«Долг каждого человека растить в себе внутреннюю радость«. Но многие религии забыли об этом принципе. большинство храмов темны и холодны. Звуки литургии торжественны и печальны. Священники одеты в чёрное. В обрядах напоминают о страданиях, образно представляют разнообразные жестокие сцены, словно мучения, перенесённые пророками, доказывают непогрешимость самой религии.
Радость жизни — не лучший ли способ поблагодарить Бога за то, что он есть, если он есть? Если Бог есть, почему он обязательно должен быть существом угрюмым?
Единственное исключение: «Дао дэ цзин», философско-религиозная книга, предлагающая смеяться надо всем, включая себя саму, и радостные религиозные гимны, исполняемые североафриканскими неграми на мессах и похоронах.
1) Лежу в сухой траве, как партизан, — передо мной лежит славная лохматая собака, что смотрит на меня по-братски: протягиваю к ней свою правую руку, нежно касаюсь пушистого меха… Но собачка вдруг острейшими когтями как вцепится мне в эту — ни о чём таком не подозревающую — руку! Я вскакиваю на ноги и ору что есть мочи, — но собака подлая меня не отпускает…
2) Никита Михалков полулежит по-барски на оттоманке — подхожу к нему на полусогнутых и с полупоклоном подношу цветистую книжку с большими яркими фотографиями какого-то своего знакомого, которого рекомендую мэтру как весьма достойного и талантливого человека…
Периодически находи возможность для того, чтобы делать то, от чего твой погрязший в рутине ум оказался бы обескуражен, пришёл бы в замешательство. Строй немыслимые рожи перед зеркалом. Станцуй какой-нибудь дикий танец, который никто никогда не танцевал. Встань на четвереньки и залай по-собачьи. Помяукай, как это делают мартовские коты. Сделай ещё какую-нибудь совершенно, казалось бы, бесполезную глупость, какую-нибудь очевидную чепуху. Главное, делай всё это радостно и самозабвенно. Вложи в это всю свою душу. Сделай это своей динамической медитацией.
Да, медитация — это не обязательно только безмолвная статика, не только отрешённое сидение и молчание. Медитировать не возбраняется и во время любой домашней работы, во время ходьбы, бега, чтения, танца, любого творческого процесса, любого дотоле рутинного процесса. Медитацией может быть любая эмоция, может быть смех, жест, любое движение, любой звук. Только главное — утонуть во всём этом с головой, с полным погружением и самозабвением: если танцуешь, будь танцем, если хохочешь, будь хохотом! Ты исчез, целиком растворился в этом диковинном и неожиданном для твоего ума действии, который, если ты будешь достаточно безоглядно погружён в это новую для него странность, придёт сначала в замешательство, а потом будет вынужден отступить. Он всегда отступает, если не может рационально объяснить происходящее себе самому. Туда ему и дорога — пусть он уходит на задворки твоей жизни, в тень освобождённого от заточения космизма. И тогда ты не будешь уже идентифицировать себя со своим умом, а станешь тем, кто ты есть на самом деле, станешь самой жизнью, самой свободой, самим бытиём.
Твой ум должен знать своё место — там, в тенисобачьей будки. Он нужен тебе, как подсобный инструментповседневной жизни, как калькулятор в руке полновластного хозяина — в твоей руке. Ведь он, твой ум, имеет очевидные пределы, а у тебя пределов нет.
А не чихать ли нам, братцы, на очередные правительственно-парламентские катаклизмы? — в общем, да.
Народ потихоньку проникается ценностями сугубо частной, никому ничем не обязанной, жизни: опостылел общий, единым порывом, единым приказом стиснутый до невозможности строй шинельно-мышиного царства, влекомый дудочкой имперского Грааля…
И в этом смысле мы все теперь немного робинзоны-крузо — сами себя обустраиваем, стругаем, строим, раскладываем по первейшим, ближайшим, что под рукой, полочкам — вот голова, вот руки-ноги, то-сё, мозги-задумки, мечты-потери, вот стол, вот стул, вот чашка-ложка, шалашик какой-никакой на первое время, хлебушек опять же, соль…
И угляделось вдруг в этой простоте священное нечто, первохристианское…
Пустыней Палестины бредём, простодырые, — устав, присаживаемся смиренным кружком у сиротливо возлежащего булыжника, разворачиваем свой бедный тормозок, вкушаем неспешно и довольствуемся, чем Бог послал, тянем-потянем некичливое удовольствие недолгой передышки…
Здесь и Сейчас связано с тем, чем ты являешься на самом глубоком уровне.
Нет ничего важнее в жизни — узнать кем ты являешься на этом, самом подлинном и несокрушимом, уровне, где нет того жалкого, трусливого «я», того эго, что преходяще и смертно, что тоскует, завидует, грезит о несбыточном и живёт приукрашенным прошлым.
Но однажды тебя обнимет тотальное разочарование всем и вся, и тогда тебе впору будет узнать один из главных секретов тех людей, кто смог подобное разочарование пережить и догадаться, что можно запросто обрести лад и гармонию в душе, не меняя кардинально вектор и содержание своей судьбы, а просто начав реализовывать то, что тебе задано свыше и кем ты являешься на самом глубинном своём уровне, начав реализовывать своё истинное и конкретное призвание, ниспосланное тебе для твоей жизни на этой земле.
Культивирование личностного «я» или «мы» или «наши» является причиной всех войн и несчастий на планете Земля. Эти самолюбивые ярлыки скрывают сущность того, кто ты есть в действительности. Не осознав этой элементарной истины, во всех своих делах ты будешь всегда приходить к одному лишь разочарованию, унынию, страданию. Не зная, кто ты есть в действительности, ты порождаешь лишь умственное эго, симулякр, суррогат своего подлинного божественного существа, ничтожное самолюбивое «я», за которое в страхе цепляешься, пока наконец не поймёшь, что это главная ошибка большинства людей, для которых битва за сохранение этого ложного чувства стала главным смыслом и целью всей жизни.
Мы не хозяева в собственном доме, в собственной жизни, что не является нашей собственностью и не имеет тех искусственных пределов, что мы ей пытаемся задать. Ты не располагаешь подаренной тебе жизнью — ты и есть сама эта жизнь, её плоть и струя. Существует лишь единая жизнь, единое сознание, что наполняет всю вселенную, принимая временные формы, чьё предназначение — пережить опыт цветка, бабочки, камня, звезды, червяка, сперматозоида, человека, галактики, амёбы…
Ты будешь нуждаться во временном и преходящем, пока не догадаешься, что времени тебе вовсе не нужно, чтобы стать тем, кем ты уже являешься здесь и сейчас, ибо никакого иного тебя (тебя в прошлом и будущем) — уже и ещё — не существует.
Мысль и язык создают лишь видимость дуальности мира, иллюзию отдельной, изолированной личности, которой на самом деле здесь и сейчас не существует. Однако ты не тот, кто осознаёт какой-то объект, какую-то мысль, какое-то ощущение: ты — сама эта осознанность, само сознание, в бескрайнем поле которого возникают насущные объекты с теми свойствами, какие мы имеем возможность воспринимать.
Содержание твоей жизни разворачивается в твоём осознании сего разворачивания.
Посредством хитроловкого ума ты превратил себя в объект, который ты непрестанно оцениваешь, судишь, анализируешь, с которым устанавливаешь сложные взаимоотношения и которое презентуешь окружающему обществу.
Чтобы успокоиться и начать жить, надо всего лишь догадаться, что мир — это вселенский танец бесчисленных форм и явлений, восторженная игра света и радость бытия, бытования того, кто ты есть в действительности.
Твоя подлинная жизнь — это космически бдительное восприятие без оценочных интерпретаций, то есть чистое — высшее — сознание, каковым является сама жизнь до того, как она являет себя в виде конкретных форм, которым мы потом даём имена-ярлыки. Через тебя не имеющее формы сознание осознаёт самоё себя.
Поэтому тебе, по большому счёту, нечего желать — всё, что тебе могло быть дадено, тебе уже заведомо дано — раз и навсегда (Жизнь). Поэтому тебе, по большому счёту, нечего бояться — тебя невозможно лишить твоего коренного достоинства, твоего бессмертного духа, твоего сознания (хотя оно, конечно, в строгом смысле, вовсе и не твоё).
Так вот. Как штурмует народэлектричку на промежуточных платформах — ясно. Но самое интересное — когда её, пустотелую, лёгкую, только ещё подали к вокзалу, когда она ещё только-только начинает заполняться первоначальным людом, когда времени ещё хватает, свободных мест навалом, — твори-выдумывай-пробуй — выбирай на вкус местечко — в любом вагоне, в начале-середине-конце состава, в начале-середине-конце вагона, у окошка, у прохода, лицом, глазами, носом, грудью по направлению езды предстоящей, а то, может, и спиной, затылком, мозжечком…
И как же дотошно, как цепко углядывает себе местечко поуютней пока ещё свободный в выборе своём пассажир — то сядет там, то сядет здесь, перейдёт из вагона в вагон, и снова перейдёт, и снова — ищет, ищет, будто кошка целебную травку, верхним каким-то ведомый чутьём, внутренним голосом, наитием, и самому ему неведомым, сокрытым от сует вседневных…
Снимаем дощато-фанерную комнатку вдвоём с Дыдымовым (или ещё с каким-то моим другом) в городе Моздоке, где мы служим с ним в воинской части. Но как-то ночью происходит бесшумный ядерный взрыв, и яркая, подобная солнцу, вспышка озаряет наше окно — мы спешим от неё увернуться, но краем глаза всё равно замечаем (что небезопасно): мой друг от этой вспышки вдруг сильно бледнеет и буквально валится с ног… Огромные толпы людей уныло плетутся в пункт сбора — на огромную центральную площадь города (это уже не Моздок, а некий большой, почти столичный, город), откуда я потихоньку сбегаю в книжный магазин, где долго-долго роюсь в книгах… Так ничего и не купив, вдруг оказываюсь голым средь книжных стеллажей и книжных же гурманов и червей, отчего мне становится стыдно и поэтому я спешу во что-нибудь облачиться — благо, на стуле моя одежда, в том числе и большие ботинки. Выхожу. На улице — лето. Толпы солнечных людей разбрелись по всему городу… Один из наших военных говорит, что девятого числа (кажется, января, кажется, говорит он, это будет воскресенье) нас хотят отправить в Москву… Ещё мне рассказали, что когда я был в книжном, перед всеми на площади выступал архиепископ и сказал, что недолго нам, бедным, осталось жить… Взрыв был то ли учебный, наш, то ли американский, настоящий… Побродив в площадной толпе, я снова ухожу в городскую глубину (через широкий проспект, сверкающий как после дождя), где набредаю на ещё один книжный, через стекло которого разглядываю яркие, цветастые обложки книг… Продавщица зазывает меня (из-за того же стекла) внутрь, где знакомый поэт продаёт входные билеты по рупь с чем-то… Потом, выходя, пытаюсь натянуть на руки коричневые перчатки, но надеваю неправильно — пытаюсь всё-таки надеть правильно…
Лето — жара. После получки иду в книжный магазин… По дороге меня ждёт серия препятствий. Оказываюсь спускающимся с крутой горы рядом с пьяными водителями, что на своих грузовиках лихо соревнуются кто отчаяннее и быстрее съедет с горы (а гора неровная, буерачная): один из грузовиков переворачивается… Я перепрыгиваю через яму рядом с пьяницей, играющим заряженным пистолетом...
Один лихой грузовик врезается в стоящий на отшибе (справа) маленький домик книжного магазина и превращает его в бесформенную груду кирпичей… Подхожу поближе и вдруг вижу группу любителей поэзии и субтильно-белёсую женщину, чем-то вроде знакомую мне из прошлого, — это организаторша творческих тусовок, для которых здесь выстроено новое красивое здание с нарядной вывеской…
Весёлые тусовщики идут — одни в КГБ, другие в метро: я — в метро, где быстро летя на эскалаторе, роняю личную саблю. Жёстко требую у рядом стоящего чувака подать мне мою саблю — а ну-ка, мол, а ну-ка!..
В Союзе литераторов обосновался Институт Сновидений И Виртуальных Реальностей (под руководством Владимира Друка). После ТВ-передачи об Институте, где был указан наш телефонный номер, поневоле вынужден отвечать на многочисленные звонки любопытствующих обывателей — это, в большинстве своём, женщины, судя по всему, бывшие «смотрительницы» Кашпировского и Чумака…
Одна контактирует во сне с инопланетянами, другая — регулярно выпадает (во сне, сновидениях) из окна, третья — видит во сне картины будущего, четвёртая периодически видит себя совершенно голой в добропорядочном обществе, чем, ведя наяву строгую моральную жизнь, немало смущена, а пятая плодотворно общается с духами умерших родственников и знакомых…
И все требуют разъяснений и помощи. Как могу, объясняю и успокаиваю (припоминая по ходу З.Фрейда, К.-Г.Юнга и магов-сновидцев навроде Борхеса и Кортасара)…
Недавно где-то прочитал, что высокоорганизованные животные тоже, оказывается, кончают жизнь самоубийством, когда страдания в этой их жизни достигают непереносимого предела…
Учёные-биологи считают, что в последнее время эти случаи участились: прошлым летом я имел возможность в этом убедиться. Тогда я ездил на работу на личном своём транспорте — «застойном», стареньком, но на удивление надёжном велосипеде Харьковского завода — и чуть ли не каждый день встречал на дороге «свежие» трупики попавших под колёса машин кошек или собак (собак, кстати, было значительно больше)…
Как-то в 1981 году, когда я широким фронтом атаковывал редакции центральных журналов своими сочинениями, я получил рецензию литконсультанта журнала «Смена» Олега Кочеткова на мои рассказы, в которой он, в частности, пишет: «Многие места в Ваших произведениях напоминают пародию… «Собачьи глаза наполнялись слезами благодарности»… Какова идиллия!» Но ведь я несколько раз и в самом деле видел плачущих собак! И смог убедиться, что собаки плачут либо от горя, либо из чувства благодарности к тому, кто им по-настоящему сострадает…
Если уж говорить о собаках, то они, в отличие, скажем, от кошек, в целом довольно сентиментальны и экстравертны…
