонтанный выход креатора из мейнстримовой истории ради герметической игры его — уже «ушедшего» — сознания с самим собой, в результате которой история (и уж, конечно, культура) вдруг оказывается другой — новой. Следовательно, всякий мыслитель, каковой, по определению, движется к мысли от немысли, — художник и стихийный игрок, играющий ценою целой жизни, ва-банк на ничем не гарантированный выигрыш, каким является «как бы сквозь тусклое стекло» чаемое им Откровение, прозрение, напрочь сметающее всякие правила предустановленной игры и закладывающее основы небывалого доселе зрения и языка (не дискурса).

Лживый бунт понятий и слов

Горячечный пафос Ф.Ницше — это пафос певца бычачьего языческого здоровья и аристократа хладного мистического духа, свободного от всего «слишком человеческого», каковое он скопом относит к гнилому декадансу, слюнявой сантиментальности, юродивому еврейству… Такие герои, как Дон-Кихот, для него не имеют права на жизнь, а Гамлет и Раскольников для него, должно быть, тоже одинаково ненавистны, потому что оба медлили, терзались сомненьями и слишком сюсюкали перед тем, как нанести удар…

Наши нынешние ницшеанцы (да и прошлые — С.Франк, например) стыдливо оправдывают своего гениального божка тем, что бунт его-де сугубо философский характер имеет… Ну уж нет, ребятки, не сугубо философский, а общекультурный, социальный и практический, на чём сам Ницше специально настаивает совершенно определённым и ясным образом (во всяком случае, в своём «Антихристе»).

А в общем-то, Ницше — экстазирующий псевдомистик и егозливый сатанист, одержимый разгулом подсознательных тёмных стихий, каковые призваны сокрушить всё якобы низшее, незрелое, сюсюкающее, сомневающееся, ошибающееся, грешное, дряблое, дряхлое, больное, уродливое, слезливое, тёплое, мягкое, нежное, то есть — живое (а ведь наша здешняя жизнь есть целокупное единство, диалектически включающее в себя противоборствующие и взаимно дополняющие друг друга элементы и категории): певец языческой жизни на деле оказывается певцом торжествующей смерти.

По сути Ницше, в отличие, скажем, от Р.Вагнера (который удержался на грани), есть самый что ни на есть подлинный, хоть и ловко маскирующийся, декадент и маргинал-модернист, бессознательно накручивающий, накачивающий сам себя, пытающийся за своим «сверхчеловеческим» (а на самом деле до-человеческим), раскоряченным краковяком скрыть от самого себя свою психическую ущербность и вытесняющий, проецирующий её наружу — на других, больных и слабых. Отсюда же его антисемитизм и все иные анти-.

Здоровый и сильный человек, человек света, держит себя в своих сильных руках и терпим к слабостям человеческим, ибо они не в силах ему угрожать, ему нечего бояться и незачем заклинать и бесноваться. Духовно больной и слабый человек, человек тьмы, нетерпим и заносчив, егозлив и напыщен, одержим жаждой власти (ибо не имеет власти над самим собой), мир в его замутнённых злобой и пристрастием глазах видится искажённым и враждебным, он непрестанно заклинает, осуждает и требует от других торжества здоровья (ибо он нездоров) и света (ибо он во тьме).

То, что Ницше кончил сумасшествием, никого не удивляет, а его заядлых поклонников так даже восхищает: они отстранённо любуются прихотливой игрой поэтической стихии, имя которой — безумие.

Интеллектуальная самонадеянность, гордыня, как и всякая иная гордыня, есть грех и ущербность односторонности…

Человек во всей своей полноте — многогранен и противоречив: чрезмерное выпячивание любой из его граней ценою слишком сурового подавления других чревато разрушительными последствиями (хотя и созидательными тоже, если носитель сего выпячивания сумеет-таки с собой совладать, продуктивно сублимируя подавленные потенции). Человеку нужно всё — свет и тьма, разум и безрассудность, верх и низ, свобода и узда, поэзия и проза, догмат и адогмат, традиция и новация, конструкция и деконструкция, пряник и кнут, сила и слабость, небо и земля, жизнь и смерть, Бог и дьявол: но на то он и человек, чтобы со всем этим в себе управляться. Вся проблема в том, что человек текуч, неравновесен, негармоничен, интенционален, предрасположен и пристрастен — к чему-то более, к чему-то менее, но именно поэтому он имеет своё неповторимое, самобытное, уникальное лицо, именно поэтому он и рождается, живёт лишь однажды, и умирает навсегда…

Человек предполагает, дьявол действует, а Бог располагает: путь к Богу лежит через дьявола…

Душа томится в теле —
от головы до пят…
Никто на самом деле
ни в чём не виноват.

«Поди туда, незнамо куда, найди то, незнамо что» — это и есть путь к Богу. Конечно, это только такая фигура речи… Но вся наша образно-мифическая сущность из таких вот фигур — для нас — и состоит: в категориях правды и лжи об этом говорить нельзя.

Устойчивые общечеловеческие, национальные, групповые, индивидуальные мыслеформы, праобразы, архетипы абсолютно реальны и неистребимы: в одном человеке живёт Бог, в другом антибог, но это ведь грани одного и того же архетипа, а всякий архетип имеет как продуктивные, так и непродуктивные в определённой ситуации стороны и тенденции.

Мысли и образы — физически материальны и представляют собой род энергии, одно из проявлений единой мировой энергии.

8-10 веков назад человек не нуждался в вере в Бога — так же, как мы сегодня не нуждаемся в вере в гору Эверест, которую мы никогда непосредственно не видели: человек просто жил с Богом, в Боге. Вера понадобилась, когда человек стал всё меньше жить с Богом, в Боге (как Его ни назови), и вот тогда-то он, осиротев, и стал её мучительно искать — вымучивать, выкликать, алкать… Мы находимся в разных, сложных и неоднозначных отношениях с тем, с чем и с кем мы живём, но в этом и состоит вся наша жизнь, в этих самых отношениях.

Разрушающий структуру единства — созидает структуру единства, как бы он ни брыкался: разрушает ли он, создаёт ли, верит ли в эту структуру, не верит — она есть, и ни в зуб ногой.

Золушка, улыбка чеширского кота, математический ноль, корень из -1, электрон, лептон, планета Нептун, Дон-Кихот, Богоматерь, «Я» — есть ли они? верим ли мы в них?.. Говорят, что никакого Сократа, может быть, вовсе и не было, что Платон его выдумал, что «Тихий Дон» написал, мол, вовсе не Шолохов, а некто Крюков, что Бога нет… Ну и что?..

Имморалист оказался тайным, хоть и чересчур нетерпеливым, моралистом (почти толстовцем): Если ты, человек, говорит он, не станешь лучше, выше и сильнее, ты будешь лишним человеком, который не достоин жить.

Имморалист был человеком с размахом, поэтому что бы ни делал, делал с перехлёстом.

Всё зависит от тебя, человек, не падай на колени пред алтарём, ищи все ответы в себе, говорят Л.Толстой и наш имморалист: но первый слишком аккуратен и трезв в выборе слов, а второй чересчур вдохновен и запальчив .

Человек слишком скор на то, чтоб себя занизить, и слишком нерешителен для того, чтоб себя укрепить для холодных высот, — говорили оба: но первый нудил о смиреньи, скромности, благоразумии, добре и любви, а второй с его чутким слухом поэта не посмел коснуться этих уже слишком захватанных и извращённых обывателем слов, да и не может поэт быть покорным и благоразумным. Но если бы только это: поэт-имморалист стал эпатажно проповедовать зло и грех, что-де спасут от лицемерных добряков, потворствующих толпе ублюдков, кишащих на земле, и вознесут элитных, высших людей в холодную высь, которая по-язычески горяча и беспощадна. Нет ничего безусловного, условна и крива дорожка к цели, — говорил поэт. Случалось даже, говорил он о любви великой, он, бескомпромиссный держатель вертикальной иерархии, в которой отводил бескомпромиссному Христу слепое положение внизу, чем, может быть, Его возвысил только. Но воспевал он смех и танец буйства, здоровые телесные порывы и смертный дух познания высот. Был парадоксов друг поэт-имморалист, но попирал чужие парадоксы. Крушитель всех застоев и культур, культурой сокрушения культур себя он исказил, извёл, запутал и пал под натиском истории культуры… Он не берёг себя, великий эготист…

ХХ век безумием разгульным настиг его и поднял не на смех — на щит…

Всё-таки он кое-чему нас научил — этот безумный, безумный, безумный ХХ век. Безумный, — но и безумно разумный… Может быть, мы и не стали выше, может быть, мы и не стали лучше, но зато мы стали — шире. Имморалистичнее. Адогматичнее. Пластичнее. Внутренне свободнее. Зрячее.

Да, мы наверное не стали лучше. Мы, например, придумали и сделали ядерную бомбу. Не со зла. Со зла мы делаем добро, со зла на себя… Да и что такое добро и любовь? Тот, кто знает, что он благодеятель, добротворец, источник любви, отнюдь таковым не является. Добро и любовь безымянны и происходят ненароком и спонтанно. Иные имморалисты производят их томами, домами и тоннами, даже не догадываясь о том. Многие расточают их бессознательно — инстинктивно… Да и нельзя, невозможно вычленять сии сугубо умозрительные категории из непроглядной гущи жизни, в которой всё сплетено сплошным тугим клубком.

Человек многомернее человека, а посему полностью отвечать за себя не может. Человек многомернее даже Бога, ведь царство Божие внутри него есть, внутри него то бишь умещается, хотя Абсолют есть всего лишь такая структурообразующая и безразмерная (вне-размерная) математическая точка, которой вроде бы даже и нет нигде: но мало ли, чего уже ещё нет…

Умножение и лукавое использование понятий — вот главная ложь всякого мышления, проклятие и крест (crux interpretuum*) всякой философии. Потому что за понятиями и словами нет ничего — ничего, кроме понятий и слов. Поэтому если не можешь молчать, приходится лгать, пробираясь извилистыми тропами меж ложью большой и поменьше…

————————————————-

*Крест интерпретаторов (лат)