Или так — скучно уму, потому как всё заранее известно и заранее — проиграно (в обоих смыслах)…
Соломон, Экклезиаст опять же…
Что же остаётся?
А то — радоваться малому, жить проще и легче…
И соглашаться с тем, что этот мир — улыбка Бога…
8.05.93 (20-05)
Всё-таки — вопреки всем теперешним стенаниям и вздохам по прежнему, улиткой свернувшемуся внутри бытия, сознанию, закольцованному материей отяжелевше-одряхлевшего времени, по прежнему, уютно зашоренному житию — всё-таки утверждаю: замечательное нынче время! — когда, будто выскользнув ужом из унылой обусловленности линейной истории, без особого напряжения можем позволить себе смотреть на всё со стороны с высокой колокольни: сиюминутное в вечном — вечное в сиюминутном!..
…Мало того, что электричка эта поздняя, ночная, так ещё взяла и остановилась посреди дороги — ни туда, ни сюда…
Народ измаялся вконец в ожидании отправления, к тому же ночь была довольно тёплая, а электричка в этот раз некстати ещё и отапливалась, — духотища невыносимая!
Я прикемарил в тоске… Вдруг поезд резко тронулся и, разгоняясь, наконец-то помчался вперёд — я взглянул на часы: Боже, мы стояли целый час!
Меня бросило в пот. Я вышел в тамбур — охладиться и перекурить. За мной вышел мой сосед — высокий парень с умными глазами — стрельнул у меня сигаретку, закурил, поглядел на пролетающие за окном огоньки, медленно произнёс: Вся наша жизнь — такой вот поезд…
Я согласился, добавил что-то своё. Поговорили. Вернулись на свои места.
И тут на меня накатила мутная волна дурняка — я поплыл, мгновенно взмок: сознание уходило от меня решительно и нагло, я уже еле его удерживал и вдруг понял, что умираю…
Спасибо соседу: он выволок меня на свежий воздух, в тамбур, где я понемногу и оклемался.
Этот случай пришёлся вполне кстати — избавил меня от слишком умозрительного восприятиясмерти. Сквозь море дурняка я моментально — шкурой — вспомнил: memento mori, memento…
Первое после долгих смурных дней солнышко — весеннее — настойчиво стучится в вагонное, запотевшее от такой неожиданности, окно, поигрывает в блаженно сощуренных глазках пухловатого и почти облысевшего уже мужичка с огромным брезентовым рюкзаком в ногах.
Мужичок городской, но не центральный — окраинный… Едет на дачу. Распираем предстоящим счастьем. Пытался заговаривать с соседом, опиравшимся уныло на поручень пресловутой тачки-тележки, о прелестях садово-огородной жизни. Сосед сонно кивал, бормотал что-то формально-необязательное…
Мужичок покрутил головой, поёрзал задом по гладко отполированной деревянной скамейке, да и поднялся, кряхтя перешагнул через могучий рюкзак, отправился в тамбур…
Час проходит, два, а мужичка всё нет — только рюкзак сиротливо, и даже будто обиженно, бугрится, охраняя покинутое хозяином место, на лаковой глади которого игриво подёргиваются блики весеннего солнца…
Приближалась моя остановка — я поднялся, потопал на выход.
Выхожу в тамбур и, надо же, — встречаю там пропавшего мужичка, который, чуть не припав на грудь высоченного худого парня, что ковылью степной раскачивался из стороны в сторону (ввиду изрядного принятия на грудь), восторженно, брызгая слюной, полушепчет ему, полукричит о том, что-де речка, пожалуйста, рядом, а там, повыше, заброшенный барский сад, яблоки, набираешь их мешками, девать некуда, а рядом лесок, приволье, поля, речушка Осётр, ключевая, ледяная, чистейшая, рыбы навалом, кругом родники, пьёшь, зубы аж ломит, а вкус, вкус небывалый, а лесок, лесочек почти что дикий, ягоды, грибы, птицы, вскопаю землю-то, понасажаю того-сего, картошку-моркошку, огурцы-помидоры, хрену, луку, землянику, того-сего…
В начале 80-ых мы с Санькой Дыдымовым издавали неподцензурный литературно-художественный журнал под названием «Ракурс«. Гэбэшники-крючкотворы трепали в нём потом чуть ли не каждое слово, поворачивали его так и эдак — искали крамолу, которой, в общем-то, не было и в помине…
Впрочем, в те времена крамолой было уже и само это слово — ракурс…
Подвыпившийпарень с баяном завалился на 88-ом километре в вагон и до следующей остановки (Воскресенск) прошёл его до конца, — играл и распевал что-то популярное, склоняясь к симпатичным и юным, как и он сам, пассажиркам, и делал это вовсе не дерзко, а простодушно и даже ласково: народ поначалу крепился, а потом всё же не выдержал — засмеялся всем вагоном, и смех это был вовсе не площадной, не общественно-массовый, а тёплый и домашний, как тапочки…
Чудеснейший писатель вступил к нам в Союз литераторов — Дан Маркович! Чудесную книжку принёс — «Здравствуй, муха!»
Он ещё и биофизик, и биохимик, и врач, и художник замечательный. Мастер детали и короткого рассказа.
Летописец и воспеватель приватной, заурядной, казалось бы, но вместе с тем и прекрасной человеческой жизни. Простых житейских вещей, обретающих под его пером онтологическую глубину и необходимость.
Да здравствует Дан Маркович, сказавший: «Всё самое лучшее прозрачно и не скрывается«.
Н.О.Лосский, излагая учение Лейбница о перевоплощении, пишет: «Смерть есть не что иное, как отделение центральной монады от всех или большей части подчинённых её монад». Всего-то…
То есть — вычленение моего «я» из собственной суетливо-случайной шкуры, освобождение от мишуры того-сего-сякого, опутавшей его («я») вдоль и поперёк.
Ну да, ясно: душа вылетает крохотной птичкой на волю, а тяжкое тело, чуть ли уже не ухмыляясь, со всей мощью космической гравитации случайной лепёшкою вдавлено в гроб — хлоп!..
Впрочем, всякий желающий (и могущий!) вправе докопаться до последних несказуемых истин: и знать про себя что там к чему, и помалкивать в тряпочку, ибо сказано — «Молчи, скрывайся и таи!» Истинное знание — на кончике иглы. Можно лишь научиться слышать его и дышать им неслышно. А сказать — нельзя (слишком грубо): посему — Silemtium. Древнейшее табу, дошедшее до наших дней: чем сильнее чего-нибудь жаждешь, тем глубже это от себя скрываешь…
Вот и старина Фрейд о том же: о чём мы треплем языками — то показуха, а не суть. Опосредованное отражение хитроумно запрятанных глубинныхпроцессов…
Сяк ли, sic?..
У японских художников было принято каждые десять лет менять имя и манеру письма. Это, пожалуй, разумно: необходима периодическая смена ракурсов. Приедается всё, даже собственные подходы и приёмы.
Время от времени я приволакиваю себя за шкирку к новым пунктам обзора, где корректируется (как-то), а то и меняется (где-то) мой — самостийный — стиль: меняю место работы и жительства.
А чтобы не менять имя, меняю внешность, чему способствует отращиванье или удаление растительности на подопытной башке, а также лень, физкультурка, вегетарианство, голод или наоборот — всеядство… И ещё очередная — новая — любовь, любовишка или влюблённость, на худой конец, приязнь, лёгкое увлечение… А также пришествие весны, лета, осени, зимы и всего остального…
Хотел написать небольшую штучку о старухе-бомжихе, увиденной мной на Казанском вокзале, но чуть не передумал — какими словами можно её написать?! Тут вот и позавидуешь рисовальщикам, которым надобен целомудренный глаз, а не слова, слова, слова...
Как, как это описать?..
Сия старуха — Плюшкин, окутанный ещё большим количеством ещё более безобразных и ветхих лохмотьев неописуемого вида, земляного цвета (ежели таковая рвань и пропитавшая её грязь, пыль и многое иное могут вообще иметь хоть какое-нибудь отношение к слову «цвет«) и кисло-смрадного запаха с преобладанием мочевой составляющей: концентрация запаха столь сильна, что своё отвращающее действие он начинает оказывать уже на расстоянии в 15-20 метров от объекта (сие описание может показаться излишне жестоким и бесчувственным, но против этой бедной ни в чём не повинной старушки я ничего ведь не имею, я только должен, и по возможности более «лабораторно«, очертить, хотя бы эскизно, её экстраординарныйоблик, больше ничего).
Поверх этой горы лохмотьев (из которых выглядывают тонкий и длинный — гоголевский! — нос с горбатинкой и два остреньких комариных глазка, будто столкнувшиеся друг с другом на переносице) — аляповатые гирлянды и гроздья невероятно разнокалиберных и столь же жутких, драных и землистых мешков, мешочков, связок, авосек, пакетов, рюкзаков и бывших сумок (откуда там и сям выглядывают фантастические огрызки и ошмётки хлебных буханок, батонов, пирожков), соединённых посредством разномастных верёвочек, шнурков, чулков и тряпок в сложную подвесную систему, отвечающую принципу Цицерона«Omnia mea mecum porto»*.
Спешит на рязанскую электричку (там проходит значительная часть её запредельной жизни). Идти почти не может (ноги-то больные), но пытается, при каждом — редком — шажке орёт благим матом (тонкий, писклявый голос).
Люди от неё шарахаются, но ошарашенных глаз не отводят, смотрят — кто с театральным любопытством, кто с состраданием и жалостью, кто со страхом и ужасом, а кто и со всем этим вместе (последних большинство).
Помочь — никто не решается. А если и решается всё-таки сделать попытку, терпит фиаско: старуха никого не слышит, плачет, орёт, машет руками, смеётся, поёт фрагменты неведомых народных песен, вдруг вспоминает загинувшего где-нибудь сына, в каких-то там ещё краях, далёких и сказочных…
13.04.93 (21-12)
—————————————————————
Omnia mea mecum porto — Всё своё ношу с собой (лат.)
…Но что бы ни было — народ наш творческий, весёлый… Помимо сортирной поэзии (вариант самостийного русского граффити) существует интереснейший, бликующий подтекстами, аллюзиями, ассоциациями и коннотациями,жанр, основанный на переиначивании официальных надписей, объявлений и вывесок, из которых всего лишь убираются (стираются) некоторые буквы (чаще всего) и/или же к ним пририсовываются новые, в результате чего получаем новое качество.
К примеру, предупреждающая надпись на раздвижных дверях электрички:
НЕ ПРИСЛОНЯТЬСЯ
При соскабливаньи некоторых буковок получаем следующие варианты:
НЕ …СЛОНЯТЬСЯ
НЕ ПР…ОНЯТЬ…
НЕ П…ОНЯТЬ
НЕ …Р…ОНЯТЬ
НЕ …В…ОНЯТЬ (здесь пририсовывается нижняя дужка к литере «Р»)
НЕ П…ИС…О…ТЬ (диалектн.)
НЕ …СЛОН…
Каждый может припомнить множество подобных — творчески преобразованных нашими современниками — надписей, а если и не припомнит, может просто выйти на улицу любого российского (или СНГэшного) города и внимательно поглазеть по сторонам.
ПАРИКМАХЕРСКАЯ — …МАХЕРСКАЯ — …ХЕРСКАЯ
СТОЛОВАЯ №48 — СТ…АЯ №48 — СТО…Я
МАГАЗИН — …АГА… — …ГАЗ...
РЕСТОРАН — …ЕСТОРАН — …ЕСТ…РАН О (здесь литера «О» из пятой позиции перенесена в конец слова)
