Прежде чем средь ночи проснуться и начертать предыдущую штучку, приснился сложный комплексный кошмар, который трудно, да и незачем, объяснять, но самая концовка его такова: я сплю, и каким-то образом у меня, спящего, меж сложенных лодочкой ладоней оказывается большая и жуткая, упруго бьющаяся, пытающаяся вырваться на свободу ночная бабочка; я хочу проснуться, чтобы выпустить её в окно, но никак не могу проснуться, я силюсь, пытаюсь, и опять не могу, никак не могу проснуться, я должен стиснуть ладони ещё сильнее, мне страшно представить, как она вдруг вырвется и начнёт метаться у меня под одеялом (где я прячу свои ладони) и премерзко касаться моего беззащитного тела, бр-р-р-р, и я наконец просыпаюсь, ура! — бабочки жуткой нет и в помине (хотя по концепции института сновидений бабочка эта была на самом деле, в реальности, но другой, ненашей, или не совсем нашей, виртуальной)!..

Поднимаюсь, иду ставить чайник и записывать эти вот самые словечки. Всё. Записал. А теперь можно снова отправляться дрыхнуть, ведь наступило воскресенье и незачем поэтому спешить на электричку… За окном моросит дождичОк...

                                                                                                                                      11.04.93 (05-46)

«День» и «Савраску» («Советскую Россию») она продавала на Пушке, тётенька, лет 50 ей, наверно, было, я же тогда с нею рядом книжонку своих стихослов придорожных продавал далеко не успешно, тётеньку бедную эту было мне жалко, телом иссохшую, ликом своим бело-бледно-зелёным и власами седыми предстала она предо мною, жестоко, попутно, клеймила она, продавая газетки, этих злокозненных, хитроумно-де власть захвативших в России, евреев, отчего, мол, Россия и стонет, отчего, мол, страдают детишки, отчего голодают старушки…

И вот через год эта самая тётя стала регулярно появляться в моей электричке — ту же «Савраску» и тот же прохановский «День» продавала она исступлённо, и так же евреев клеймила, только, бедная, от этой своей ненависти стала ещё зеленее и суше…

Проходя по вагону, изрыгала волны чёрной энергии, насылала патриотическую порчу и сглаз, — народ брала оторопь…

Я чувствую себя евреем, когда клеймят еврейский род…

А тётеньку чёрную всё-таки жалко — не видит ни неба, ни солнца…

                                                                                                                                                                   11.04.93 (02-30)

Из окна Союза литераторов (на пятом этаже) верхушки деревьев апрельских (т.е. ещё голых) видны, поливает так себе дождичок, а на одном из деревьев сидит (лежит?) в гнезде из любовно сложенных по кругу веточек ворона средних лет, сидит себе и в ус не дует, поглядывает беспечно по сторонам, и даже дождичка не замечает, живёт себе как придётся, заведомо довольная тем, что Бог пошлёт, сейчас, сегодня, здесь вся она живёт и в голову не берёт того, что ей не по зубам.

Сла-авная ворона…

                                                                                                                        9.04.93 (11-22)

Ах, электричка, милая сестричка!.. Так уже я к ней привык, перестал маяться, а потом уж и полюбил это самое дело, зайцем научился ездить (через раз): утром сажусь в первый вагон, когда нашенские контролёры обретаются уже, по обыкновению, во втором-третьем вагоне, а если и беру билет, то не до конечной станции, а до, максимум, половины пути, старые, незакомпостированные билеты сохраняю, они предъявляются контролёрам в момент их незапланированного появления (это бывает), предъявляются с таким хитроумным расчётом, дабы блюстители не заметили подвоха (пока это удавалось), для этого выбирается наиболее выгодный момент предъявления, а также (по возможности) сам контролёр должен быть староват и подслеповат, как это в основном и случается; вечером же, а тем более ночью, контролёров почти не бывает, а если и объявляются, то вагон желателен наиболее сумрачный (таковые случаются), подсовывается, опять же, архивный билетик, контролёр же в это время и без того невнимателен, рассеян, тороплив…

Ехал нонче в ночи в полупустом вагоне и сквозь полусон с осовелой лаской созерцал славных своих содорожников: два мужичка слушали из уст третьего изрядно застарелую побасенку о том, как муж некоей впечатлительной жёнушки инсценировал собственное  повешенье, а соседка жадная припёрлась и потянулась-де за салом; «положь сало!», возопил «повешенный», на что соседка охнула и свалилась замертво; три мужичка ловко имитировали позы трёх охотников на привале с известной картины Перова; две рязанские тёти перекидывались в картишки, тёти будто уже и пожилые, с сединой, но странно стройные и какой-то тихой, суховатой, не всякому приметной, красой осенённые, им лет под 50, а то и за, а двадцатилетняя молодка неподалёку вроде бы и ничего себе, но в подмётки этим тётям вовсе даже не годилась…

Тётенька 43-ёх лет за сорок минут до своей (и моей) остановки вскинулась с места, не снесла нетерпеливого ожидания, маясь, ходила из стороны в сторону у выхода в тамбур, гляделась в ночные, покуда без единого огонька, окна; рядом с ней папаня молодой воспитывал славных сыновей, двоих братцев-кроликов, хватит, дескать, прыгать-бегать по вагону, скоро выходить, сядьте, посидите спокойно хоть минуту…

                                                                                                                                      9.04.93 (02-05)

«Есть игра — осторожно войти», найти в электричке местечко, удобное для просмотра девиц, и не только, и не взорами, нет, взоры здесь дело хоть и не последнее, но и не первое, а флюидами астрального своего двойника, не стесняемого матерьяльными границами телесной оболочки, облекать девичьи, и не только, думы, убаюкивать их нежность и одаривать надеждой, фантастической надеждой на предельное ублажение чаяний, лелеемых в укромных закоулках, хитроумно замаскированных сердцем от грубых поползновений торопливой жизни, и ваще…

Езда, особливо долгая, в общественном, особливо не слишком заполненном, транспорте есть невольное отстранение от сложных системных ниточек, по приказу которых и вершится-движется этот наш марионеточный трагифарс, такое отстранение, когда зачумленный человек оказывается вдруг не у дел и без присмотра цензоров упёртых, и что ему, человечку сему, прикажете при этом делать, как не оком косить непонятным на каких-то, дорожною качкой баюкающихся, человеков иных, да и что это за человеки, куда и зачем они едут, они забывают местами про это, и тогда они счастливчики, тогда славные, милые, родные вы мои содорожники…

Езжу на работу электричкой — три часа туда, три часа обратно: за окном родное запустение, родимые свалки и жухлые поля…

Ржавые железяки, останки социалистических тракторов-грузовиков… Избушки-развалюшки, гнилые сараюшки… Куцые клочки любовно разграбленной земельки — под предстоящий засев родимой картохи: ах, картошечка, — помимо хлебушка, нет главнее нынче харча, ещё обороняющего народец наш от последнего желудочно-кишечного упадка. Спасибо Христофору, что не токмо картохой сподобил наши палестины, но и куревом ублажил заскучавшие в сирых и серых просторах сердца.

И всё-то у нас заграничное — и картошка, и курево, и чай — он ведь тоже откуда-нибудь не от нас завезён, из иноземной ли Грузии, аль жёлтого Китая, аль Индии диковинной, аль ещё откудова…

Захаваешь картохи, запьёшь её чайком, замастыришь цыганистую цыгарку, воздыхнёшь пространно, и думы разночинные закурчавятся вкруг башки осовелой тёплыми волнистыми облаками — Дао, это Дао, сплошное нашенское Дао…

                                                                                                                                              7.04.93 (08-58)

…Взять хотя бы воду (каковая, как известно, один из главных источников жизни): уже сегодня многие российские города весьма ограничены в её потреблении.

Ну допустим, нам её хватит на 30, 50 и даже, пускай, на 100 лет…

Несколько знакомых мне речек пересохло буквально на моих глазах.

Многие виды животных и растений стали редкими и перешли в разряд исчезающих уже при моей жизни.

Я помню изобилие селёдки (которой чуть ли не ежедневно кормили солдат и зэков) и красной рыбы (я родился на Камчатке)…

Ещё не так давно даже наши подмосковные лесочки были полны лосями, косулями, зайцами, лисами, кабанами (они и сейчас ещё есть, но с бойким наступлением городской цивилизации их мирные ряды редеют день ото дня)…

Пагубное воздействие отравленной атмосферы на здоровье наших детей (аллергии, астма, диабет, заболевания печени, почек, ЖКТ, СПИД) слишком уже очевидно для всех нас…

Многие гибельные процессы — уже — необратимы.

Итог всей этой истории — ясен. И — уже — неизбежен.

А люди, — если они чему-то и научились на этой земле, так это искусству закрывать на что-нибудь осовелые свои глаза.

Инстинкт самосохранения психофизического эго, зоны привычного комфорта. А разрушительный страх вытесняется в тёмные пещеры подсознания, в сны, в искусство…

                                                                                                                                               4.04.93 (01-03)

Лучше быть нищим и здоровым, чем богатым и здоровым, а больным лучше и вовсе не быть.

Нищему (сравнительно) субъекту не приедается ни хлеб-соль, ни картоха в мундире, и солнышко в радость, и мыслям просторно, и всё самое простое, робинзоново-крузово, ему праздник; он может позволить себе роскошь быть безотчётно естественным, аки дерево придорожное, аки птичка Божия порхать; он (то есть я), если захочет, может всё…

                                                                                     1.04.93 (17-25)

…Вы скажете, что богатый тоже радуется солнышку, но… но радость простодыры неподдельней и буйней: настучавшись зубами за зиму при хилой на себе обувке и куцей одежонке, с бедным запасом белков и витаминов за сирой душой, — разве ж так он встретит первое весеннее тепло и животворные запахи просвеченного новеньким солнышком воздуха, как в глубинах «Мерседеса» коммерсант сидящий тупо?..

                                                                                                                                                                                                    2.04.93 (10-06)