Второе пришествие-7

Исусу было далеко за пятьдесят, но выглядел он тридцатилетним, ибо молод и свеж был духом, смрад мира сего переводил он в собственную улыбку и по возможности питался мёдом от ласковых, пушистых пчёл. Он был человек, Он был телесен и Он был смертен.

Исус говорил: Ха! Я только человек.

Он любил солнце, воздух и воду. Он был травояден, ленив и любил поспать. Он не сеял и не жал. Он — рассуждал. Как и его товарищи-апостолы: Иван, Джон, Жан, Хуан, Саид, Мафусаил, Савл, Ананда, Лао, Сарра, Барбара, Катрин и многие иные, коим несть числа.

Многие на Него махали рукой, говоря: Что с Него взять, пустобрёха?

А он, улыбаясь, повторял: Я по жизни — пофигист.

Он сказал ученикам: Мои учителя — священные животные — мышь, таракан, клоп, собака, кошка, муха, комар, лев, рыба, ворона, корова, коза, пчела, медведь, баран, слон, лошадь, паук, тигр, обезьяна, антилопа, свинья, синица, бизон, дракон, воробей, гусь, ящерица, орёл, бегемот, кит, крыса, бабочка, акула, змея, дельфин и многие иные, коим несть числа.

Живите для собственного блага, и тогда жизнь ваша будет полезна многим. Жить, ничего не боясь, ничего не стыдясь, — это доставляет радость и делает жизнь полной. Тот, у кого в душе свет, покой и справедливость, не причинит себе никакого вреда и разумно распоряжается собственной жизнью для своего и общего блага.

Так говорил Человек.

Ещё Он говорил: Будьте прохожими. Не берите в голову. Всё прейдёт. А посему, проходя стороной, ловите мгновение. Но делайте это легко и ненамеренно. Порхайте, парите — облекайте собой бытие и не мешайте ему облекать вас.

Спрошенный, какие люди самые благородные, Исус ответил: Презирающие богатство, славу, удовольствия, жизнь, но почитающие всё противоположное — бедность, безвестность, труд, смерть.

Он говорил: Не умирай, пока живёшь, но покуда жив, не забывай о смерти.

Ещё Он говорил: Проснись и пой! Попробуй в жизни хоть раз проснуться и хоть раз запеть — потом будет легче.

Он говорил, что судьбе противопоставляет отвагу, закону — природу, страстям — разум.

Он часто повторял, что свыше людям дана лёгкая жизнь, а они забыли о ней, гоняясь за преходящими удовольствиями.

Ещё Он говорил, что ваше благо в вашей свободе, а ваша свобода в вашем пофигизме, а ваш пофигизм в вашем самоограничении и довольстве малым, примириться с каковым вы сможете, если будете детьми человеческими.

А ещё Он говорил так: Не слушайте меня, дурака, пустобрёха, ребятёнка человеческого — делайте вашу игру!

                                                                                                                                                 28.11.93 (21-08)

Проф. Е.Л.Немировский в «Книжном обозрении» за 26.11.93 (в статье «Басни Эзопа»), между прочим, пишет: «Литературное творчество на первых порах было прикладным и конкретным. Древние писатели рассказывали о случаях, произошедших с ними самими или с их близкими и знакомыми».

Элла Фитсджеральд выдаёт по радио такой чистый, прозрачный, такой беспримесно фактурный джаз — такой изначальный, по какому (как по всему изначальному) тоскует душонка, заплутавшая в смрадных лабиринтах какофонизирующей (и агонизирующей) цивилизации… А что ещё остаётся? Акромя чистых (изначальных) форм — ничего. Иное — отомрёт.

Да-да — неслыханная — очевидная — простота. Математически угаданная в сплетениях мировой структуры. Человеческое структурирование носящегося над первичным (коацерватным, по Опарину) бульоном Божьего, т.е. ничем не отграниченного, духа: этим мозги занимаем.

Матушка сёдня принесла литровую баночку куриного суБчика (от слова «субстанция»). Она вчера ходила в ДК «Старт», слушала посулы Скорочкина и смотрела взбрыкивающую под фонограмму группу «Доктор Ватсон». Буду, говорит, голосовать за бизнесмена Скорочкина, хоть и нет у него никакого образования, хоть и не может он связать двух слов, но я, мол, ему верю, верю, что он, дескать, там, в госдуме и т.д…

Я посетовал на её наивность: историю делают не они, не эти депутаты, иные, нам не подвластные, силы её совершают, поэтому, это понимая, я по давней своей традиции и не хожу на все эти референдумы-выборы…

Вчера в бане мужики вспоминали огородные травы: петрушка, укроп, любисток, киндза… А один мужик и говорит, как, дескать, фамилия того поэта, по которой, мол, ещё одна трава интересная прозывается? И с разных концов предбанника донеслось — «Пастернак, Пастернак»… Вот так. Поэт Пастернак может спать спокойно — его имени забвение не грозит.

Там же, в бане, активно дискутировали о положении в России, о предстоящих выборах, о том, что ожидает нас, прогресс или же регресс… На что я, распарившись, ответил: «Покуда есть корысть и зависть, прогресса нам не избежать». И (мысленно) добавил: «Одни на предвыборный митинг пошли, а другие — в баню, а третьи в церковь, а это значит, что каждый развлекается как хочет, — одни очищают тело и дух, а другие плодят миражи».

                                                                                                                                                     28.11.93 (21-41)

Судьба таракана-3

Ну что ты будешь делать! — не внимая протестам тьмутараканской общественности, автор «Структуры таракана» продолжает изощряться в убиении моих бедных собратьев, да ещё смел, негодяй, поминать в своих писаниях святые заповеди Христа и непротивленца Льва Толстого.

Последняя его жертва — чёрный мягкий собрат, превращённый огромным шлёпанцем в мокрое место. Смысл и цель — всегда вне человека. «Пойди к муравью, ленивец, посмотри на действия его, и будь мудрым». (Притчи, 6:6)

Конечно, чёрный апостол был любопытен и в своём познании мира, вероятно, заходил слишком далеко, но разве только смерть была ему уделом, этот благородный санитар, может, сгрыз бы ещё на своём веку не одну тысячу хлебных крошек, оброненных тобою в извечной твоей суете, человек, жестокое четвероногое чудище и т.д.

Мы, тараканы, суть природа в чистом виде, а, как сказал один человеческий мудрец*, «природа всегда рождает законы гораздо более справедливые, чем те, которые придумываем мы» (т.е. вы — человеки). Таракан простодушен и чист, ибо его структура проста и очевидна. Но в этом-то и тайна (как и тайна атома, как и тайна вакуума, как и тайна горчичного зерна). Своей природной, хоть и неведомой нам (и вам), очевидностью таракан — прекрасен.

Засим — цулую. Ваш Мафусаил.

                                                                                                                                                      27.11.93 (00-28)

Некая (конечно, сегодняшней особиной опосредованная) параллель с античностью брезжится-сквозит в нынешнем, к tabula rasa изначалья тяготеющему, времени. А посему — вот вам преамбула к моей, античному роману посвящённой, курсовой, резюме которой я уже имел наглость представить вам, господа, в одной из предыдущих главок.

«То, что ныне называют античностью, вбирает в себя такое множество самых неоднозначных и до сих пор во многом ещё загадочных для науки явлений и проблем, что вякие подступы к её (античности) заповедным областям требуют известной осторожности и неспешной осмотрительности. Вульгарно-социологические и прочие упрощения, какие мы находим в нынешних учебниках, написанных с оглядкой на догматы марксистско-ленинской идеологии, приводят к безапелляционным выводам о решающем влиянии общественно-исторических формаций на становление и развитие культуры и искусства тех или иных народов… В действительности же мы имеем здесь такой сложный клубок противоречий и во многом неведомых нам ещё причин, что с раздачей приоритетов лучше не спешить. Что первичней — курица или яйцо? Подобные вопросы не всегда нуждаются в наших ответах. Конечно, невозможно отрицать влияние общинно-родовых отношений на структуру античной мифологии и вообще на представления о природе в целом, но чтобы установить степень этого и многих других, подчас труднораспознаваемых, влияний, мало изучить эту мифологию с нашей заоблачной двадцатовековой колокольни — неплохо было бы ещё влезть, как говорится, в шкуру античного человека, носителя таких представлений, которые настолько отличны от наших, что нам они уже теперь и вовсе недоступны, и не потому, что мы глупы, а потому, что они другие.

Господа Маркс и Энгельс, зациклившись на главенстве производственных отношений в историческом развитии общества, категорически утверждали, «без рабства не было бы греческого государства, греческого искусства и греческой науки»…

Отчасти это, может быть, и так, но только отчасти. Нам же истоки зарождения «греческого чуда» представляются сейчас значительно более неоднозначными и загадочными, чем это представлялось вышеназванным господам.

Во всяком случае нынешняя ситуация не только в гуманитарных, но даже уже и в точных науках такова, что мы вынуждены, помимо прочих аспектов, заподозрить во всём этом определённое значение и неких метафизических, иррациональных факторов. Ведь мы до сих пор во многом ещё не знаем, что есть — есмь — ЧЕЛОВЕК, а особенно что представляет собой его мыслительная, духовная, метафизическая сущность (неотделимая, впрочем, от психофизической), каковая как раз и рождает величайшие произведения искусства, имеющие самостоятельное — природно-космическое — значение.

Укоренившееся ныне представление о прогрессе, как линейном процессе, ущербно и примитивно-высокомерно, — достоверные источники убеждают нас в том, что древний человек был ничколько не глупее нашего, а значит пустое умножение научных открытий, изобретений и «голой» информации само по себе не прибавляет человеку ни способностей, ни стремления к истине, ни мудрости. То есть люди разных времён отличаются не внутренней своей сущностью (которая практически неизменна), а внешними формами её выражения — образом жизни, обрядами, ритуалами, обычаями, моральными установками, знаковой символикой и проч. Кстати, всякому времени свойственна и своя мифология; мифы же древности, став архетипами и завладев нашей прапамятью, самым непосредственным образом участвуют в нашей повседневности, обиходе, в наших намерениях, поступках, словах и обычаях, в искусстве… Поэтому трижды справедливо выражение о том, что всё новое — это хорошо забытое (то есть архетипически освоенное) старое. Движение искусства (как и прогресс) — это иллюзия. Время меняет лишь систему координат, интерпретацию, ракурс взгляда, сущность же, истина — они остаются неизменными. Назови хлеб хоть хлебом, хоть самолётом, хлебом от этого он быть не перестанет.

Для древних греков эстетика, искусство, красота — внутренние атрибуты существенного, которое не подвластно ни времени, ни судьбе. Греки, с их рационалистическим чувством прекрасного, ориентировались на безусловные образцы, что могли явиться к ним только из прошлого, — поэтому Гомер был для них великим поэтом лишь постольку, поскольку по сравнению с другими наиболее адекватно и живо доносил до современников и потомков древние мифы, нерукотворная вечность которых не подлежала сомнению.

Но свежесть восприятия теряется, обряды и культы изнашиваются подобно старым одеждам; само тело требует со временем омовения в чистых и свежих водах, тело требует новых, свежих одежд (новых форм).

Депрессия, кризис Римской империи способствовали усталости античного мифа, или усталость античного мифа способствовала депрессии, кризису Римской империи… Во всяком случае причина зарождения античного романа видится нам в усталости античного мифа. В это время (~IIв. до н.э.) происходит смена эстетики творчества, открывающая дорогу своеволию, эксперименту, когда сближаются, монтируются прежде «далековатые понятия» и формы, когда начинает разрушаться герметичная мифологическая парадигма. Искусство начинает тяготеть к децентрализации-индивидуализации: творец-еретик, под шумок социально-общественной неразберихи, когда былые святыни уже не столь убедительны и величавы, как прежде, пытается вершить нечто кощунственно само-бытное, — и тогда в литературу неожиданно вступает реальный «маленький» человек, индивидуум с его собственным бытом (само-быт), уже не всегда всерьёз соотнесённым с божественно-космическим началом.

От частого употребления мифы истёрлись, скукожились и пожухли, иссохли и оскелетились, опростились и опростоволосились, и, выбирая между смертью и хоть какой-никакой, но жизнью, потихоньку прятались в тёмную пещеру коллективного бессознательного — становились архетипами. Своевольная мифологическая стихия, поначалу неуправляемая, интуитивная, развивалась, шлифовалась веками, и только потом её, освобождённые от всего лишнего, парадигмы, закрепившись в памяти поколений, становились основой, подсознанием новой, ещё только нарождающейся литературы».

                                                                                                                                                          27.11.93 (00-45)

—————————————————

*Мишель Монтень

Второе пришествие

Желтоглазый Исус ловко забивал мастырки и смолил с юнцами анашу — и юнцы принимали его за своего.

Он говорил: Я не Христос, я не святой, я не свет, я такой же как вы, но я слышу собственное дыхание, и каждый из вас может стать таким же.

Ученики его спросили у него: Но подскажи, научи, кому и как нам молиться, как поститься, что разрешено нам делать, а что запрещено, что хорошо, что плохо.

Исус сказал: Не делайте ничего, что вам чуждо, делайте, что хотите, но знайте что вы делаете. Слушайте себя и не лгите — себе. Вы — свободны. Истина проста, и она перед вашими глазами — смотрите! Ибо всё открыто перед небом. Ибо нет ничего тайного, что не будет явным, и нет ничего сокровенного, что осталось бы нераскрытым.

Один юный наркоман из страха смерти, которого он не мог вынести, хотел покончить жизнь самоубийством. Исус протянул ему верёвку и сказал: Это небо прейдёт, и то, что над ним, прейдёт, эта земля прейдёт, и то, что под ней, прейдёт, и те, которые мертвы, не воскреснут, но те, которые покуда живы, не умрут.

Исус проходил с учениками мимо придорожного камня. Исус сказал: Учитесь у этого камня. Тот, кто познает его, не вкусит смерти.

Исус сказал: Не унижайте себя молитвой, не унижайте себя постом и схимой, будьте легки и сильны духом, ешьте и пейте, что есть на вашем столе, трудитесь во благо своё и берите от трудов ваших, ибо что сделано вами — ваше.

Исус сказал: То, что вы ищете, никогда не найдёте. Перестаньте искать, и найдёте. Ибо ищете вы того, чего не знаете. Познайте, чего вы хотите, а познав, возьмите — оно ваше.

Ученики его спросили у него: Разве ты не тот, кого распяли римляне две тысячи лет назад и кто потом воскрес?

Исус сказал: Я этого не знаю. Водою забвенья  оросите сердца. Не слушайте, когда вас зовут. Имеющий уши, да оглохнет! Ни Геродот, ни Фукидид меня не знали. Меня отгадали потом, а теперь я явился, но вы проклянёте меня и будете правы, ибо, обо мне лишь гадая, меня вы не знали. И незачем вам меня знать. Ибо каждый из вас — сам себе Христос. Ибо каждый из вас волен сказать о себе — я царь, я раб, я червь, я бог, я придорожная пыль.

Исус сказал: Не ходите за мной! Проклинайте меня! Я научу вас, как жить, ничему не уча. Я не свет, но я светом прольюсь в ваши, меня проклявшие, души.

                                                                                                                                         22.11.93 (00-12)

В.И.Даль не был уверен в своём определении слова «ТАРАКАН», т.к.  после него в своём словаре поставил (в качестве знака гипотетичности) вопросительный знак, но на свой страх и риск всё же пишет, что ТАРАКАН — это «хрущатое насекомое (хрусть! и нету. — А.Л.), которое водится в избах;

чёрный таракан, Blatta, двух видов; мягкий, с малыми накрыльниками, и вонючий, жёсткий, как жук; бурый, красный таракан, прусак».

Здесь и вправду многое гипотетично — особенно эти мягкие и вонючие: есть ли такие вообще? А может, он замешал сюда и клопов?.. Впрочем, чёрные как будто и вправду будут помягче… даль, в частности, приводит такие приметы: «Чёрные тараканы заводятся — к прибыли. Прусаки и тараканы размножаются  — к добру».

А ведь у меня и заводятся, и размножаются со страшной силой: вот-вот, выходит, завалит меня скоро прибылью и добром — по самые уши.

                                                                                                                                          22.11.93 (01-08)

Судьба таракана. Се ля ви. Жестокий автор «Структуры таракана» в своих межсюжетных прокладках лукаво умалчивает о том, что, похерив свою, заявленную им на предыдущих страницах, политику мирного сосуществования, он снова взялся за безжалостное уничтожение моих, более неосторожных и отчаянных, собратьев, и чёрных он давит, и рыжих, и шагу ступить не даёт! До меня-то ему, пройдохе, ни в жисть не добраться — я попросту собой не рискую, я держу безопасную дистанцию, и пока он навострится на тщедушную мою фигурку со шлёпанцем своим наперевес, меня уже и след простыл, ведь я не просто прусак, я Blatta sapiens, чёрт бы меня побрал!.. А батарея, что ж, батарея здесь греется прекрасно, в такую холодную зиму это мне (и бедным моим собратьям) чрезвычайно отрадно; волны исходящей от неё энтропии споспешествуют мышлению, приятно ласкают мои старческие суставы (структуры) и дают силы для того, чтобы ниспослать злокозненному сочинителю очередную пачку биоимпульсов с нотой протеста против эскалации апартеида: Нет насилию! Если мы едины — мы непобедимы! Ура!..

Цулую. Ваш Мафусаил.

                                                                                                                          21.11.93 (17-56)

Вчера почти весь день не было света. А газа у меня нет, чаю не согреть без электричества — пришлось пить холодную воду (из спецрезервного ведра).

Ходил недавно в РОНО — думал, может, возьмут учителем литературы в какую-нибудь школу. Но нет, не взяли — нет вакансий. Вот она — поистине — жизнь в лесу. Ау, Робинзон, ау! Здравствуйте, Сартр и Камю! Извечная загадка русской души — в её извечном погружении в пограничные состояния.

Постоянные перебои со светом и водой, со жратвой напряжёнка, работу не найти, в безработные не зачисляют, пособие не платят, денег нет… — как уж тут «не впасть к концу, как в ересь, в неслыханную простоту» экзистенции, энтелехии и прочих истончённых и ухмыляющихся квазиреальностей?!

                                                                                                                            21.11.93 (22-10)

В трапезной крепости Ёрмунганд на полу, на лавках и на длинном столе с давними останками заплесневелой пищи, почти уже растасканной мышами да крысами, вповалку лежали бритые дергабуловские ратники, а во главе стола расслабленно полулежал сам Дергабул, откинув свою кудлатую, колтуном свалявшихся волос встопорщенную главу на резную спинку широкого кресла, — Сузукар с Курослепом чуть было не приняли их за сущих мертвецов, если бы не сип, храп и вздохи, исторгавшиеся ноздрями и глотками рассупоненных вояк.

По столу, по кубкам, чашам, а то и по самим телам снулых ратников деловито шныряли орды прусаков-усачей…

В бороде Дергабула арахна спокойно сплетала свою паутину…

А в ногах, разбросав лапы, самозабвенно дрых рыжий пёс Гермес…

Сузукар с Курослепом трясли и расталкивали бесчувственные тела, кричали им в самые уши: «Эй, вы! Вставайте! Проснитесь!» Но все их старания были бесполезны: ни Дергабул, ни его боевики, ни даже рыжий Гермес — никто не восстал из глубин заколдованного сна. Но — из верхних покоев, заскрипев ступеньками, уже спускался чернокудрый перс Мегазаб, который, может быть, что-нибудь знал…

Знал, перс Мегазаб знал, что Дергабул со своими бойцами сразу же после понтийского похода совершили омовение в водах озера Зерван (что неподалёку от крепости Ёрмунганд), после чего, едва приступив к трапезе, вся орава впала в глубокий затяжной сон, длящийся уже девятый день…

Сузукар удивился: а сам Мегазаб, почему же он не заснул?

— Хы, Мегазаб вада из дэтства баятьса.

                                                                                                                                           21.11.93 (03-01)

Большая удача! — Алла Баянова пропела из приёмника несколько песен с двойного своего альбома, из них особенно милы мне «Чубчик» и «Пойдём к чертям на всякий случай!» (последнее — нечто такое нашенское, сердцевинно-русское, идиоматическое, никоим образом не переводимое, а непереводимое и есть как раз то, что ещё называют ментальностью, или поэзией)…

У меня по случаю пятого (последнего) этажа батареи чуть не раскалённые, отчего преизрядно тепло и отчего же собратья мои тараканы, поначалу (по началу зимы) было тонус былой растерявшие, снова почти что его обрели, хотя активность их какая-то зачумлённая, поступки порой немотивированы, когда, как говорится, левая нога не знает, что делает правая…

Валерий Ковтун выказывает кренделя на виртуозном своём аккордеончике… Николай Арутюнов со своей «Лигой блюза» поёт «Рэдхаус-блюз» покойного Джимми Хендрикса… кстати, армянское начало (Арутюнов — армянская фамилия) в джазе, роке, джаз-роке, ритм-энд-блюзе — особая тема (Сергей Манукян, Татевик Оганесян и др.). А сегодня ночью по маяку вдруг услышал орган (уж так давно, так давно его не слышал!) и почуял, и подумал — как хорошо, Боже, как хорошо, как космически разравнивает и нежит скукоженную душу, забывшую о титаническом своём многоголосии, о ладово-гармонической матрице, константе, вложенной в неё рациональной рукой Всевышнего (хроматическая гамма от до до си, тон-тон-полутон-тон-тон-тон-полутон, гармоническое сочетание звуков в ладовых аккордах — это константы в ряду других мировых констант, основываясь на соответствии которых нуждам человеческого организма, Дж. Уилер формулирует свой знаменитый «антропный принцип»)…

Позавчера был в Москве, где встретил (на Твербуле) затрапезного Ивана Новицкого, который схватил меня за горло, требуя стихов для своего мифического альманаха. Я же, пытаясь от него отвязаться (что непросто), заотказывался — не помню, говорю, не знаю, нету, — он позвал пить кофе, я опять отказался, порываясь сбежать, он обиделся, а потом всучил мне вдруг бумажку в 200 рэ, мол, раз брезгуешь со мной пить, вот тебе 200 рэ, я начал отказываться, но он — нет, говорит, это тебе гонорар за то, что я не смог напечатать тебя в своём альманахе, — я, в свою очередь, попытался всучить ему эти деньги обратно, а он уже пошёл прочь и бросил через плечо — «подашь слепому в переходе!» А в переходе, возле ступенек, и вправду стародавний стоял слепец, съёженный от холода и страданий, но я оставил эти деньги себе, т.к. в карманах у меня не было ни копейки, а у этого известного слепца всё равно ведь всё забирают здешние рэкетиры… А на денежки эти ивановские я сходил вчера в баню. А после бани, как обычно, пришёл в родительскую обитель, где попил славного батиного (самопального) винца, пожевал славные матушкины пельмени и посмотрел по цветному телеку очередную серию славного шведского фильма «Пеппи-длинныйчулок»… Люблю эти детские штуки. Вот читаю сейчас у Диккенса про мальчика по прозвищу Пип (Пеппи — Пип)…

Между прочим, сегодня — всемирный день приветствий, но… некого мне приветствовать…

                                                                                                                                           21.11.93 (17-10)

У памятника поникшему Гоголю выяснилось, что обитала некогда Наденька в хладных мариманских краях, но Москва её манила исступлённо в детских снах, и вот однажды доманила — приехала Наденька в столицу, закончила институт культурки и работает с тех пор в одной из московских библиотек…

— В какой библиотеке? — поинтересовался я, сощуря глаз.

— На Сущёвке, метро Новослободская.

А на Суворовском выяснилось, что с косой своей любимой (ритуальной)  она не разлучалась с самого своего мурманско-мариманского детства, и вот теперь…

— А теперь, — говорю я, — придётся тебе вопреки старообрядным привычкам вникать в новомодные веянья, а косу свою, опалённую в боях за свободу и независимость нашей родины радёмой, подарить мне на долгую память о случайной встрече с боевой подругой, каковую (косу, а не подругу) хранить обязуюсь как зеницу ока своего в самом лучшем и праздничном месте своей подмосковной, и к тому же холостяцкой, но от того не менее драгоценной, хибары…

На Тверском же уяснилось (хоть и не без труда), что Надежда тоже в данный момент держит своё сердце при себе, никому его не доверяя, ибо хрупок этот трепетный сосуд…

Я же тут же, аки праведный агностик, уточнил:

— …насос кровавый!..

При сих словах циничных Наденька в страхе отшатнулась от меня, как от прокажённого, и заспешила было на работу, пытаясь попрощаться, но я не отчеплялся от неё, ещё не время расставаться, я подумал, и следовал назойливо за ней…

На Чехова мы вознеслись на «тройку» и телепались до Новослободской, но я дорогой выведать пытался, где проживает девушка Надежда, какие у нея координаты, дала хотя бы что ли телефон, нас фронтовые будни породнили, столкнули лбами явно не случайно, тут не калашников, а рок громоподобный небесным Зевсом в спины нам дохнул, ты извини, но я, возможно даже, сдохну без славненьких твоих координат, коль я тогда под пулями не сдох, мне даровал Господь ещё немного тех драгоценных очень цикель-цикель, чтоб я, страдая, думал о тебе…

Сии, не столь уж, признаться, привычные для меня слова я в юморную форму облекал, ведь и меня неловкостью невольной (но вполне понятной) пронимала такая ситуация, впрочем, эта моя смелость объяснялась, может быть, остаточным опьянением от ещё недавно цвиркающих над моей головой горючих пуль, несущих смерть и ужас…

Я ожидал её на булыжниковой Сущёвке. Она вошла в старинный особняк и вышла только через час (по случаю боевых событий, невольной жертвой которых она оказалась, её отпустили  домой)…

За этот час я много передумал (трамваи грохотали за спиной). Я думал о таинственной Надежде, гадал, что в ней меня пронять сумело хитро… Подобно тихой улыбке Моны Лизы, внутри неё осторожно, ласковой змейкой свернувшись, таилась и вправду хрупкая — пугливою серною, ласкою, мышкой — душа, бегущая неразборчивых наружных поползновений… Спугнуть её — проще простого. Эта её аляповатость, нескладность, милая утиная походка становились мне понятными и — родными… Эти её дикие — зелёные — глаза… Я не люблю стандартной красоты, которую любят все…

Она жила в дряхлом тараканьем домике на Полянке…

                                                                                                                                    17.11.93 (18-27)

Вернувшийся из Болгарии директор завода заявления моего не подписал (а я и рад втихаря — завод нынче для меня кабала). Мне бы какую-нибудь надомную работу найти, — только вроде бы расписываться начинаю… Авторадио передаёт нехилую музычку — группа «Чикаго» (классический джаз-рок), элегичный Стинг… Вчера опять перечитал дневники Ф.Кафки — те же были у него, бедняги, проблемы раздрая меж писанием и службой. И с бабами — те же самые неутыки…

Сёдня получил из Липецка стасовскую газету с подборкой моих стихов; Стас просит выслать мои реквизиты для того, чтобы он смог выслать мне причитающийся гонорар, от которого я теперь отказываться (как делал прежде) не в силах. Черканул Стасу небольшую записку:

«Дор. Стас! Весьма спасибо. Нигде не служу, токмо пишу — отчего зело гол (и зол). Мабуть, смог бы варганить для тебя какие-нибудь мат-лы? Я сподручен в любом жанре кочевряжить… Впрочем, лит-ра проклятушшая усё времечко забирает, соббака… А я и рад (хоть на родительской шее сидеть уже невмочь). НОЧЬ — ПРОЧЬ — БЕСТОЛОЧЬ!.. Остаюсь при своих штанах — твой Андр.»

У Ленки, двоюродной сестрёнки, сынок родился — ИВАН: 3,300 (у меня, между прочим, было 3,600). Славное имечко.

Диккенс, собака, здорово пишет, начнёшь — не оторвёшься (читаю «Большие надежды»).

Насчёт моих поисков (происков) работы: «Кто наблюдает ветер, тому не сеять, и кто смотрит на облака, тому не жать (не жрать. — А.Л.)» (Ек., 11:4).

Передачка об Энрико Карузо. Первый драматический тенор века. Марио Ланса практически не был оперным певцом (спел только в трёх спектаклях), хоть и записывался на качественной аппаратуре. Но даже если внимательно послушать записи Карузо (а их сделано всего 237) и домыслить обрезанные частоты спектра (о наличии которых свидетельствуют достоверные показания достаточно авторитетных источников, таких, например, как Пуччини, Шаляпин и др.), то становится ясно, что Карузо — именно как драматический тенор — первейший из первых. А Муслим Магомаев (и сам, в собственном пении, скатившийся к сладенькому лиризму и эстраде), одаривший лаврами первенства М.Ланса, всё-таки здесь не прав (и пристрастен).

                                                                                                                                       18.11.93 (14-10)

Второе пришествие-5

Новый Исус — он и мыслил уже (где-то) по-новому: ему чужда была старообрядная твердолобость, — а всякая ситуация неизбежно требовала своего подхода. Но когда ситуация оценена и подход найден, для внедрения этого подхода в живую и уже устоявшуюся во многом жизнь требовалось применить известную непреклонность и мудрую силу принятой на себя власти.

Вот Альфред Норт Уайтхед пишет: «Порядок недостаточен. Необходимо нечто куда более сложное: порядок, накладывающийся на новизну; вследствие этого плотность порядка не вырождается в простое повторение, а всегда есть рефлексия на фоне системы. <…> Мир стоит лицом к лицу с тем парадоксом, что он ждёт нового и в то же время охвачен ужасом перед потерей прошлого, знакомого и любимого» (1929г.)

Так вот, Исус в собственном своём лице хотел снять это противоречме между старым и новым, чтобы этот потерянный мир не метался, не дрыгался, вопя и стеная, между прошлым и будущим, а для этого надо дать, надо указать этому разориентированному, развинченному миру единственные — на сегодня — ценности, устанавливающие гармонию между старым и новым, между низшим и высшим, между левым и правым…

Исус опять начинал всё сначала. Ему внимали дети и бродячие собаки — чистые, незамутнённые сосуды, изначально готовые к восприятию чистой истины. Ему внимали отбросы общества, бездомные бродяги и алкаши — люди, опустошённые жизнью и судьбой. Но это было ещё только первой пробой, только началом.

Исус сказал: Ищу человека. Исус набирал себе новых апостолов. Исус говорил: Когда вы познаете себя, тогда вы будете познаны и вы узнаете, что вы — дети и бродячие собаки.

Извечный еретик, юрод и отщепенец, Он всегда разрушал закосневшие формы и распаковывал новые смыслы, т.е. делал то, что делает всякий уважающий себя творец и мыслитель; и теперь Он покажет и докажет всем, что Он вовсе не такой кроткий и нудный морализатор, каким Его представляли скучные седобородые старцы в рясах и клобуках, столетьями бубнящие с амвона вчерашние истины… Он докажет, что истины могут быть только сегодня и только сейчас, и всякий раз их надо открывать заново: «Смерть и жизнь — во власти языка» (Притчи, 18:21).

                                                                                                                                                  16.11.93 (01-11)

На развалинах Империи выщупываем прежде неприкасаемые структуры. Отстранённо переоцениваем ту скорлупчато-капсулизированную жизнь, сердцевиной которой мы были ещё совсем недавно, а нынче брешь пробили в скорлупе и истекли в мировые просторы с ещё не сложившимися структурами, и водим, и водим усами своими, эхолокаторами, принюхиваемся к веяниям с разной степенью жадности…

Вот и восприятие внешних, даже простейших, вещей разрушено до основанья, — природные там всякие ландшафты, улицы, дома, собаки, облака, деревья — все эти штуковины не желают слагаться в единую, цельную картину (систему), каковая во многом составляла прежде такое понятие как родина, отчизна... Разве что язык? Но и он скрипит и гудит, пустотелый, ещё не знающий, не ведающий что же ему, сирому, бедному, теперь собою облекать, оплетать, опутывать — укреплять.

Вот Ерёма, тот овеществляет новые метафоры, такую, например, как «принятие на грудь»: покупая разливное пиво, распахивает пред изумлённым продавцом рубаху и предлагает собственную грудь для розлива означенной жидкости, лей, говорит, не тушуйся… Но жизнь и язык — это ведь не одно и то же. Язык есть средство мифологизации жизни, а человек без этой мифологизации скудеет и сохнет — не может он без неё жить; и если не успевает чего-нибудь придумать — подыхает. «Смерть и жизнь — во власти языка».

Абдулла — субтильный и элегантный студент Лита (из Сирии), потомок какого-то древнего царского рода — в одну из пьяных ночей с помощью Моллы (из Туркменистана) довольно интересно рассказывал о преимуществах жизни по законам шариата. Жека  же, будучи поначалу в алкогольной отключке на голой (полосатой) своей кровати, выпростал вдруг из-под руки осовелый глаз и принялся выкрикивать заплетающимся языком: «Эй ты, чувак, кончай! Надоел! Дёргай отсюда!» Молла тут же вступился за брата (по Исламу), а в итоге распалил Жеку на пьяную драку.  Драчунов пытались разнять, но без толку. Жека с Моллой дрались в коридоре за дверью, а печальный Абдулла курил и рассказывал о чудесах Корана, и в том числе о том, что недавно учёные подсчитали количество всех букв арабского алфавита, из которых составлен Коран, и сделали удивительное открытие: оказывается, в Коране содержится абсолютно равное количество всех букв арабского алфавита… «Смерть и жизнь — во власти языка»…

И в заключение — отрывок из моей двухгодичной давности курсовой по античной литературе.

«Всякое время, всякая эпоха, всякий народ несут на себе свои знаковые системы, необходимые ему для самоидентификации. Всякое новое, новаторское художественное произведение — это в чём-то всегда игра, и где-то даже, умышленное или нет, щекотание традиционных морально-нравственных усиков добропорядочных своих современников, а порой даже — заодно — и потомков, как мы теперь можем наблюдать.

Истинное искусство — это всегда, так или иначе, ломка, встряска застоявшихся и залежавшихся канонов, стереотипов, это дерзость, неизбежная в создании новых ракурсов и сфер, которые сами в конце концов не что иное, как по-новому перетасованные, перекомбинированные, перестроенные элементы-кирпичики всё той же традиции; традиция же есть не что иное, как фольклор и искусство древнего мира.

Старые мифы умирают, нарождаются новые, но сии последние без первых невозможны. Значит что — «нет, весь я не умру»?.. Значит, не умрёшь.

Значит, что — старые мифы не умирают?

Значит, не умирают; не умирают — а попросту переходят в новое качество, в каком играют уже иные роли.

Античная литература снова и снова убеждает нас в том, что прошедшие столетия, а то даже и тысячелетия, почти не изменили человека в его основополагающих, планетарно-космических ипостасях — у него остались не только те же руки-ноги, но и во многом те же всё эмоции, чувства, страсти, мысли...

Да, человек как психофизическая сущность с течением времени почти не изменялся, — изменялись образ, стиль, формы его жизни, его менталитет, хотя некоторые обряды и ритуалы оказались всё же на удивление живучими и существуют по сей день (это, например, основы римского судопроизводства, поминовение усопших на девятый день после смерти и т.д.); многие представления и образы, укрываясь от разрушения в коллективном бессознательном, стали архетипами и буквально ежедневно незримо сопровождают нас в нашей повседневности; архетипы оснащают наше восприятие окружающего мира, в том числе и восприятие условности искусства, сложными системами знаковых символов и эмблем. <…>

И наконец урок для нас — для нынешних.

Античное мышление, античная диалектика, античная мифология, античное искусство — самодовлеющи, самодостаточны. Античный человек ценил, так сказать, сам процесс... И даже авторы времён упадка Империи несут нам в своих сочинениях столько раздольного, цветистого жизнелюбия, столько юной, бурлящей неугомонности, отрицающей нудную рефлексию и всяческую твердолобость, что мы с неизбежностью понимаем: — крушение империй, несомненно, порождает благотворный анализ, переоценку всех ценностей, иронию и скепсис, разрушение догматов, идеалов и вер; современники, свидетели таких эпохально-исторических разломов платят за это дорогой ценой душевного смятения и духовного опустошения, — но этой ценой куплена свобода, которая не имеет цены».

Да, чуть не забыл: вчера у родителей на кухне видел чудесную (живую!) бабочку-капустницу — грандиозное событие для скучающего (зимнего) глаза!!!

                                                                                                                                                   16.11.93 (21-58)

Судьба таракана-1

Жил-был таракан Мафусаил. Старый и больной. Blatta sapiens. Blatta viator.

Уж да — я и разумный, я и странник, путешественник по углам (и плинтусам) Вселенной… М.б. я один из миллиона (а то и миллиарда) тараканов, кого на старости лет допустили к мировому информационному банку, и уж кто-кто,  а я-то знаю, что безнадёжно ползу сейчас по односторонней ленте, изобретённой (открытой) в 1827 году Францом Фердинандом Мёбиусом, знаю, что кучу этих лент посклеивал и поразвешивал по всей Вселенной некий Андрюха-демиург, самобытный автор «Структуры таракана» (прежнее название «Промежду прочим»), каковую сейчас и пишет, вдохновляясь моими старческими впечатлениями, пишет, но и знает же, собака, что пишет он сейчас под мою диктовку, ведь нет у меня иного способа поведать миру о старческих своих впечатлениях, которые на сегодняшний день таковы.

1. Самые сухие и уютные (тихие и тёмные) районы Вселенной:

а) юго-западный угол — метрополия книжного завала;

б) юго-восточный угол — метрополия архивного завала.

2. Самые влажные районы Вселенной:

а) умывальник (для добывания питья рискован);

б) сортир (самый безопасный район);

в) ведро с резервной водой (несмотря на плотную крышку, здесь иногда удаётся-таки разжиться какой-                          никакой влагой).

3. Самый питательный район Вселенной:

восточная галактика (кухня), солнечная система ( электроплитка).

На сегодня — всё.

Я краток и скуп на слова — не люблю размазывать.

До встречи. Цулую. Ваш Мафусаил. (Телеграфный стиль. Дос Пассос. Рефлексирую.)

14.11.93 (02-21)

Кузьминки — по осени поминки.

Структура. Ритм. Цикличность. Метаболизм.

Беспрестанное структурирование хаоса. Но хаос — тоже, в свою очередь, структура, но — иная.

Взаимообразное структурирование всего и вся: структуры структурируют структуры. Извечная борьба. отрицание отрицания. Единство и борьба противоположностей. Одна структура поглощает (пожирает, подминает) собой другую…

Страшно жить на этом свете,

В нём отсутствует уют, —

Ветер воет на рассвете,

Волки зайчика грызут… (Н.Олейников)

Кто посмел — тот и съел. Сладенькое мирное сосуществование, всеобщий гладенький плюрализм — это придумки человеческой культуры, которых в естественной природе (die Natur) не существует.

Три года назад у нас репринтно переиздан русский перевод (СПб, 1892) известной книги Чезаре Ломброзо «Гениальность и помешательство», где читаем: «Не подлежит никакому сомнению, что между помешанным во время припадка и гениальным человеком, обдумывающим и создающим своё произведение, существует полнейшее сходство» (С.18). Соблазнительно привести и такой ещё отрывочек: «Наибольшую склонность к писательству обнаруживают, по моему мнению (которое разделяют Адриани и Тозелли), хронические маниаки, алкоголики и полупаралитики в первом периоде болезни <…>. Затем следуют меланхолики, сравнительно реже попадающие в больницы для умалишённых. Потребность высказаться на бумаге, вероятно, является у них вследствие свойственной им молчаливости и желания защитить себя таким способом от воображаемых преследований»… (С.95)

Конечно, многие высказывания Ч.Ломброзо воспринимаются сегодня иронически, но что-то существенное он всё же ухватил, собака… «О гениальных людях, точно так же как и о сумасшедших, можно сказать, что они всю жизнь остаются одинокими, холодными, равнодушными к обязанностоям семьянина и члена общества» (С.15).

                                                                                                                                             15.11.93 (17-11)