Один из новых способов облапошивания, процветающий нынче на главной улице Москвы. Припася жертву у пункта обменавалюты, развесёлый чувак в розовом артистическом пиджаке идёт за ней, например, вниз, к Центральному Телеграфу, потом как будто невзначай догоняет, артистически нагибается, показывает жертве пачку долларов и рублей, перевязанную чёрной аптекарской резинкой, делится неподдельным удивлением по случаю этой якобы счастливой находки, тут же деланно и поспешно маскирует, конспирирует эту свою нарочитую радость, вот, дескать, случалось, говорит, терять, а вот находить не приходилось, надо же, дескать, как повезло, давай, говорит, никому не скажем, давай пополам, пойдём потихлоньку за угол, чтобы, дескать, никто ничего не заметил…
Заходят за угол у Моссовета, только якобы собираются делить, как к ним тут же неизвестно откуда подбегают два шустрых и суетливо обеспокоенных амбала, артист в малиновом пиджаке прячет деньги в карман, а бугаи, как бы между прочим, спрашивают, не находили ли они деньги, доллары и рубли, перевязанные чёрной аптекарской резинкой, на что ответчики дружно разводят руками, какие деньги, Боже упаси, а каратисты, не теряя времени даром, уже требуют, давайте, чуваки, по-мужски, покажите, какие у вас есть деньги, нет ли наших, а бедная жертва, охваченная страхом и стыдом, мысленно благодарит Господа за спасение от грешного деяния и с торопливой готовностью демонстрирует ушлым проходимцам свою собственную кровную наличность, каковую те берут, разглядывают, а потом вдруг бац! и — проходными переулками — молниеносноисчезают в неизвестном направлении (и сиреневый пиджак с ними), а жертва между тем впадает в ступор, хлопает глазами, а когда смекает что к чему — уже поздно, поезд ушёл, ищи-свищи…
Изосим — игрок по рождению (игроками не становятся, игроками рождаются): пристрастился к игровым автоматам на Казанском вокзале, особенно к одному из них, ибо норов его изучил, взнуздал и склонял уже на свою сторону, выигрывая всякий раз уже сотнями тысяч российских рубликов, чем привлёк к себе внимание воротил вокзального рэкета, которым временами слегка отстёгивал на мелкие расходы и с которыми в конце концов скорешился ввиду редкого своего таланта, вдобавок же его, Изосима, кавказские привычки и замашки («здесь тебе не тут«) сыграли здесь свою, прямо скажем, не последнюю роль.
Но особенно его, как он говорит, поразила сложная иерархическая структура закулисной вокзальной жизни. Кого там только нет!.. Семи-восьмилетние беспризорники и на редкость деловитые подростки на побегушках у своих хозяев, нищие, калеки, бомжи, алкаши, наркоманы, продавцы телефонных монет и жетонов, газет, порнографии, контрафактных алкоголя, пива, сигарет, наркотиков, шмоток, многих других товаров (вплоть до автозапчастей), мелкие воришки и респектабельные воры, спекулянты билетами и услугами, бомбилы (водители частного извоза), грузчики и прочие мелкие вокзальные служащие с их внештатными посредниками-прилипалами, содержатели подпольных притонов и гостиниц, проститутки и их дородные «мамки», с потрохами купленные менты…
И всё это сплетено в единую непотопляемую систему, которая дышит, живёт, ширится, разрастается, укрепляет день ото дня свои всё более и более сплочённые ряды…
«Фантастика… никогда бы не подумал, — говорит Изосим, — это целый огромный мир«…
7.09.93 (20-59)
«Жалобно стонет ветер осенний«, — поёт из приёмника Изабелла Юрьева (Изабелла Даниловна), которой сегодня исполнилось некоторое количество лет (сколько именно, об этом приёмник вежливо умалчивает).
А вот теперь — «Мы странно встретились и странно разойдёмся»… Что-то про «наш роман«, который закончен, про красоты и чудеса «далёких дивных стран», а потом — «и вдаль бредёт усталый караван«… Ах, этот манящий, этот экзотический караван…
Другая песня — «Белая ночь, милая ночь, светлою мглой здесь нас укрой»…
А вот и коронный номер — «Саша»: «Саша, ты помнишь наши встречи в приморском парке на берегу, Саша, ты помнишь тёплый вечер, весенний вечер, каштан в цвету? Нет ярче красок нигде и никогда, Саша, как много в жизни ласки (? — А.Л.), как незаметно бегут года«…
Все эти слова довольно случайны, подогнаны друг к другу кое-как, наспех, но, но… Да, снова это самое непонятное «но»…
Ещё очень (даже больше, чем очень) люблю, как это делают Пётр Лещенко, Алла Баянова (год назад удалось попасть на её сногсшибательный концерт в театре эстрады)…
Деловая женщина и синий чулок мечтает устроить свою неустроенную личную жизнь, для чего, попав однажды на одну презентацию, завлекает в свои сети стихийного поэта-анархиста, который показался ей независимым, гордым, а то и гениальным, во всяком случае изрядно перспективным в сверкающем (по её мнению) алмазами и звёздами экзотическом мире искусства, где и обретаются как раз такие вот патлатые и яркие личности, да и вообще ей давно уже хотелось приобщиться к этому миру, безотносительно даже к естественным потребностям её страждущей фигуры (какую пора было пустить наконец в дело, иначе она готова была уже расплыться до тех безобразных пределов, когда завлечь в свои сети даже какого-нибудь завалящего забулдыгу будет и вовсе несбыточной мечтой).
Вообще-то она, привыкнув к тому, что все нормальные мужики, почуяв её чрезмерную деловитость, инстинктивно от неё шарахались, и не особенно надеялась, что сей стихийный и патлатый поэт-бунтарь в дырявых штанах станет вдруг покорным её почитателем и захочет разделить с ней свою необузданно-стихийную (ага!) личную жизнь…
Но через пару месяцев вдруг звонит, а потом и объявляется пред её измученные одиночеством очи, но — какой-то не тот — уже короткостриженый, с покорным и на всё готовым ягнячьим взором, и вьётся потом вкруг неё ужом каждый день, и просит снисхождения, и рассказывает о тяжкой своей доле, и молит о пощаде, и просит распоряжений и приказов…
И деловая женщина и синий чулок вдруг видит, что этот ещё недавно стихийный и гордый, как птицабуревестник, поэт-буян не такой уж он, оказывается, летучий, романтичный и могучий человечище, а самый, в общем-то, обычный парнишка, норовящий к тому же забраться в её нелёгким трудом заработанную квартирку (на Полянке) и в её, орошаемую девичьими слезами, одинокую постель… И вовремя одумавшись (и сурово насупившись), эта деловая женщина и синий чулок даёт этому невзрачному парнишке от ворот поворот.
А стихийный и вполне анархический парнишка, тряхнув башкой и выбросив из неё тем самым нездоровый любовный дурман, смеётся и отвечает: «Ну и чёрт с тобой! Дура! Ищи себе другого дурака, а я пас (Макар теля пасэ. — А.Л.). Пойду лучше к поэтессе Т., пойду к поэтессе Ж., они примут, поймут, обоймут и согреют бесприютное сердце поэта. А тебе, бессердечной, нужен подслеповатый сморчок-старичок, какой-нибудь беззубый профессор, а ещё лучше бухгалтер с протёртыми локтями на пиджаке… Прощай навеки! Тоже мне «деловая женщина»! Локти будешь кусать!»
И стихийный поэт, бесприютный скиталец, безоглядно оставив за свободной своей спиной очередную любовишку, сверкая дырками на джинсовом заду, уходит от неё навеки, навсегда, уходит в далёкую смутную даль и скрывается за щемящим душу зыбким горизонтом…
Ну вот. Поругался с любимой. Зарядили дожди. Кончился сахар. Кончился хлеб. Перебои с водой. После вчерашней бани осталась бутылочка пивца — не спеша распечатать, наполнить до краёв железную кружку, медленно смаковать, вслушиваться в шипенье оседающей пены, закурить остатнюю примину, жизнь, на что ты мне дана, мысленно повторять, всё хорошо, всё хорошо, отлично, всё о’кей, и гут, и даже бессер, что за окном занудные дожди, то это даже очень интересно, мы со своими круглыми глазами, мы сами по себе, мы пиво пьём и курим сигаретку, мы годы переводим на говно, мы знаем цену тихому безделью, мы стройки века славили трудом, мы ненавидели, любили, мы мечтали и танцы танцевали под луной, теперь мы пиво цедим неторопко и курим сигаретку не спеша…
6.09.93 (11-10)
Лета ведь почти и не было, а тут вдруг бабье лето, прощальное, дескать, тепло, а какое оно прощальное, когда прощаться приходится со сплошными дождями занудными: картошка и лук напитались водою в земле и заживо гниют… Тоска-а…
А талантливый Юрик С., как следует из его письма, умотал на Сахалин от семейных забот и творческого застоя, работает на рыбзаводе, ночью выходит на океанский берег, смотрит на волны, на яркие звёзды, думает ни о чём, дозревает, подзаряжает свой нутряной аккумулятор…
А я здесь — никуда не уехамши — в очередной меланхолии, очередную пустоту пережидаю…
Вот и опять дождина зарядил. А мы что? Мы ничего. Ещё живём. Хлопаем глазами…
6.09.93 (13-58)
Опять началась подписная кампания. Но всеобщий газетно-журныльный ажиотаж уже сошёл на нет.
Страшно вспомнить, где-то в конце восьмидесятых я выписывал 12 газет и 24 журнала — почтальоны, бедняги, плевались и чертыхались, ежедневно таская мне кипы и ворохи всевозможных периодических изданий…
А я, впав в болезненную зависимость от их визитов, чувствовал себя хроническим алкоголиком, будучи не в силах освободиться от ежедневного заглатывания огромных порций мерзкой правды и многих и многих других правильных, и сомнительных, и мелких, и глубоких, и больших, и малых, и красных, и белых, и всяких прочих мастей — суждений, статей, очерков, материалов, исследований, рассказов, повестей, романов и стихов…
Какое же это было через несколько лет счастье — наплевать на всё это изрядно сивушное пойло и взглянуть наконец на мир ничем не стеснёнными — трезвыми — глазами…
6.09.93 (17-45)
По маяку грассирует Вертинский. Случайное эхо навеки сгинувшей эпохи… А вот теперь какой-то рок кровавый — хрипато визжащие голоса. Подзаработать надобно на водку и консервы. Сочинить что-нибудь относительно грандиозное. А потом — влюбиться в очередной раз. И снова твердить, что вся-то жизнь моя тебе одной принадлежит, и гнать стихи расхристанным аллюром… Потом опять — апатия и смерть очередная. И всё сначала снова начинать. Сочинить. Влюбиться. Распрощаться. Напиться. Уснуть и видеть сны. Воспрять. Опять. Глядеть на деревья и облака, беседовать с бродячею собакой, обниматься со случайным, но добродушно краснорожим алкашом, молчать и петь, разговаривать речи, рыдать над старинным романсом, постричься наголо под бритву, дожить до летнего тепла, проснуться и петь, и ничего не ждать, и жить, и жить, и жить…
И вся-то наша жизнь есть борьба.
6.09.93 (18-57)
Честно: литературу в грош не ставлю. Но бросить — пока — не могу. Не знаю почему — но не могу. Может, это просто привычка. Вполне возможно. Не знаю. Но — не ставлю ни в грош. Пустопорожняя трепотня.
Другое дело — музыка. Тут просто нет (и не может быть) никаких слов — только звук, чихающий на утилитарные человеческие смыслы, овладевающий смутными стихиями так легко и вольготно, как слову и не снилось никогда.
Литература — она если и не в рамках, то всё равно только на грани, не более того, а Музыка — она всегдаза, всегда над, она и есть сама стихия, одновременно объемлющая собой всё и вся и не объемлющая ничего, она одновременно — и средство, и цель, она самое бессмысленное из всех искусств, а значит — единственное настоящее искусство, потому что истинное искусство — это преодоление всего слишком искусственного и слишком человеческого…
Когда-нибудь (и недалёк тот час!) испишучь — вернусь в музыканты, стану музыкой вольготной…
Мартин Хайдеггер: «Когда мы ждём, мы оставляем открытым то, чего мы ждём«.
А когда оно (то, чего ждём) сбывается, т.е. становится слишком конкретным, подробным, разнообразным, сложным, мы начинаем сомневаться, а того ли мы ждали…
То, чего ждёшь, — там, далеко, абстрактно, обобщённо, упрощённо, целостно, непротиворечиво…
То, что сбылось, — уже здесь, рядом, уже многоруко, раздроблено, неоднозначно…
Трудно быстро изменить оптический фокус…
Но всё равно ведь — ждёшь одного, а сбывается всегда другое, таков закон: мысль о предмете и сам предмет — это ведь не одно и то же.
2.09.93 (00-41)
По поводу тараканов пришлось поднять спецлитературу. Они, оказывается, слышат значительно лучше нашего брата, каковой мог бы даже позавидовать ширине спектра воспринимаемых ими частот: от инфразвука (7-8 герц) до ультразвука (40, а то и поболее килоГерц), а слышат они и вправду не чем иным, как своими длинными и ушлыми усами…
А фасеточный зрак их — близорук.
3.09.93 (17-27)
Письменного стола никогда не было. А теперь уж, может быть, и не надо: уж как-нибудь перекантуемся до смертного часу — авось привыкшие. Все до единой сказки на колене писаны: не оттого ли в них углядишь иногда непристёгнутый привкус бомжового быдлизма, аль пофигизма раскардаж?!.
3.09.93 (17-42)
Это ж надо — Изосим ни разу в жизни не был в бане, в парной! Но вчера удалось-таки наконец его туда вытащить — чуть ли не силком…
А обретши чистоту и полётность души и тела, ублажившись ядрёным пивком, остаётся одно — глядеть на мир, на ещё зелёные деревья, на ещё весёлых ничейных собак и кошек, на устало-остылое бабьелетнее солнышко бесцельным взором поэта и младенца, остаётся обрести покой и волю, и воспарить над жизнью и над смыслом ея, которого нет…
Моя простодушная искренность зачастую приводит в тупик окружающих людей, многим из которых она вовсе не нужна (и это нормально); но здесь я ничего не могу (и не хочу) с собой поделать…
Убей меня, но я скажу из гроба, что жизнь, пусть даже смерть её перебивает (облагораживает), но всё-таки она (мне это ясно, как ясна простая гамма) — наивна и прекрасна... А что до хлама — пусть его… оставим хламу — хламово, а сами будем постигать вечернюю чудесную улыбку простых вещей, несуетную пустошь тишины и вод предвечных глубину…
Пророкам и борцам оставим их стенанья. Будем жить и дышать — легко и просторно.
Оставим притязанья — суетливым. Наше милое малое — всегда с нами. И в этом — наша сила, в этом — исход.
1.09.93 (17-07)
Всё на самом деле значительно проще и веселее — мы сами многое накручиваем, заморачиваем…
В старости, в тюрьме, на необитаемом острове, на войне, перед смертью — любой человек начинает понимать, что истинная ценность жизни заключена в самых простых, и даже примитивных, вещах: небо, дерево, трава, стол, стул, стакан чаю, хлеба кус, тепло, свет, простодушие, сердечная благость, покой и воля неспешного созерцания…
Успокойся, вслушайся в себя, пойми чего ты хочешь… Ничего никогда не поздно. Опаздывает только тот, кто спешит, суетится, мельтешит, торопится урвать… А урывать ничего не надо — всё будет дадено в свой срок тому, кто спокоен. А спокоен тот, кто честен и чист.
1.09.93 (17-45)
Вот, Николай Василич изнасиловал свой стихийно-творческий аппарат, свернул себе (ему) шею. Да и Лев Николаич тоже. Сие — не гоже... Кто ещё?.. Маяковский, Пастернак… Фадеев… А аппарат сей хрупок, нежен и нежного же требует к себе отношения. Ремесло-то ремеслом, но для себя я понял — ежели что не идёт, осторожненько (сам) отойди в сторону, займись другим… Доверься Богу — Он приведёт куда назначено тебе, ты лишь прилежный полупроводник, а своеволие твоё — иллюзия подростка; художник зрелый, если надобно (Ему), умеет замолчать на годы, что равносильно смерти для него, поэтому иной, когда с ума не сходит, буквальной смерти предаёт себя поспешно (Рембо, Ван-Гог, Есенин, Маяковский, Цветаева, Пушкин), душа его смятена становится, верх и низ его сбиваются в кашу, в гоголь-моголь…
Тринадцать лет мы знакомы с Изосимом, и вот только сегодня он (в свои 36 лет) с моей подачи впервые узнаёт, что он, оказывается, классический левша, узнаёт совершенно случайно: ночью приехал из Москвы с оторванным со стороны шеи погончиком на левом плече своей лёгкой курточки, но по запарке этого не заметил. А утром я спрашиваю у него, ты что, носишь свою сумку на левом плече? Да, отвечает, на левом, а ты что, разве не на левом? Нет, говорю, на правом, ведь я правша… И выяснилось, что ехал он в переполненном вагоне метро, где его тискали и дёргали, а сумка висела на левом плече, тогда-то, скорее всего, и оторвали ему погончик. Но оказывается, что и толчковая нога у него тоже левая, и сигарету он держит в левой руке… Вот только в детстве его усиленно приучали держать в правой руке и ложку, и ручку, хотя до сих пор (и я всегда это за ним знал) пишет он неловко и медленно, и авторучку сжимает аж четырьмя пальцами, а занимаясь литературой и даже уже работая журналистом, всегда жаловался на трудность, неорганичность связи между мышлением и письмом… Да ведь и сын у него тоже, оказывается, левша — унаследовал отцовские гены! А сам отец только сегодня догадался, что он есть самый настоящий левша, а я ему по этому поводу замечаю, что надобно тебе теперь срочно возобновить природное главенство левой руки, надобно снова стать полноценным левшой, чтобы сознание твоё избавилось, наконец, от тяжёлой борьбы с телесной своей оболочкой, жизнь твоя, говорю, станет тогда более гармоничной, многие проблемы исчезнут сами собой, да и здоровье, кстати, может значительно поправиться, и личная жизнь, и всё остальное…
31.08.93 (12-33)
Вот, вот она снова, эта разлучная, жухлая, смертью дышащая осень вгоняет сирые мозги в тотальный человечишкин сантимент…
Конечно, новая художественность, то бишь попытка иной оптики, ракурса, масштаба… Хотя… Во многом это всё-таки чушь собачья — каждый автор, то бишь художник, собственную художественность ваяет (хотя и не без притяжения-отталкиванья относительно каких бы то ни было ориентиров)…
Всякий сроден своему: к чему тянет, что хочу, то и ворочу, а как ворочу — а вот так ворочу, верчу, ворчу, бормочу что-то там такое ерундовское, а не хотишь — не читай.
Вчера получил ещё одно подтверждение той догадки, что в сценарии путча августа 91-гогода были как-то задействованы высшие, божественные силы: Наденька Ш. поведала невероятный случай, происшедший с ней самой.
19 августа она буквально ослепла — да, да, потеряла зрение: я сначала не поверил, несколько раз переспросил… Да, действительно, 19-го ослепла, почти три дня была вынуждена проваляться в постели, а 21-го, когда кризис самых жутких ожиданий миновал, когда уже стал ясен исход политического противоборства, она прозрела…
Я ещё, дурак, потом расспрашивал, как у неё вообще со зрением, были ли с этим какие-то проблемы раньше… Конечно, никаких проблем со зрением у неё не было и нет: просто произошёл с ней такой вот странный случай…
Надо бы узнать, верит ли она в Бога…
27.08.93 (03-56)
В еженедельной газете «Гуманитарный фонд» (№1 (23-178), с.1-2), что выходит в количестве 100 экземпляров, интересная статья Ефима Лямпорта, отвечающая моим собственным наблюдениям. Приведу её самый ключевой момент:
«Если кризис традиционной эстетики — вещь более или менее очевидная и обычная — ни одна эпоха не обходится без встречи с ним, преодолевая его затем и выходя из переделки, если и не обновлённой, то хотя бы с набором новых иллюзий, которых хватает ещё лет на сто; нам же приходится констатировать кризис художественного вообще, в целом, включая и т.н. авангардные эстетики.
При необходимости давать названия актуальным новшествам: самое подходящее, что я могу предложить — ПАНДЕКАДАНС.
Речь идёт, разумеется, не только о термине, и не столько о термине, сколько о понимании явления общехудожественного кризиса, отработанности языков, в том числе и тех, которые принято называть новыми, об увядании жеста, расслабленности эстетической осанки — вплоть до утраты формы; о кризисе аналитизма и вытекающими из него:
а) неспособности традиционной критики сколько-нибудь проливать свет на ситуацию;
б) непродуктивности рефлексирующего сознания и связанных с ним эстетик…»
Очень всё это верно, и вовремя. А я-то ведь как раз и пытаюсь (грешен) уловить за хвост это самое своё рефлексирующее сознание… Но — «куда ж нам плыть»…
Сузукар спешился и потрепал по загривку распаренного скачкой Архилоха: ничего, ничего, сейчас отдохнём, немного перекусим, подремлем… А завтра, да, завтра будем уже на месте… Развязывая мешки с лепёшками и бурдюками, вспомнил вдруг бедную Резеду — как неловко обошёлся он с ней при отъезде, а ведь она была княжеского роду, хоть род и захирел, и растерял былую славу, но кровь, но стать… но взгляд, наконец, которым она иногда пронизывала Сузукара буквально насквозь, этот всевидящий, этот царский — поверх голов — взгляд, ах, как неловко он её толкнул, это ему ещё аукнется по возвращении… Ох, аукнется, попомни моё слово, Архилох…
26.08.93 (00-20)
Впрочем, должен сознаться, что всё ещё продолжаю иногда убивать некоторых, наиболее обнаглевших, с моей, скорее всего несправедливой, точки зрения, представителей неисчислимого тараканьего племени: что ж, человек (а такой, как я, тем более) несовершенен… К тому же, делать нечего, приходится писать о тараканах, ибо любовный нетерпёж ломает всякую попытку к воплощению капитальных замыслов…
Вот и попробуй угоди такому (мне): без любови хреново, тоска (но измарать бумаги можно кучу пером кровавым), а с ней (с любовью) — к бумаге доступ ограничен, разве что черкануть что-нибудь мелкопошибное, про тараканов али про завтрашнее свидание, в ожидании которого сердчишко егозит, мыслишки не сидят на месте, мельтешат туда-сюда, аки те же тараканы, ей-Богу…
А ведь, кажется, совсем ещё недавно чуть ли не всякая литературная дискуссия достигала у нас полноценного общественного оргазма, то есть, извините, резонанса (несмотря, конечно, на то, что редакционно-политическая цензура пыталась заключить этот процесс в определённые канализационные рамки).
А дискуссии порой случались небезынтересные. Например, С.Чуприниным заваренная каша о сложности в поэзии, с экивоками на авангард, андеграунд и в общем-то даже где-то и на модернизм/постмодернизм… Или шевеление вокруг придуманного Алесем Адамовичем термина «сверхлитература»: это ведь уже тогда вполне предвосхищало нынешние трепыхания. Сегодня такую сверхлитературу варганят скорее всего Владимир Маканин, Людмила Петрушевская…
В старых дискуссиях — в них уже было всё то, что сегодня может показаться неожиданным откровением…
Дао-буддист Экклезиаст был (в этом смысле) прав.
25.08.93 (01-02)
Впрочем, сверхлитература — это, может быть, сверхпростота.
Вот нонче в электричке обменивались взаимной визуальной приязнью с девушкой — маленький носик, большие треугольные с блеском штуковины в ушах.
Но в Голутвине напротив неё (наискосок) села уже виденная мною раньше бомжиха с голодной, но милой и доброй собачкой (колли) на брезентовом поводке. Мягкое милое личико девушки (Аллы) моментально заострилось крысиною мордочкой и заверещало: Уберите собаку, уберите собаку! Дескать, пыль от неё и грязь, и мало ли что ещё…
Ясно, что приязни моей после этого как не бывало… Благо, приближалась моя остановка, и это послужило уважительным поводом к тому, чтобы заторопиться к выходу.
25.08.93 (01-25)
Это банально и пошло, как сама истина…
При первых же звуках «Адажио» Альбинони на глазах выступают неподотчётные слёзы, моментально, что бы ни делал, впадаешь в состояние бессловесной молитвы, очищения, отрыва от грешного, грязного, сомнительного, суесловного — становишься чистым, ясным, как слезами омытым, и лёгким…
Вот она — подлинная свобода. Счастье… мир… И не поворачивается язык назвать это искусством. Нет, это само божественное естество, сама истина, что всегда разлита в этом мире, надо только открыть её и увидеть, услышать, понять…
