Только тёмный, слабый и мнительный правитель может требовать от своих подданных беспрекословного, слепого подчинения и грозить им всевозможными напастями, ежели они посмеют усомниться в его богоданном могуществе.
Всевышний, ежели Он есть, вряд ли настолько же тёмен и глуп, как этот вполне земной и по-земному понятный правитель…
Человеку самому давно пора поставить себя на место: он и не сверхживотное, и не сверхчеловек. Человек — «культурное животное», животное со своим особенным языком и своими особенными, творческими, возможностями, свойственными его виду, а по сути — последней и честной сути — он просто другое животное, такое же другое, как кошка по отношению к воробью, или воробей по отношению к таракану: у каждого из этих животных свои языки и свои особенные возможности.
Не надо максимума веры, проявляемого в подвиге, совершай хотя бы крохотные сдвиги в душе своей в сторону от узкобиологических запросов: захоти захотеть освободиться от загромождений, выстроенных утробной жадностью твоей, человек…
Да живите вы как хотите, верьте во что хотите, вы свободны, — говорит нам Христос, но мы боимся быть свободными, нам слишком сие слабо: именно поэтому и создаём мы себе многочисленные социальные институты и искусственные обязательства. Ведь нам прекрасно известно — дай мы себе свободу от сих наружных вожжей и подпруг, мы такого понатворим!..
Неверие в свою изначальную природную свободу есть неверие в свою ответственность перед лицом нечеловеческой — сверхчеловеческой — природы. Грех=страх.
Однажды отделившись, особо обособившись от природы (рая), человек оказался подвешен в некоей безопорной пустоте, «вброшен» в некий безумный вакуум ночи, отчуждён от мировых первооснов: отбился от своего прежнего — животного — стада и ни к какому иному по-настоящему, душевно, тепло и уютно так и не прибился. Некая безродная неудобность, неловкость, несоразмерность поселилась с тех пор в человеке, будто он инопланетянин какой, — то он мёрзнет слишком, то ему чересчур жарко, и еда ему здешняя как-то не очень подходит, и болезни всё какие-то его одолевают, и любить ему как-то не очень удаётся, всё он куда-то рвётся, да вот только сам не знает куда, захочет одного, а получается другое, столько он всего напридумывал, наизобретал, но нет у него счастья, а если и есть, то ненастоящее, выдуманное, изобретённое за неимением того, всецелого, вольного счастья, о каком он уже теперь и мечтать забыл — притерпелся, но как же, бедняга, скукожился, скособочился от страданий-то своих, глубоко внутри запрятанных и давно, слишком давно уже ему привычных…
«И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его» (Быт., 1:27) — ах, нынешнему скукоженному человеку всё это кажется сказкой, обманкой туфтой, в которую верили глупые, недалёкие прадедушки и прабабушки, которые слишком теперь далеко… И чего это М.Лютер, С.Киркегор, Ф.Достоевский, Л.Шестов бились головой о стену, громы и молнии метали пред человеком, Богом и — за Бога?!
Да, конечно, «награда на небесах» потом нас будет ждать за земные страдания наши… Но прежде мы здесь должны с собой разобраться: невелика заслуга — страдать попусту, неизвестно за что, почему и как. Да и нет на земле человека, который когда-нибудь так ли, сяк ли не страдал… Но если уж страдать, то лучше — по делу, «в десятку», за великое, достойное событие или предприятие, страдание за которое будет уже тогда работой, служением в радость, а не просто страданием ущемлённой дверью кошки. Глупо страдать — глупо. Это всякий может. А ведь страдание — это, в этимологическом смысле, страда, радение, радостное служение, то есть полезная и вдохновенная работа.
Очищенный, омытый, отпаренный, облегчённый от шлаков своих человек просветлён, упокоен в Духе и розов, аки младенец, и беззаботен, аки птицы небесные, что не сеют и не жнут, а живут чем Бог пошлёт… Невозможно быть таким всегда, порхать беззаботной пушинкой по ветру… Но периодически, регулярно нужно очищаться, разоблачать свою душу пред Господом, или, если угодно, пред совестью природною своей.
Иисус обозначил последние пределы этического и идеологического: а обозначив предел, мы тем самым (по Г.Гегелю) уже выходим за этот предел. То есть, осуществив отрицание отрицания отрицания отрицания, Христос обозначил координаты точки, в которой антиномии не преодолеваются диалектическим синтезом, а где их уже попросту вовсе и нет и быть не может.
Но на самом деле Он ведь тем самым устранил саму возможность философии, не устраняя при этом возможность некоего непрямого, окольного, эзотерического познания: и это, может быть, главный парадокс Христа, Который Своим утверждением ультимативного Абсурда делает невозможным существование христианства как учения, богословия как философии и философии как онтологии.
Христос не сводим ни к какому знанию, учению, основанием коих всегда служит система каких бы то ни было УМОзаключений, или вообще любых, пусть даже и без-умных, заключений: не втискивается Он в систематизации (в Логос). Бежит Он полаганий (логий): Он и личность — и не личность, и Бог — и не Бог, и Учитель — и ученик, и мудрец — и глупец, и первый — и последний…
Казалось бы, отсюда как раз и выводится необходимость нерассудочной веры в Негно, каким бы Он ни был с нашей ограниченной, «слишком человеческой» точки зрения, — но таковая вера будет столь же слепой, как и вера в то, что стул это стул, а стол это стол, а для такой веры вовсе незачем быть человеком, способным к философскому абстрагированию и всестороннему самосовершенствованию (такая вера есть попросту тупой, до-христианский, фанатизм, реакционный фундаментализм, делающий из людей звериную толпу, слепую биомассу, подобную той, что кричала: «Распни Его, распни!»).
Если бы Христос установил нам в Своём лице высший идеал, идеал мученика за идею, это было бы слишком просто — именно в таком виде Он как раз и может быть втиснут в христианство, богословие и всякую философию). Подобные идеалы, которым можно следовать здесь, на земле, являют нам наши святые, герои, подвижники — они ведь и вправду наши, из нас, грешных, вышли и ушли в сверкающую даль небытия…
Христос вроде бы тоже вышел из нас, из человеков, но Он не наш изначально и решительно. Ответ, что Он был Бог, ни на что не отвечает, а уводит от ответа, от всякого ответа. Он был не Бог, Каковой сверхидеален, сверхнемыслим и сверхнеосязаем, а адаптированный, упрощённый, приземлённый для нас (дураков), осязаемый, реальный Бог: осязаемый, но — сверхнемыслимый, то есть человек, но — Бог.
И тут мы возвращаемся к древнему постижению непостижимого через постижение его непостижимости, к учёному незнанию (docta ignorantia) Николая Кузанского, чем и совершаем выход за пределы непостижимости. А этот выход есть по сути вновь и вновь возобновляемые попытки выхода, которые выражаются лишь в безвыходном кружении вокруг да около главного духовно-исторического События нынешней эпохи, которая всё ещё пока не закончилась, не смея смениться хоть чем-то иным…
«…где нет закона, нет и преступления» (Рим.,4:15). Ср.: «Когда все знают, что добро является добром, то вот и зло» (Дао дэ цзин, 2). Заяц, преступивший границу, за которой ждёт его капкан охотника, становится пре-ступником, острую необходимость в котором испытывает именно охотник, назначивший ему сию границу.
В одни времена — одни законы, в другие — другие. Закон (мораль и право) — не механизм добра и роста, а механизм власти и страха. Хочешь добра и света, свободы и веры, взрасти их в собственной душе — сам, собственным ненавязчивым усилием: для себя самого, в обыденном и малом хотя бы; превозмогай, познавай себя для себя невзначай и ненароком, а не натужно и напоказ, и уже только этим сослужишь добрую службу и другим.
Освобождение есть выход за пределы известного.
«Ибо не законом даровано Аврааму, <…> но праведностью веры» (Рим.,4:13).
Человек, лишённый системы духовных координат, пребывает в смуте, не отдаёт отчёта в собственных — некоординированных — побуждениях и действиях и мечется меж тысячью осколков своей вдребезги расколотой и разбросанной самости.
Да, на сверхчеловеческую ледяную вершину божественной полноты восходят единицы отважных героев («мало избранных«); да, дерзающие восходить вслед за ними рискуют сорваться; но те, кому не дано увидеть ни этой сияющей вершины, ни восторга весёлых небес, обстающих ея, тот обречён прожить всю жизнь, уткнувшись носом в пыль земную. Впрочем, юродивые, шуты, скоморохи и множество иных (инаких) своеобычных старателей Духа, не брезгуя и в пыли избарахтаться, свои пути к Нему находят; да и Сам Спаситель был не брезглив, и явился Он к людям не в царском величьи, а в умалении и простоте.
«Дары различны, но Дух один и тот же; и служения различны, а Господь один и тот же, и действия различны, а Бог один и тот же, производящий всё во всех» (IКор., 12:4-6).
Хоть восходящий к невозможному и вечному и сбрасывает (обрезает) с себя балласт возможного и преходящего, он за своё высоко-мерие удостоится ещё от Господа высшей меры наказания: кого Боглюбит, того и наказывает; кому много дадено, с того много спросится.
Таковы некоторые антиномии христианства; собственно, это антиномии не христианства как такового, а самого бытия, в котором христианство онтологически себя реализует.
Такие роскошно великие кощунники и еретики, как Ф.Ницше, Дж.Джойс, Г.Миллер, взращены на густом и щедром бульоне того, ещё не оскоплённого лукавым гуманизмом, христианства, основы которого они в результате не только не расшатали, а наоборот — укрепили и углубили.
Полярныепротивоположности онтологически оправданы друг в друге. Христианство даёт миру ультимативную координацию и размерность во Христе: «всё из Него, Им и к Нему» (Рим., 11:36).
Гуманизм не выдержал испытания временем. Начинаетсяновый передел, пересмотр мира — новый варваризм.
Христос принёс не мир, но меч разделения (нового разделения) на живущих по вере и живущих по греху; а за сим разделением с неизбежностью следуют новая-старая ненависть, злоба, вражда и скрежет зубовный.
Примирить разнонаправленные поползновения исконно несовершенных людей призвана Церковь Христа на земле, основания которой (прагматические основания) заложили самоотверженные апостолы Иисуса, поэтому в их Посланиях необходимо различать аутентичную передачу деяний и слов Самого Христа от сглаженной, адаптированной переинтерпретации их в целях укрепления первых, ещё во многом неустоявшихся, христианских общин.
Времени у Него было в обрез (и Он это знал), растолковывать всё в подробностях Он не мог: поэтому вынужден был антиномически обострять и архетипически, образно закреплять положения Нового Завета, чтобы впечатать, вдолбить их намертво в память учеников, а если, мол, чего не поняли, поймёте потом, потом, а сейчас времени нет...
Времени — нет.
Даже Христос вынужден был компромиссно упрощать Свои представления о Том, Чего нельзя передать человеческими словами. Чего уж об апостолах говорить: но — без них мы не узнали бы Его…
Воцерковление есть заземление. Кто не в силах дотянуться до небес — возьмёт на земле.
Христос принёс то, чего ещё — в действии — не было на земле никогда (было лишь в свёрнутом, потенциальном виде); Он — увеличил человека и развязал ему руки; оторвал (начал отрывать) от патриархальной привязанности к земле, освободил (начал освобождать) от племенного и расового изоляционизма.
Оттого все эти наши жуткие мировые войны, проблемы и немыслимые доселе злодеяния, что их онтологическим противовесом явился полюс наших же грандиозных взлётов, глубочайших откровений и небывалых достижений.
Иисус Христос, хотел Он того или нет, оказался главным революционером нашей эпохи, эсхатологическое держание которой продолжается уже две тысячи лет…
Времени нет...
Всякое добро уравновешено равновеликим злом: изобрели компьютер (PC) — появился СПИД (AIDS). Хотя — кто знает? — может, и компьютер окажется злом: как говорится, будем посмотреть…
Жизнь вообще есть не столько функционально-биохимическое взаимодействие нуклеопротеидов иполинуклеотидов (белков и нуклеиновых кислот), сколько судорожный обмен собственно информацией, лавинообразный процесс структурного усложнения которой переводит его в новое, более высокое, иерархическое качество: вот почему колонии друг от друга рождённых микроорганизмов биологи называют культурами (колония связанных родственными узами организмов сама по себе есть уже организм, но другой, более развитый и сложный, чем те организмы, из которых он состоит).
Здесь-бытие — это свобода к смерти (М.Хайдеггер). Свобода к смерти — это свобода индивидуализации, свобода быть самим собой, свобода быть уникальным, а значит и смертным.
Иисус Христос — это здесь-Бог.
Бытие к человеку — это здесь-бытие и свобода к смерти (М.Хайдеггер).
Бог во Христе осуществил Своё здесь-бытие свободой к смерти, чем актуализировал здесь-бытие человека в Себе и здесь-Себя в человеке.
Смерть — это трансмутация языка (текста): один (старый) язык умирает, перерождаясь в другой (новый) язык, который выражает свою новизну через переформулирование того, что было сформулировано прежним языком. Всякая новизна тем самым не несёт с собой ничего когда-нибудь не бывшего, а представляет собой актуализацию тех или иных, развёртываемых в истории, потенций.
Дабы попасть в горизонталь, ни сил, ни мужества не нужно — надо просто распуститься, рассупониться, расслюнявиться и плыть по воле волн.
Христианин же держит и выверяет себя по вертикали веры — для этого ему приходится собирать и укреплять себя каждый день, ибо он, христианин, человек прямоходящий (Homo erectus); а ежели он и отклоняется порой от этой своей (и не только своей) вертикали, то, по крайней мере, знает от чего отклоняется.
Зло — всего лишь неизбежная погрешность, естественная ошибка подаренной человеку свободы, которая осуществляется им, конечным, а значит погрешным субъектом, в конечных реалиях конечной жизни. Но зло следует отличать от греха (хотя по-гречески грех — amortano — значит «промах, непопадание, минование цели»).
Если бедная старушка отрубит курице голову, дабы употребить сию птицу для естественного пропитания, она совершит вынужденное зло, но в телесных (падших) человеческих условиях оно не экспансивно, а незлобиво и смиренно; никому (казалось бы) от него хуже не будет (хотя кармическое утяжеление миру оно и прибавит)… Убивая птицу, старушка защищает свою Богом данную жизнь от голода и, надо полагать, не превышает при этом «пределов необходимой обороны». Старушка совершает зло, неизбежное в земных условиях борьбы за существование, — но греха на ней за это нет.
Грех выражается в нашем нежелании и неумении пользоваться свободой, даденной нам во исполнение себя пред Богом.
Надо уметь слышать Бога в себе, Который, соразмеряя в нас свободу с судьбою, результирует их векторными сигналами, образующими призвание, а через при-звание, через этот Божий в нас зов мы вольны осуществить или не осуществить потом Божий замысел о нас: первый путь — по вере, второй — по греху. «Всё, что не по вере, грех» (Рим., 14:23).
Когда Л.Н.Толстой разуверился в своём писательском призвании? — когда понял, не умозрительно, а непосредственно понял, что он умрёт, что и он, такой разгениальный художник, смертен так же, как какая-нибудь неграмотная старушонка, что, не умея подписаться, рисуеткорявый крестик…
Сосущая тоска вселенского одиночества настигает нас тогда, когда мы, изменяя себе, отпадаем от своего призвания, когда мы не в себе, а во грехе: а во грехе мы отторгаем от себя божественную составляющую собственной сущности и потому забываем о своём изначальном неодиночестве.
Иисус Христос пришёл, чтобы подтянуть до небес, распрямить человека до Бога. Христос пришёл, чтобы высветить новым светом мерцание Бога на земле, Который присутствует здесь и сейчас сосущим, зовущим зиянием таинственной бездны и попечением нашей к Нему устремлённости.
Первым прямоходящим человекам тяжко и больно было сие прямохождение не уронить на четвереньки; другим было полегче, — а третьи уж и вовсе не подозревали, что были времена, когда прямохождение было в диковинку.
«Были времена, когда времени не было» (Талмуд).
Христианские идеалы на земле в полной мере непостижимы и недостижимы: отсюда качанья и шараханья антиномических церковных весов из стороны в сторону — меж плотью и духом, меж деянием и смирением, меж противлением и непротивлением злу, меж благословением богатых и попечением о нищих и т.д. Чем идеальнее та или иная религия, тем она отвлечённее и красивее, но тем и больше опасностей таит она для тех, кто, не успев окрепнуть душой, соблазнится её небесным (не земным!) совершенством.
Большая часть жизни уходит на уточнение своей природной интенции, на уменьшение угла рысканья, что приводит к сужению широкой дороги до узенькой тропинки, ниточки, паутинки, сходящей в итоге (на горизонте) на нет — безмерно широкое НЕТ, где почивает солнце и зреет смутная луна…
Нам, русским, строгость и точность — законов, мышления и всего прочего — в общем и целом чужда.
Все очертания и границы утопляем, размываем и размазываем мы кислыми щами своей души и жирною кашей своих мозгов: щи да каша — пища наша.
Всё лучшее и великое в этом мире исходит из личного Откровения и держится им.
Держание дрожания
отверженной струны,
кропанье содержания
у вечности в тени.
Откровение развёртывает дремлющий потенциал смысла, пробуждает от морока, спячки, распрямляет хребет духа и отпускает на волю, где видно всё окрест, где всё разбросанное прежде как попало находит вдруг своё место и смысл меж небом и землёй.
Мартин Хайдеггер (трактуя древнегреческие палимпсесты) утверждает, что бытие не есть, но имеет место, что время не есть, но имеет место…
Бог — не есть и не имеет места. Дальнейшее — молчание…
«Время не проходит — мы проходим» (Талмуд).
По аналогии с этим можно, вероятно, так же сказать и о бытии: бытие не свёрнуто — мы свёрнуты (т.е. подлинный потенциал бытия всегда реализован во всей своей полноте, тогда как наш человеческий потенциал, достойный всей полноты бытия, ещё себя не проявил — оттого-то, видимо, ноуменальная соль бытия и не даётся никак нашему познанию).
Современное общество воспитано в глубоко греховном (гуманистическом) убеждении, что здесь, на Земле, должна-таки воцариться справедливость, во имя чего, мол, делают свою работу законы морали и права, — на подмогу этой работе вырывают из Библии (из контекста) цитаты, подкрепляющие добровольное заблуждение законопослушных обывателей, сглаживают, нивелируют беспардонность, безрассудность и неотмирность слов и деяний Христа…
Христос — не добренький исусик, а беспощадный мститель за Отца (как Гамлет), несущий «не мир…, но меч» (Мф., 10:34).
Но справедливость Его не от земли, и мир Его не наш, и меч Его — незрим… Христос по-земному не бьёт и не судит, на нашу свободу не посягает…
Любовь Христа все пропасти и неутыки Собой покрывает, все преступления и все дефициты сносит за нас — сами мы справиться с этим не в силах.
Но Христос ведь учит — учись.
Пресловутая совесть, о которой у нас сплошь и рядом говорят все, кому не лень — от детских воспитателей до крупных политиков, — есть утилитарный инструмент морали и власти, инструмент государственной идеократии, понуждающей человека к конфликту с самим собой во имя согласия с законами века сего, что с неизбежностью приводит к неисчислимым бедам и страданиям.
Верно сказано апостолом: «Не сообразуйтесь с веком сим» (Рим., 12:2)
Удовольствие, мысль, страдание, страх, социально-культурные стереотипы и насилие очень тесно связаны между собой. Многие люди испытывают удовлетворение, удовольствие от своего насилия, от своей враждебности, неприязни к кому-то, от ненависти к определённой группе, что отличается от других цветом кожи, образом жизни и поведения, своими представлениями о чём-либо, своей верой и т.д. Однако при состоянии ума (ахимса), где прекратилась склонность к такому (и всякому иному) насилию, в носителе сего ума пробуждаются такая радость и такой восторг, которые весьма далеки от низменного удовлетворения, получаемого от насилия со всем присущим ему негативизмом.
Чтобы не жить в постоянной войне друг с другом и не страдать от этого негативизма, нам необходимо дотянуться до корней всякого насилия, иначе мы никогда от него не освободимся. Стоит нам увидеть его исходную природу в самих себе, и мы легко скинем с плеч тяжкую ношу злобы и страха, делающую из нашей жизни сплошную каторжную повинность, и обретём гармонию с окружающим нас миром, то есть сможем увидеть в нём свет, радость и любовь, чтобы ответить ему благодарной взаимностью, чтобы самим излучать свет, радость и любовь.
Многие объясняют собственное насилие насилием, существующим во внешнем мире, и опасаются проявить своё миролюбие и пацифизм, чтобы-де этот мир не надругался бы над ними, такими мягкотелыми и незащищёнными. Однако подобное объяснение говорит только о том, что эти люди не умеют ещё жить в состоянии подлинного внутреннего мира, в состоянии внутренней свободы от внешних рефлекторных мотиваций ко злу и к ответной вражде, взаимному насилию (мол, раз они так, то и я так!). Тот, кто реально пребывает в состоянии подлинного внутреннего ненасилия, вообще не имеет с внешним миром никаких проблем и конфликтов.
Насилие — в широком смысле этого слова — как природная агрессия организма, как имманентная склонность всего живого к экспансии, ко всё более и более широкому распространению собственного доминирования свойственна каждому из нас.
Насилие — это не только то, что происходит, когда кого-то, например, убивают, избивают или насилуют. Сказанное в запале слово — это тоже насилие. Когда мы толкаем кого-то локтями, пробираясь куда-то в толпе, когда мы из страха покоряемся приказу, каким бы нелепым он ни был и т.д., — это тоже насилие. Когда мы пытаемся принудить кого-то или даже себя к чему бы то ни было, даже к любви, — это тоже насилие.
Вы проявляете насилие, когда идентифицируете себя с чем-то внешним — с той или иной религией, мировоззрением, расой, национальностью, традицией, страной, городом, семьёй, командой, предприятием, цехом, профессией, званием, титулом, квалификацией, наградой, должностью. Вы проявляете насилие, когда отождествляете себя с той или иной внешней системой, структурой и статусом: тем самым вы отделяете себя от тех, кто отождествляет себя иначе, тем самым вы определяете кто для вас свои, а кто чужие, вы устанавливаете барьеры и перегородки между теми, кто вам близок и теми, кто вам чужд. Но Тот, Кто сказал: «Любите врагов ваших», тем самым призывал нас принять и понять всё человечество, а стало быть не плодить, а разрушать в самих себе эти самые барьеры отчуждения и непонимания, а точнее, подниматься над собственными стереотипами, пристрастиями и предрассудками, собственными укоренившимися представлениями и мнениями. Такая любовь требует быть живым и пластичным, всевосприимчивым и терпимым к тому, что большинство людей рефлекторно отвергает, и к тому, что не приемлет меньшинство. Такая любовь требует быть открытым и незащищённым не только перед внешним миром, но и перед самим собой. Такая любовь требует быть непреднамеренным, спонтанным и простодушным, но вместе с тем и настолько бесстрастным и бдительным, чтобы успеть упредить собственные рефлекторные реакции на внешние раздражители, дабы в зародыше их пресечь, если они чреваты страхом, неприязнью, гневом и враждебностью (а чтобы пресечь, достаточно просто ясно увидеть).
Такому всеприятию, такой необусловленности, такой независимости, такой любви необходимо учиться. Иногда на такое учение уходит целая жизнь.
Начав учиться ненасилию (а точнее, медитативной осознанности того, что есть), мы должны сначала ясно и полно увидеть собственное насилие, то есть наше автоматическое побуждение делить всё и вся на своё и чуждое, надо пока перестать его либо осуждать, либо оправдывать, надо научиться смотреть на него беспристрастно, бесстрастно. Смотреть внимательно и дотошно. Отбросив все мнения и суждения по этому вопросу.
Всякий социум всегда и везде морально оправдывает и культивирует множество видов насилия. Прежде всего он оправдывает и культивирует те или иные влияния и обусловленности, разделения и структурирования, которые, в свою очередь, и порождают насилие.
Когда вы защищаете вашу семью, страну, её символы, достоинства и милые сердцу недостатки, вашу веру, ваши воззрения, ваши принципы и догмы, когда вы защищаете то, чем вы владеете или хотите владеть, вы порождаете гнев и вражду.
Весь вопрос в том, можете ли вы посмотреть на свой гнев и свои пристрастия без гнева и пристрастия, как нечто отдельное от того, чем они, по вашему мнению, обусловлены, то есть без оправдания и осуждения. То есть — объективно. Я могу увидеть вас в истинном свете лишь тогда, когда буду смотреть на вас независимо от того, испытываю ли я к вам вражду или считаю вас прекрасным человеком, лишь тогда, когда смогу абстрагироваться от своих субъективных пристрастий по отношению к вам (а иных и не бывает). А это не так просто.
Гнев, неприятие, насилие — всё это часть меня, часть, с которой я так сросся, что отождествляю себя с нею, и взглянуть на неё бесстрастно, неумолимо и настойчиво мне очень трудно. И я не смогу этого сделать до тех пор, пока это не станет для меня важнее, чем пища, секс, положение в обществе, ибо глубинная склонность к насилию, которую я когда-то, по глупости своей, оправдывал и которой я раболепно служил, меня развращает, уродует, стесняет и губит, как губит и весь мир, и поэтому я хочу увидеть её и понять, чтобы возвыситься над ней, чтобы стать выше собственных привычных низостей, которые общество в массе своей приемлет и даже всячески культивирует.
Однако возвыситься над насилием — не значит его подавить, игнорировать или с ним смириться. Я должен его увидеть и тщательно рассмотреть сразу и во всех его связях, для чего должен вникнуть в него со всем возможным бесстрастием и абстрагированием, со всей возможной остротой и непреклонностью, со всей возможной ясностью и свежестью ума, очищенного от его привычной обусловленности. Для этого придётся со всей возможной бдительностью держать на контроле все свои привычные повседневные реакции на внешние и внутренние раздражители, тренируя свой ум быть живым и юрким, как верная вам собачка (ум — это и есть ваша служебная собачка, инструмент вашего сознания, что соприродно всей вселенной и этой собачке не по зубам).
Многие из тех, кто хочет избавиться от насилия, находят себе идеал ненасилия, наивно полагая, что следуя тому, что по смыслу вроде бы противоположно насилию, они смогут от него избавиться. Такими идеалами полны наши священные книги, наши мировые религии, но как бы мы им ни внимали, мы не стали от этого менее склонны к насилию. Создавая себе фиктивныймир идеалов и искусственных ценностей, мы попусту растрачиваем и рассеиваем свою энергию и своё внимание.Человек, по-настоящему ищущий истину, вообще не имеет идей, чтобы воспринимать всё, что есть, таким, каково оно есть вне зависимости от чьих-то субъективных представлений (а все идеи заведомо субъективны).
Вы, например, признаёте тот факт, что кого-то не любите или даже ненавидите: если вы глубоко и всецело им проникаетесь без всякого о нём суждения, ничего от него и себя не требуя, он просто сходит на нет. Если же вы начнёте требовать от себя кульвировать стремление к идеалу, вы тем самым включаете самоосуждение, ибо выстраиваете иерархию обусловленных этим идеалом ценностей, в которой идеал — сверху, а вы снизу.
Говоря: «Я не должен ненавидеть, я должен стремиться к любви, ибо ненавидеть плохо, а любить хорошо», — вы оказываетесь в мире лицемерия и двойных стандартов.
Жить полно, жить всецело в данном мгновении, в Здесь и Сейчас — значит жить в том, что есть без какого бы то ни было оправдания или осуждения, жить предельно осознанно, спонтанно и бдительно — только так вы начнёте понимать факт вашей неприязни (или иной какой-нибудь факт) столь целокупно, что он попросту испарится, не выдержав такой тотальной и непреклонной медитативной пристальности (что, между тем, ненарочита и легка, как пушинка). Стоит ясно и чётко увидеть проблему — и она решена.
Собственно говоря, замедление в искусстве как приём (проявляющий себя в сдерживании действия, запутывании и удлинении пути меж завязкой и развязкой, в тяготении фигуративности к абстракции, в затемнении, усложнении и размывании центральной идеи и т.д.) и составляет суть его, искусства, искусственности (нарочитости, придуманности) в противовес естественности: чем больше искусственность, чем дальше и дольше путь от причины к следствию, от замысла к действию, тем сильнее падение аполлонийского в пучину дионисийского — поэтому у пьяницы, что никак, бедняга, не добредёт до родного порога, заплетается язык и подкашиваются ноги. Этот пьяница — Гамлет, который то ли хочет, но не может, то ли может, но не хочет, — и поэтому тянет резину.
Потому в России Гамлет пользовался всегда такой особой популярностью, что ему, как и русской душе, свойственно это, по определению Н.Бердяева, «вечно бабье» начало, при котором нам, русским, хлебом нас не корми, дай растечься мыслию по древу, а как до дела, у нас всё руки не доходят.
«Царство Божие не в слове, а в силе», — сказал Апостол Павел (IКор., 4:20)… Сил у нас, русских, вечно не хватает (а если хватает, то не ко времени и не к месту), поэтому наше Православие и не может позволить себе распроститься со своей сильной языческой составляющей, которая размывает, затемняет собой жёсткий императив Христовых заветов.
Нечеловеческий взлёт вертикали Христа Православие компромиссно уравновешивает КРЕСТьянской, уютной и тёплой горизонталью домашнего пантеизма.
Простодушный ребёнок, безмозглый убивец, бесхитростный дурак спасутся за их святую простоту и ненарочитую прямоту, безыскусственность и натуральность. А вот Раскольников должен быть наказан, ибо, убив старушку-процентщицу, нарушил свой собственный внутренний закон ради умозрительного эксперимента («тварь я дрожащая или право имею?»): главное для него было убить, а не ограбить (ограбить, при желании, можно и не убивая), убить рукой, ведомой холодным разумом, испытав тем самым несогласное с этим сердце.
В этом случае путь от намерения к следствию (действию) осложнён и размыт побочными, надуманными и болезненно распалёнными, соображениями: это-то вот искривление, попытка перехитрить не только окружающих, но и самого себя и есть настоящий грех. А вовсе не само убийство.
Что бы ты ни делал, если делаешь это в сердечном согласии с самим собой, своей природой и своим призванием (будь оно даже призванием злодея и убийцы), — нет на тебе греха.
В этом смысл Христова призыва — «будьте, как дети».
