Седобородый Эоганахт чуть ли не собственным — крючковатым — носом перерыл заросшие мхом и дикой травой развалины монастыря Имблех-Ибар и на третий день раскопок нашёл-таки — нашёл! — голем Белого Зогара, изготовленный из чёрного метеоритного камня неизвестной породы.
Радости его, казалось, не было предела: со старцами Мункяром и Накиром он пировал — чавкал свежезажаренным на вертеле барашком, пил столетнее вино, пел песни забытых предков, любовался на посверкивающего изумрудным глазом голема и надсмеивался над Бирундией, бедным колченогим слепцом, кощунственно распятым на одном из монастырских крестов за то, что отказался употребить свой талант следопыта и лозоходца на службу сузукаровскому врагу…
Мункяр и Накир, увенчанные парадными чалмами, трясли белыми лопатообразными брадами и обтирали жирные руки о золочёные халаты.
Поодаль полуголые рабы в окружении спящих верблюдов и походного скарба доедали свой скудный ужин, дремали, развлекались — играли в «чёт-нечет» и гадали на костях.
А наутро караван двинулся на юг, к замку Сузукара, где Эоганахт надеялся узнать магическую молитву Белого Зогара, без которой тот оставался бессмысленным куском метеорита, языческим болваном, не годным для великих мировых свершений, способных утолить непомерное и жгучее тщеславие достойных и избранных мира сего.
Но читатель уже знает, что кроме Резеды, томящейся в ожидании супруга, Эоганахт никого там больше не найдёт.
Бедняжка Резеда! Эоганахт прижигал её белые груди калёным железом, вырывал ей волосы и ногти, бросал её гогочущим рабам…
Автор самобытных куплетов и афоризмов*, мелкий стихоплёт с непомерным, однако, тщеславием за многое испытавшей душой, «гений» Иван Иванюк подрался с женою своей Надеждой на почве непонимания последней его, якобы её недоступных, высоких творческих устремлений: крики, грохот, визги и возня в махонькой комнатушке привлекают к её двери любопытствующих, хоть и давно уже к подобным сценам подпривыкших, коммунальных соседей, лукавое коварство которых заключается в том, что подобные, периодически повторяющиеся, сцены являются для них своеобразным развлекательным ритуалом, театром, ублажающим их, соседей, скромный в заурядной своей повседневности досуг.
В конце концов дверь комнатушки с треском распахивается и пред ясные очи зрителей, нетерпеливо ожидающих развязки очередной семейной сцены, предстаёт всклокоченный и потрёпанный битвой «гений» Иван Иванюк, что напоследок, обернувшись, с жалко напыщенной театральностью бросает в глубину комнаты хрипато взвизгивающую реплику:
— Ты ещё об этом пожалеешь! Прощай! Смежив устало веки, я ухожу навеки!
Иванюк выходит за порог комнатушки, перекладывает из левой руки в правую маленький чемоданчик и, будто с высоты птичьего полёта оглядев тихо съёжившихся — там, внизу — зрителей, решительным шагом картонного Цезаря «навсегда» покидает сие обрыдлое коммунальное чрево.
…Запустение московских улиц, зданий и лиц как никогда вдруг бросается ему в его заметно посмурневшие глаза, глаза самостийного гения, печальные и мудрые, но всё же — всё же мы замечаем в этих глазах уже некую, не совсем ещё явную, хитринку, и сеточку морщин в уголках… мы почти уже догадываемся, что непримиримая огненность и трагическая печаль их взора — это тоже театр, театр, за пёстрыми декорациями которого годы тюрьмы и бездомных скитаний…
Жизнь почти прожита. В ней нет и не было просвета («спасибо партии за это«)… И что ему ещё в этой, диковатой и долбаной, жизни остаётся — только да — только этот его театр одного, хоть и не первой уже свежести, актёра.
Одышливо неся своё аляповато грузное тело с крохотным чемоданчиком в руке, бродит по центру пыльной столицы, щурится на бешеное летнее солнце, оглядывает судорожных прохожих, нищих, бомжей, юных торговцев мелким заграничным товаром… Забредает, будто случайно, на Арбат…
Читает свои стихи группе жестикулирующих иностранцев в цветастых шортах, с фото- и видеокамерами на жилистых и не очень шеях…
Россия — дощатый барак…
Мы вместе с тобой оседали,
когда нас и эдак и так
по матушке крыли, карнали
нам детские крылышки снов
и души… Теперь же, Россия,
под вой телеграфных столбов
мы все ремешки распустили…
Аплодисменты. Туристы, конечно, ни черта не понимают, но с восхищением снимают на плёнку самобытного русского медведя…
Я — гений Иван Иванюк,
уже далеко не говнюк:
за годы значительно вырос…
И вот я взобрался на клирос:
веду за собою народы
за-ради любви и свободы!
И вслед за моею спиною
ступает стопа за стопою,
стопа за стопою — вперёд!
За мной, православный народ!
На старенькой лире играя,
к воротам небесного рая
чумную людскую орду
я вскорости всю приведу!
Приходит к своему старому другу, неудавшемуся поэту Савелию, у которого находил приют в прошлые уходы. Сидят на кухне , пьют водку. Читают последние вирши. Иван не одобряет стихов Савелия, но просит денег взаймы: друг, обидевшись, не даёт. Уходит и от друга:
— Смежив устало веки, я ухожу навеки!
В мягких летних сумерках бродит по городу, слушает уличный джаз…
Наткнулся на группу подвыпивших верзил, задирающих мирных прохожих, — пытался их урезонить. В результате — драка. При появлении милиции верзилы разбегаются, как тараканы. Ивана же волокут в отделение. У него — огромный синяк под глазом, ушибленная поясница. Нудная разборка в отделении. В конце концов его отпускают. Сгорбленный, держась за поясницу, выходит в ночь. Едет в полупустом, и полусонном, вагоне метро: спит пьяница и бомж, и прелестная женщина ведёт изнурительную борьбу со сном — роняет главу на грудь, и снова героически её понимает, и снова роняет…
На очередной станции сосед Иванюка покидает вагон — Иван и не заметил, когда тот успел исчезнуть: на месте соседа остался лежать какой-то цветастый — и очень заманчивый — глянцевый журнал…
До дома оставалось ещё несколько остановок, и тогда, чтобы скоротать время, Иван берёт этот журнал в руки, рассеянно его листает… Его привлекает статья о славной семье шведского короля Карла Густава ХVI, в которой все, как один, страстно увлечены писанием свободных стихов…
Наш герой вдруг задумался, что-то в его диковатом облике неуловимо изменилось, некая фаетастическая идея его озарила…
Позабыв про ссору с женой, он мчится домой, и зашибленная поясница его как будто уже не беспокоит…
Жена как ни в чём не бывало, зевая, впускает его в комнату, и только было собралась вернуться к прерванному сну, но он теребит её за плечо и заставляет выслушать свою очередную завиральную, хоть он и утверждает, что «гениальную», идею: король Швеции Карл Густав ХVI обожает поэзию (тычет пальцем в журнал с портретом короля и его семьи), почему бы не написать ему письмо с просьбой предоставить нравственное, чисто человеческое прибежище, письмо от лица гениального поэта-самородка и диссидента со стажем, беспощадно побитого остроугольными каменьями советской житухи… Жена кивает ему, кивает — сейчас она согласна на всё…
Уложив-таки его в постель, она слышит телефонный звонок и выходит в коридор: звонил Савелий, интересовался что с Иваном, не случилось ли чего… А Надежда, слегка всплакнув, рассказала ему об очередной сумасшедшей задумке своего «совсем уже свихнувшегося» муженька. Он ведь, муженёк, ежели чего задумал, обязательно сделает, как бы это задуманное ни было смешно и нелепо… Говорит она сумбурно, бессвязно, то и дело повторяет: Король… король… Карл шишнадцтый… Карл шишнадцтый… Савелий не может ничего понять…
А из-за обшарпанной сортирной двери выглядывает чуткое соседское ухо, отдалённо смахивающее на граммофонный раструб…
6.12.93 (18-28)
———————————————————
*Прошла зима. Настало лето.
Спасибо партии за это.
***
Будемте проще, коль нам это чуждо.
***
Человек человеку — беспородная муха, вообразившая себя африканским слоном.
***
Ты прощай, моя родная,
уезжаю в Азию.
Может быть, в последний раз
на тебя залазию.
Наши отношения с Наденькой вызывают у меня эффект дежа вю, мне даже кажется, что наша связь генетически предрешена: так могла выглядеть моя прабабушка.
Мы садимся в электричку и едем в Павловский Посад, где теперь живут её родители (раньше жили в Мурманске аж).
Перевод счастья нечастых встреч в русло каждодневной обыденности даётся мне с трудом — приходится порывать с давними своими привычками (подолгу молчать о своёмЮ курить при этом одну сигарету за другой, пренебрегать элементарными приличиями и т.д.)…
Наденька рассказывает о своей июльской командировке на Чёрное море, о состоянии библиотечного дела в Алупке, о своих изысканиях по части библиотечного интерьера… Мне дико хочется выйти в тамбур и закурить (по её просьбе я завязал с курением). Я киваю, переспрашиваю, что-то уточняю…
Она восхищена рассказами Лоуренса. Толстой (брадатый) кажется ей громоздким. Как и Фолкнер со своей Йокнапатофой.
Рано или поздно наступает момент, когда мы больше не знаем, о чём говорить. Хорошо хоть, можно смотреть за окно, где куцая тропинка, отороченная лёгким снежком, бежит наперегонки с электричкой, — спасительное окно. Нет, нам вдвоём ещё не скучно, но мы, не успев ещё толком узнать друг друга, начинаем уже раздваиваться сами в себе.
Когда молчание становится совсем уже нестерпимым, я, конечно, опять что-нибудь говорю, но истинные мои мысли копошатся в моих перепутанных извилинах независимо от всех этих разговоров.
Былой запал — куда пропал? А чего ты, собственно, хотел? Ведь всё это так естественно. Так обычно. Да. Она младше меня на шесть лет. Она не любит кошек и собак: это обстоятельство меня сильно смущает (этих зверей я обожаю). Она — последний день Рыбы, я — последний день Рака, поэтому — вместе — мы любим водную стихию, обожаем плавать: летом следующего (94-го) года сговорились съездить куда-нибудь туда, где будет солнце, воздух и вода, много воды… Но Рак начинает пятиться без предупреждения. Всё чаще ловлю себя на том, что я фальшив, и понимаю, что она это чувствует. Как мужик, я должен напирать, наседать, убеждать, совершать подвиги, показательные выступления — они (бабы) это любят; но нынче мне это скучно, да и лень.
Мне нужны периодические впечатления (способствующие писанию), не ломающие, однако, мой привычный внутренний распорядок. Я ускользаю от того, чтобы мной обладали. И меня тяготит эта предстоящая встреча с её родителями. И вот мы снова молчим, и молчание это становится уже некой угрозой. Неким предзнаменованием. Всё. Приехали. Знакомое шипение пневматики.
Исус как-то сказал: Блаженны порвавшие путы семьи и срока, изъявшие из плоти своей жало чужих судеб и чуждых долгов, блаженны ушибленные Богом, отпавшие от древа слепого познания, блаженны одинокие странники, осмеявшие истины и пожравшие меня, ибо пожравший меня вкусит волю и ветер, но не вкусит смерти.
Но как воскреснут мёртвые, спросили у Него.
И Он сказал: То, что ты сеешь, не оживёт, покуда не умрёт. Сеется в тлении, восстаёт в нетлении, сеется в унижении, восстаёт во славе, сеется в немощи, восстаёт в силе, сеется душа, восстаёт дух. Придёт время, и не все умрут, ибо восстанут нетленными, но иными.
Исус сказал: Блаженны гонимые, брошенные, отверженные, ибо нужнее всего то, что никому не нужно.
И сус сказал: Образ Создателя вечного антимира осиян облаком света, и в нём сокрыт, и готов принять в себя ваши непроявленные духовные сущности, смерти бежавшие.
И сус сказал: Будьте легки на подъём и принимайте всё, что вам суждено принять, плывите вниз по течению и окажетесь наверху, не ждите ничего от земных благ, но будьте готовы к последнему суду, и воздастся вам.
Исус сказал: Пребывая во плоти, не будь её рабом, не дай ей перехитрить себя.
Исус сказал: Я — искупление ваших сует и слабостей и сомнений, я — искушение Духом Совершенным, я — последний намёк и скважина ваша, я — лёгкое дыхание, мимолётное дуновение, которого вы не заметили, и прошли мимо придорожного камня, где я пребывал, брошенный строителями, но камень тот — краеугольный.
Исус сказал: Не делай меньше себя, не делай больше себя, не слушай тех, кто скажет, что ты один, а слушай лишь собственный внутренний голос, голос света, ибо свет сей — отсвет высшего света, и не прейдёт, и пребудет вовеки.
5.12.93 (01-53)
Я сжёг живьём чёрного тараканчика, случайно забредшего в пепельницу, и поймал себя на безусловном садистическом удовольствии. Когда после трёх с половиной лет вегетарианства я снова стал пожирателем мясных продуктов, удовольствие, испытываемое от этого пожирания, было таким же. Удовольствием садиста и убийцы.
Мы разучились подпитывать свою энергетику трансцендентной энергией космоса, остановившись на самом примитивном способе — на пожирании чужих жизней, на вампиризме. Но, с другой стороны, растения, они ведь тоже живые существа. Не говоря о том, что рядом с нами копошатся и совсем уже иные формы жизни, занимающие узкий промежуток между живой и неживой материями.
Жизнь — это результат особых, специфических взаимоотношений микрокосма и макрокосма. Хитроумная энергетическая комбинация. Структура.
Апостол Павел: «И когда ты сеешь, то сеешь не тело будущее, а голое зерно, какое случится, пшеничное или другое какое. Но Бог даёт ему тело, как хочет, и каждому семени своё тело» (1Кор.15:37-38).
К.Малевич: «Природа скрыта в бесконечности и многогранности и не раскрывает себя в вещах, в своих проявлениях она не имеет ни языка ни формы. <…> Чудо природы в том, что в маленьком зерне она вся, и между тем это всё не объять. Человек, держащий зерно, жержит вселенную и в то же время не может её разглядеть, несмотря на всю наглядность происхождения последнего и «научныя обоснования». Нужно это маленькое зерно раз-умить, чтобы раскрыть и всю вселенную» («Бог не скинут», Витебск, 1922, с.6).
Крайнее суждение: не существует, дескать, ни физической, ни метафизической реальностей, а есть лишь реальность психических фактов, информация психического опыта. Моё собственное психическое «Я» и поставщик всех сведений — это одно и то же. А коллективное бессознательное внутри меня — есть мир богов и духов вне меня.
Евгений Цветков, трактующий Тибетскую «Книгу мёртвых» («Бардо Тёдол»): «Очень трудно рассуждать о том, что мы знаем ещё так мало. Важно иное, что мы наконец-то стали исследовать подобные свидетельства (об ОВС. — А.Л.), обрабатывать их, осмысливать, как этого требует современное научное знание. Другое дело, что, изучая иные состояния нашего сознания, мы становимся и прибором, и учёным одновременно и зачастую вообще нераздельны с наблюдаемым. Прибор, учёный и явление — совмещены».
Искусство во многом питается такими самонаблюдениями, в особенности то искусство, которое бежит от широкой столбовой дороги в сумрачные закоулки запредельных состояний.
Как-то в пику захиревшему «Гуманитарному фонду» («Гуфо», редактор М.Ромм) собирались с Иваном Новицким издавать газету «Последний переулок» («ПоПе») с таким девизом из Л.Витгенштейна: «Язык — это город: наряду с прямыми проспектами в нём встречаются и узкие кривые переулки». Я даже начал уже кое-что кропать для первого номера: «Нашему (нашей?) «ПоПе» заведомо чужды закосневшие в массовом сознании категории и установки; узок круг «хороших и разных», и слава богу. М.Ромм, рассупонившись в своём капитанском кресле, тянет паршивое отечественное пивцо и при этом даже как будто дремлет, дремлет хоть и безнадёжно, но лукаво, что не может ускользнуть из глаз осовелой (но сегодня) редакции, каковая нестройным хором оплакивает худо-бедно-денежные времена: не то ныне, когда костлявая рука нищеты и бесспонсорства американскими (самозатягивающимися) наручниками сдавила донельзя куриное горло свободы и воли, и ваще».
Но мне теперь не до газеты, да и помимо финансовых проблем нынче в воздухе разлиты эсхатологические флюиды такой напряжённости, что всерьёз относиться к подобным проектам довольно непросто.
Многие древние источники свидетельствуют о гигантской всемирной катастрофе, произошедшей несколько тысячелетий назад, которую называют ещё Всемирным Потопом. Тогда, если верить источникам, в этой катастрофе погибло почти всё человечество.
Некоторые учёные полагают, что легенда о Фаэтоне есть отражение реального события, когда в Землю врезался огромный метеорит.
Вокруг Солнца вращается пояс астероидов, которые в далёком прошлом вполне могли быть единой планетой с диаметром 5900 километров; орбита этой гипотетической планеты должна была бы тогда проходить между Марсом и Ю питером.
По утверждению Платона, египетские жрецы говорили философу Солону, что в мифе о Фаэтоне «содержится и правда: в самом деле, тела, вращающиеся по небосводу вокруг Земли, отклоняются от своих путей, и потому через известные промежутки времени всё на Земле гибнет от великого пожара».
Имеется достаточное количество следов, подтверждающих неоднократное падение на Землю различных небесных тел.
Полтора месяца назад в средствах массовой информации прошло сообщение о том, что по расчётам учёных в 2006 году с Землёй может столкнуться гигантский астероид Икар.
А между тем мои шестилапчатые собратья и видовые родственники даже не подозревают о существовании такого существа, как человек. В той реальности, в которой они пребывают, нет ни человека, ни человечества (моё знание есть редчайшее исключение). Наше зрение позволяет нам различать лишь расплывчатые контуры ближних предметов. Поэтому если мы и воспринимаем вас, то только полевым образом (как энергетический комплекс) — наравне с чайником, батареей отопления, телевизором или солнцем.
Впрочем, информационно связанный со мной Казимир М. вполне резонно замечает, что «ничего отдельного не существует, и потому нет и не может быть предметов и вещей, и потому безумна попытка достигать их».
Впрочем, подключённый к мировому информационному банку, какой я теперь таракан? Знамо дело, какой — структурированный. Благодаря чему могу я испытывать сознательный опыт внетелесного — внежесткокрылого — существования. Можем мы теперь иногда меняться с моим автором своими телами-структурами. Махнёмся телами? Баш-на-баш. Цулую. Ваш Маф.
3.12.93 (23-11)
Не раз (и с большим удовольствием) приходилось переживать опыт внетелесного существования (ОВС), когда я покидал своё тело не только после его окончательной смерти.
Вот и сегодня ночью: красный паук пробегает справа по стене и моя душа невесомо и нежно вылетает через голову по некоей параболе, прижимаясь к стеночке, и, как бы «прилипнув» к потолку, как бы «глядит» («Я» гляжу) на себя сверху, хотя глядение не буквально визуальное, но как бы нутряное — всей этой самой излетевшей душой — и, будучи подпитанным всем предыдущим опытом, если не более, то по крайней мере не менее эффективное, нежели во время непосредственного, телесно-чувственного созерцания: т.е. становишься чистым, ничем не стеснённым, полем (хоть и с полным, прежним ощущением себя, основанном на прежнем же опыте, который никуда от тебя не уходит), и созерцание твоё при этом чисто уже полевое.
Не исключено, что этот ОВС как-то связан с тем, что нынче меня послали-таки на копание (а точнее, выдалбливанье) могилы.
Морозяка -20С с лишним (при ничтожном снежном покрове).
Физическая разминка подобного рода чрезвычайно пользительна моему застоявшемуся организму. Земля успела промёрзнуть на 50-60 сантиметров. От махания тупым ломом, кувалдой (при забивании металлического клина) и лопатой устало ноют мышцы и суставы, и рука с трудом сжимает авторучку.
ОВС являет собой чистую, целокупно воплощённую интуицию, выделенную в особую ипостась здесь-Бытия.
«Непосредственное «видение», не просто чувственное опытно-испытывающее видение, а видение вообще как исконно данное сознание, какого бы рода оно ни было, есть последний источник оправдания всех утверждений разума. То, что изначально предстаёт перед нами в «интуиции», следует просто принимать как то, что существует, но лишь в тех рамках, в которых оно тут-существует» (Э.Гуссерль).
Исус плотно работает с этой интуицией — именно поэтому он безусловно субстанционален.
Интуиция есть структура есть время есть абсолют.
Пространство разбрасывает камни — Время их собирает.
Сузукар протяжно зевнул, потрогал закрытое веко левого глаза и вдруг вспомнил об Архилохе, оглянулся — Архилоха не было. В тревоге Сузукар снова обратился к колдовскому озеру и сразу же приметил славного своего жеребца, что стоял теперь справа в двух плефрах от него и, склонив лебединую шею к самой воде, пил, утоляя жажду её вожделенной свежестью и прохладой. И помахивал хвостом, отгоняя докучную мошкару.
Тут Сузукару удалось-таки раскрыть свой сонный левый глаз, и тогда он прозрел и, всплескивая руками, закричал:
— Ах, что же ты делаешь, Архилох! — и хлопнул три раза в ладоши и свистнул особым свистом, подзывая тем самым своего, теперь уже наверняка заколдованного, товарища…
Архилох же весело заржал и тут же подбежал к Сузукару, но ещё долго егозил и взбрыкивал, пока тот не оседлал его и не поскакал на нём обратно — в замшелую крепость Ёрмунганд.
А там Сузукар, Курослеп и Мегазаб три дня и три ночи наблюдали за опившимся зервановской водой жеребцом, — а тому хоть бы хны — ни сном ни духом, ни в одном глазу не выказывал он каких бы то ни было признаков летаргического дурмана, наоборот: Архилох практически не спал и был возбуждён больше обычного. И что ещё более удивительно — он уже не сгибал свою грациозную шею, чтобы доставать солому из яслей, а потом запивать её водою из крепостного колодца: солома сама собой залетала ему в рот, а потом и вода красивым тонким ручейком выструивалась из деревянного ведёрка и, вырисовывая в воздухе идеальную параболу, предлагала себя вожделеющей конской пасти.
Архилох ел, пил, радостно храпел, выпучивал глаза и восторженно ими вращал, и будто даже усмехался, поглядывая на застывших с разинутыми ртами у раскрытых ворот конюшни Сузукара, Курослепа и Мегазаба.
2.12.93 (00-27)
На заводе — скрытая безработица, ввиду чего сегодня меня перебросили в аэродромную службу — своеобразный отстойник для квалифицированных специалистов, оставшихся не у дел. Но кое-какие дела (помимо домино, водки-спирта, изнурительного курения и чтения разнообразной литературы) в этой службе изредка всё же случаются: латание взлётно-посадочной полосы (бетон-гудрон), сбирание с неё случайных каменьев (и не случайных) перед началом полётов, экстренные хозработы… Вот, к примеру, завтра шесть человек должны ехать копать могилу для трупа старого заводского диспетчера Зиновьева, что опочил позавчера…
Предвыборная кампания плещет в эфире морем разливанным. Жириновский появляется по телеку чуть ли не каждый день: не исключено, что он — ельцинский карманный жупел, каким стращать удобно Запад (как прежде профашистким обществом «Память»), который, убоявшись, вынужден поддерживать Бориса, — впрочем, это, возможно, пустые фантазии, ну и ладно, меня это мало трогает, а если и трогает, то со стороны сугубо артистической и колоратурной.
Сегодня 75 лет со дня рождения ЦАГИ (г.Жуковский) — ко мне это событие некоторым образом тоже относится: волей-неволей, но всё-таки 18 лет проработал в авиции (сказать по секрету, иногда это дело я даже люблю).
Энрико Карузо помер в Неаполе 2 августа 1921 года.
«Когда читаешь художественные тексты, имеешь дело с чрезвычайно сложной референцией, многослойной, перегруженной…» (Жак Деррида).
Не помню, у какого автора я вычитал забавную мысль (который и сам её у кого-то вычитал и тоже не помнит, у кого): он говорит (повторяя вычитанное), что порядок жизни есть не что иное, как порядок литературного повествования. Случайные события, встречи, расставания нанизываются на так называемую нить рассказа, выстраиваются в ряд, и на душе становится веселей: начинаешь всерьёз верить, что прожил жизнь не как попало, а следуя некоторому предназначению.
Помню, у одного замечательнейшего автора (Бриса Хазанова) я вычитал забавную мысль: «Жизнь — это не одна, а множество повестей, рассказываемых одновременно. Только вот кто рассказчик? <…> Единственное не навязанное никем объяснение событий, единственное, что делает их событиями, это я сам; единственный сюжет, который я могу придумать, — это история моей души».
В 1955 году в Принстоне, штат Нью-Джерси, скончался Альберт Эйнштейн и его прах был развеян над рекой Делавер. Но патологоанатом Томас Харви, дежуривший в день смерти 70-летнего гения в Принстонской больнице, втихаря извлёк легендарный мозг из черепа обречённого на сожжение трупа с целью обнаружить материальные свидетельства интеллектуальной исключительности Эйнштейна. Доктор Харви продолжает свои исследования и сегодня. Но ничего особенного пока не обнаружил. Правда, в левой теменной доле количество глиальных клеток несколько превышает норму…
Между сознанием и реальностью зияет непреодолимая смысловая пропасть. А между тем «абстрактная химическая формула, используемая для обозначения определённого вещества, не содержит ничего сверх того, что нам известно об этом веществе из прямого наблюдения и чувственного восприятия, — вместо этого, однако, формула вводит указанное тело в чрезвычайно богатый и до тонкости расчленённый комплекс отношений, о котором восприятие вообще ничего не знает. Подлинную силу знака составляет здесь именно то, что по мере того, как непосредственные содержательные определения отодвигаются на задний план, всё более отчётливо и чисто отчеканиваются моменты всеобщих форм и отношений» (Э.Кассирер).
Получил очередное послание от славного Мафусаила — интересно, что он там пишет.
«Чтотость (das Was) вещей, полагаемая в идее (in Idee gezetzt), есть сущность (Wesen)» (Э.Гуссерль).
А точнее, СУЩНОСТЬ ЕСТЬ промежуточная ВИДИМОСТЬ КАЖИМОСТИ чтотости ВЕЩЕЙ, отражённая, схваченная раз!-мышляющим (движущимся) сознанием.
Т.е. сущность есть — щёлк! — фотография нашего видения ненашей (нашей лишь отчасти) реальности.
Т.е. сущность это то, что человек урвал у безграничной реальности сугубо для себя.
Т.е. сущность это очеловеченный кусочек реальности.
Т.е. сущность есть означаемая реальность.
А раз человек есть язык, то и сущность есть язык.
Ergo сущность есть человек. Дискурс человека.
А у Сократа выросли рога.
Словесность есть кость в горле сущностного созерцания.
Прошу Наденьку справиться о трудах крупного советского таракановеда Г.Я.Бей-Биенко, — которые могут пригодиться для моей «Структуры таракана». Она, смахнув со лба волосы (новая, современная, причёска), кивает, записывает фамилию в записную книжку, прячёт её в сумочку. Мы выпиваем по рюмочке её любимого «Амаретто» (приторная дрянь!). Потом едим какую-то рыбу (я в ней не разбираюсь). Она щурит свои зелёные глаза, рассказывает о какой-то встрече с работниками искусств, но эти её кошачьи глаза пристально меня прощупывают и будто никак к этому рассказу не относятся, будто они сами по себе, отдельно. А может, я просто всё это выдумываю. Я мнителен. Простодушие даётся мне с трудом. Начинаю вдруг выдавать что-нибудь заумное, увлекаюсь, забываюсь. Натыкаюсь на эти её недоумённо застывшие глаза — прикусываю язык. Но — поздно… Она становится язвительной, когда ревнует меня к литературе. Ей не хватает с моей стороны рыцарских жестов, знаков внимания, нежностей, хотя бы ласкательных слов. Я же вижу — она чувствует себя обманутой. Но когда ей особенно этого нужно — мне особенно лень эти знаки выказывать. На днях она записалась в секцию аэробики и шейпинга. Показывает мне походку бедром вперёд с изгиляющимся задом: теперь моя очередь язвить. Купила модную дамскую кепку, — натянув её набекрень, снова, виляя, прохаживается по комнате. Выдавливаю что-то формальное. Я должен быть восторженным. Но я прозаичен и скушен. Я догадываюсь, что о счастье можно лишь грезить, что близко его не бывает, ностальгировать можно лишь вдали от родины.
Она опять о чём-то рассказывает, отрешённой мордой я изображаю внимание, киваю, киваю, и вдруг замечаю на полу с опаской бегущего таракана — внимательно наблюдаю, как он огибает ножки стола и скрывается под секретером.
30.11.93 (23-48)
Утром поднимаюсь теперь около пяти часов (чтобы успеть на завод). В этом (раннем вставании) есть своя прелесть, и вообще — почему-то это мне интересно: прежде чем ложиться, ночью, посмотреть за окно и с удовлетворением отметить, что все окна близлежащих (и близстоящих) домов совершенно темны, а теперь вот ещё, восстав от сна (посредством двух, дублирующих друг друга, будильников) с тем же удовлетворением озираю я окрестный мрак…
Время, — говорит И.Пригожин, — это конструкция Пространства. Но без книг нашу жизнь (такую, по крайней мере, какой мы располагаем в данной ситуации Времени-Пространства) было бы трудно нашпиговывать смыслами. «В истории нашего вида, в истории «сапиенса», книга — феномен антропологический, аналогичный по сути изобретению колеса. <…> книга является средством перемещения в пространстве опыта со скоростью переворачиваемой страницы. Перемещение это в свою очередь, как вякое перемещение, оборачивается бегством от общего знаменателя, от попытки навязать знаменателя этого черту, не поднимавшуюся ранее выше пояса, нашему сердцу, нашему сознанию, нашему воображению. Бегство это — бегство в сторону личности, в сторону частности» (И.Бродский).
Сегодня после работы (дал слабину) говорил матушке о чуждости мне той работы, какой я теперь вынужден заниматься, о том, как непросто мне (м.б. поначалу) в непривычной, незнакомой среде, как задубел я на аэродромной холодрыге, как выбит из родимой колеи письмослагания, из-за чего, чтобы что-нибудь нынче написать, придётся м.б. до ночи настраиваться на необходимый лад… А матушка с такой лёгкостью советует мне сегодня ничего не писать, что я немею, не в силах объяснить ей, насколько чудовищным (по крайней мере сегодня) кажется мне этот её совет.
Из приёмника — рассказ (чересчур популярный) о Сократе и Платоне.
Где-то опять авария — батареи ледяные.
Лакаю чифирь — напиток богов.
Зима. Мороз. Снежная белизна. Чёрный мусорный бак: на краю его компактно сидит всякое повидавшая белая кошка. Снизу на неё, махая в воздухе сильным хвостом, исступлённо лает, и чуть ли уже не захлёбывается в этом праведном своём исступлении, большая собачара цвета прелой залежалой белизны…
Кошачья невозмутимость, этот по-матерински мудрый, и даже доброжелательный, взгляд свысока, это меня восхитило.
Взгляд уходящего Сократа… который говорил о том, что доверять стоит только собственному внутреннему (божественному) голосу (демонию) и что в мире существует так много вещей, без коих можно преспокойно жить…
Многим любопытствующим от скуки слушателям быстро надоедала мудрость Исуса, многие уходили прежде, чем успевали что-то понять, — у тех многих было много забот: о детях, о жёнах, о пропитании, об одежде, о доме, о деньгах… Некогда нам всё это слушать, некогда глазеть на ветер и облака, мы деловые люди, мы лучше побольше посеем, а потом побольше пожнём.
Ступайте, говорил им Исус, ведь и вправду, что посеешь сегодня, то и пожнёшь потом. Каждому своё, каждый волен выбирать — то ли бездельное созерцание ради вечного царства избранных, то ли суету сует вседневных за-ради плотских утех. Корпение и труд лишь тогда способствуют мудрости, когда служат очищению глубинного света от плевел повседневной суеты сует.
Исус сказал: Тот, кто имеет в своей руке свет мудрости, — ему дадут; и тот, у кого нет, то малое, что имеет, — у него возьмут. Внимайте космосу, миру, растворитесь в них, и тогда всё будет вам служить — даже этот камень. Эта мошка. Этот таракан.
Вечность рассыпана в мире мириадами песчинок. Тот, кто познает их структуру, войдёт в узкие врата и не вкусит смерти. Но не всякому дано пролезть в игольное ушко.
Саломея сказала: Ты взошёл на моё ложе, и ты вкушал со мной за моим столом, не буду ли я за это приобщена к царству вечности?
Исус сказал: Двое будут отдыхать на ложе, двое будут вкушать за одним столом, — но один уйдёт во тьму, а другой станет светом. И это есть тайна, когда левая рука не знает того, что делает правая.
Исус сказал: Не ищите вовне, ибо истина — внутри вас. Но тот, кто познал истину, в себе не нуждается.
Исус сказал: Каждому семени — своё воплощение. Каждому (воздастся) своё. Но каждый получит не по земным (не только по земным) заслугам, ибо у вечности свой счёт, и предсказать его нельзя.
30.11.93 (16-06)
Экологическая катастрофа настигает нас быстрее, чем успевает совершиться духовная перестройка, необходимая для её (хотя бы) смягчения.
Если не обманываться, если отбросить иллюзии, то нынешний мир, конечно, обречён. И хотя можно подумать, будто соверменный человек уже притерпелся к кровавым ужасам ХХ века (особенно, если он видит их отстранённо, на экране своего телевизора, когда кровь и смерть ещё не вошли в его дом-крепость), задубелость эта кажущаяся, т.к. эсхатологический страх просто переместился в его подсознание, откуда даёт о себе знать непредсказуемыми социальными, психическими, биологическими сбоями, и, в частности, исподволь подтачивая иммунную защиту всей популяции, может привести к нежелательным мутациям.
Сколько потребуется столетий, чтобы люди в основной своей массе смогли это осознать? Хотя бы осознать… На то, чтобы человечество образумилось, надеяться не приходится. Человек неисправим. Приходится это признать и с этим смириться.
Но необходимо внедрить новое понимание эсхатологии в массовое сознание. «Человек, зная, что он умрёт через полчаса, не будет делать ни пустого, ни глупого, ни, главное, дурного в эти полчаса» (Л.Н.Толстой).
И.Бродский, как и Г.Померанц, видит спасение в том, чтобы привести человечество к главенству всеобщего эстетического созерцания: «В антропологическом смысле <…> человек является существом эстетическим прежде, чем этическим. Искусство поэтому, в частности литература, не побочный продукт видового развития, а ровно наоборот. Если тем, что отличает нас от прочих представителей животного царства, является речь, то литература и в частности поэзия, будучи высшей формой словесности, представляет собой, грубо говоря, нашу видовую цель».
Выходит, не в социализм надо «загонять» человечество (и ни в какой прочий -изм), а в царство литературы: «Как система нравственного, по крайней мере, страхования, она (литература. — А.Л.) куда более эффективна, нежели та или иная система верований или философская доктрина».
Что же касается России, то Андрей Кирсанов, автор Теории всего, утверждает, что «метаисторическая миссия России — аккумулировать в себе энергию Зла, дать ему возможность самоуничтожаться, и сублимировать её в энергию Любви. Первую часть своей миссии — аккумуляция зла — Россия выполнила. В какой степени готова она выполнить и вторую — вот вопрос…»
Вослед Френсису Фукуяме Андрей говорит также о конце истории как исчерпанности идеи государственности и приходит к соборному, неправовому (в юридическом смысле) обществу, основанному на внутренней нравственности, совести составляющих его человеков (место Homo sapiens, говорит он, займёт Homo moralis).
Что же, коммунизм (всё-таки) неизбежен?
Да — в принципе.
Логика истории имеет онтологический статус. Об этом можно рассуждать. И для этого (для рассуждений) есть существенные основания.
NB: приёмник выдаёт (на киевской волне) славную длинную-предлинную композицию, стилизованную под индусскую ситарную музыку (гитара с интересной примочкой — вылитый ситар!).
Франц Кафка описал переживания грегора-Кафки по поводу его превращения в навозного жука: как он, бедняга, страдал, как мучился… Бог ему судья за эти сказочки. Ведь метаморфоза невозможна до той поры, пока не будет (полностью) онтологически оправдана. Т.е. прежде чем влезть в чью-то шкуру, надобно пролезть в узкие врата просветления-очищения, аки в игольное ушко. Т.е. распроститься с жалким (жадным) цеплянием за собственное «Я», чего означенный Ф.Кафка (как бы хорош он ни был, будучи собственно Ф.Кафкой) содеять не сумел. Забравшийся в иную шкуру не тоскует по оставленному «Я» (аки змея, безразличная к прежней своей одёжке). Ибо ежели он уже забрался, «Я» у него уже не прежнее, а совсем тутошнее. Точно так же обстоит и со смертью. Смерть есть потеря одного какого-то «Я» во имя другого «Я», т.е. уход центральной монады на периферию пространственно-временного континуума, т.е. элементарная перегруппировка тополого-метафизических (тополого-онтологических) приоритетов. рекомбинация. Реконструкция. Реконкиста. Перестройка. И в этой перестройке зря ничего не делается, ничего — ни один атом, ни один кусочек пустоты — просто так не пропадает (не умирает), всё идёт в дело. И чем сложнее (чем богаче) эта перестройка, тем больше и разнороднее высвобождение строительных энергий, тем больше шансов, возможностей для творчества (игры), для созидания.
Так что ежели доведётся вам, друзья, забраться в шкуру таракана, то вы уже не вы, а Я, ваш покорный слуга — Мафусаил (цулую).
30.11.93 (01-08)
Григорий Померанц в «Мировом древе» (журнал такой, №1, 1992) чётко сформулировал то, о чём я сам (в более сумбурном и сублимированном виде) уже как-то так раздумывал…
О всеобщих мировых крантах во всех — онтологическом, религиозном, психофизическом, экологическом и т.д. — смыслах. Мировая реконструкция. Перестройка. Прежняя схема линейного прогресса 0 крах, гибель, тупик. Выход ветвист, но един. Объединение основных мировых религий на паритетных началах (через демпфирование, смягчение разночтений). Отказ от накопления внешних, материальных т.н. ценностей посредством переориентации человека на ценности внутренние, глубинные, духовные, творческие, эстетические, т.е. нематериальные. «Логика развития ведёт к обществу творческого созерцания, не только монахов и художников, а всех, — к общей культуре творческого созерцания». (С.45) Иного пути у человечества просто нет. Но сколько столетий пройдёт, пока большинство поймёт (ежели не загнётся вместе с меньшинством до того, как…)?
А ведь никакой я не агностик. А точнее — я (как всякий слегка образованный человек) немножко агностик, немножко гностик, немножко христианин, немножко иудаист, немножко индуист, немножко буддист, немножко даос, магометанин, физик, лирик, метафизик, рационалист, интуитивист, инь, ян, я, ты, он, она…
Кое-как ковыляя на ватных ногах, Сузукар вывалился из сонного душного царства Ёрмунганда и жадно хватал пересохшим ртом предутренний воздух бескрайнего, ничем не стесняемого, дола…
Справа, из-за озера Зерван, вырвался багровый, что-то новое и обнадёживающее сулящий, край огромного светила — начинался восход, — и Сузукар смахнул с себя последние лохмотья загробного сна. Ещё не понимая зачем, он побежал на конюшню, и скоро уже скакал к озеру Зерван, до которого было не больше пяти оргий…
Отпустив Архилоха, любовался восходом, который и вправду сулил, сулил на этот раз новые откровения, новые чудеса.
А с восходом здешней звезды и здешнее колдовское озеро разгоралось, пламенело, искрило и поигрывало бликами, зазывая навеки забыться — погрузиться в его утробные неподвижно-грузные глубины…
Не помня себя, заворожённый Сузукар присел у самой кромки лениво пошевеливающейся воды и, исходя непонятной истомой, медленно потянулся к ней правой своей рукой, и коснулся её, а потом и погрузил в неё почти всю руку, чуть не до самого плеча — блаженная прохлада нетерпеливо побежала по его разгорячённому телу… Застучав зубами, Сузукар в попытке овладеть собой и воспротивиться колдовской ласке по-звериному зарычал, с силой вырвал отяжелевшую руку из жадной пасти хищного озера, отполз немного назад и упал затылком на тёплый песок…
Глядел на протуберанцы пылающего неба.
Левый глаз затягивало сонной плёнкой — веко, медленно тяжелея, неумолимо закрывалось… И всё его тело, грозно грузнея, уже с силой вдавливалось в ещё не остывшую за ночь чашу берегового песка…
29.11.93 (18-25)
В Москве (да и в Питере тож) за последние годы образовалось (расплодилось) множество махоньких, узкополосных (редкоземельных, как сказал был Д.Ю.Цесельчук) галереек, философских, политических, пиитических, джаз- и рок-клубов, музыкальных гостиных, всевозможных студий, штудий и т.д. Не провозвестники ли это будущего ренессанса? А за бдительной Петровкой-38, прядая усищами, устроился рок-клуб «Белый таракан»…
Как-то мой старый сослуживец Санька Тананыхин подарил мне, как старому чифирщику, пачку грузинского чая, что несколько лет провалялась у него в кладовке… И вот, собравшись через несколько дней заварить свежего чайку, открываю я эту пачку, а из неё — фр-р-р! — выпрыгивает и разбегается в разные стороны добрый десяток совершенно диких прусаков (а в те годы во времянке, которую я снимал, тараканы у меня почему-то не водились, водились лишь милые книжные мышата).
Зря я, как выяснилось, посмеивался над Ч.Ломброзо. В русском издании газеты «Нью-Йорк таймс» (№22, 1993), которую мне недавно подарил небезызвестный читателю Иван Новицкий (по кличке «Мамонт самиздата»), помещена статья Натали Энджер «Божий дар в смирительной рубашке», где читаем: «Всё новые и новые исследования показывают, что люди искусства чаще страдают от необычайно резких перепадов настроения, и в частности, маниакальной и глубокой депрессией. <…> Как указывает д-р Кей редфилд Джеймисон в своей последней книге «Опалённые огнём: маниакально-депрессивные заболевания и художественный темперамент» <…>, вышедшей в издательстве Free Press, перечень художников, несомненно страдавших маниакально-депрессивными состояниями или глубокой депрессиейЮ похож на пантеон славы. Вот только некоторые имена из этого списка: лорд Байрон, Перси Биш Шелли, Герман Мелвилл, Роберт Шуман, Вирджиния Вульф, Сэмюэл Тейлор Колридж, Роберт Лоуэлл, Теодор Ретке. <…> Некоторые учёные предполагают, что поскольку страдающие маниакально-депрессивным психозом всегда мечутся на «биохимическом экспрессе» между эмоциональными крайностями, связи в их мозге оказываются более сложными, а сам мозг демонстрирует большую пластичность, чем мозг менее «подвижного» вида. Восприимчивость к новой информации может позволить лицам с душевными расстройствами соединять казалось бы несовместимые мысли и преобразовывать обыденное в необычайное, — а это и есть сущность художественного творчества».
