Жила-была себе заскорузлая деревянная табуретка, послужившая основанием для скупого, рабоче-крестьянского натюрморта: самогона гранёный стакан, селёдки кус да хлеба чёрного краюха.
Подобный натюрморт писал я в детстве и помню, что из этих трёх предметов труднее всего мне было воссоздать именно хлеба чёрного кусман: я с ним намучился изрядно, чтоб достоверно передать…
Художник пишет посмертную, убиенную им натуру, то бишь неестественную, несуществующую вне его природу. Искусство, по сути, природу насилует, то бишь естества её не раскрывает, а лишь «искусственно«, насильственно его пересоздаёт. Художник рвёт контекстуальные связи предмета с природой, то бишь вырывает его из природного континуума, из естественной, ненарочитой среды… Так можно понять смысл слова «натюрморт»(от французского nature morte — мёртвая природа).
Но человек со всеми своими измышлениями (и натюрмортами) — (почти) тоже часть живой природы: как машина, хлеб или селёдка. Почти. В том-то и дело, что почти. Человек выпадает из всего земного — нечеловеческого — контекста, континуума. Поэтому — деваться некуда — приходится вводить категорию Бога.
К тому же, человек — это не только собственно человек, но и всё, что с ним связано (а чем дальше — тем связано больше). А с ним (уже) связано практически всё. Весь континуум.
Получается, что человек это почти что Бог — только бог как бы забывший себя, не отдающий отчёта в собственной божественности, бог невменяемый, свихнувшийся. То бишь и впрямь — Сын Божий. Сыночек.
Сходил сейчас в магазин, купил кефиру, бородинского буханку и выпил кружечку с горбушкой свеженькой — живой…
Жила-была себе заскорузлая деревянная табуретка...
Весёлый русофил Ицхак Айнштайн сидел на табуретке за столом и поедал погибшего цыплёнка. Он, Ицхак, был нищ и рыж. Почти как поедаемый им цыплёнок. И тощ.
Человек склонен сопрягать — всё со всем (сопрягать и запрягать). В целях усматриванья смыслов. Человек есть то, что он усматривает и определяет. Всё остальное, что не есть человек, есть то, что человек усматривает и определяет. То бишь — всё, что человек усматривает и определяет, есть язык человека.
Усматривание сопряжений-смыслов есть усматривание слов-определений-имён, то бишь — метафор языка. Всякое усматривание и определение чего бы то ни было суть всегда искусство, художество. Именно в этом заключается образ и подобие Божии в человеческом организме: неиссякаемая и непрерывная способность к осмысленному именованию всего и вся, к творчеству. Способность автоматическая, инстинктивная.
Человек — хорошая машина.Набор хитроумно сцепленных дхармических колёсиков-шестерёнок, напоминающих механизм часов. Человек есть время. Всякий смысл есть время есть последовательность.
Человек есть смысл. Вне человека всё чудовищно бессмысленно, безвременно, и это то, чего человек не в силах в полной мере усмотреть. Полнота этой меры и есть вторая смерть, что пострашнее первой.
Ицхак Айнштайн догрыз цыплёнка и отправился на митинг оппозиции под лозунгом: «Всё для человека, всё во имя человека!»
За отсутствием правого — штурманского — кресла капитан Верёвкин поставил её в затрапезный салон своего изрядно подержанного горбатого «запорожца». Ничего, друзьям-собутыльникам стало даже удобнее — при двухдверном-то кузове — забираться на заднее сидение: сии друзья, с их непрояснённой координацией, меньше теперь возились и кряхтели с собственными неудобными, на глазах распадающимися телами, меньше тыркались лбами и носами не туда, куда бы следовало тыркаться их живою смертью прожжённым-изжёванным харям.
На этом коньке-горбунке лихо они рассекали меж природно-питейными точками живописно-притеречного Моздока:поручик Юрка Соловьёв (ныне покойный), страдающий сужением пищевода (оказавшимся впоследствии раком), поручик же Сашка Тананыхин с шишкой сизой на лысой макушке, взошедшей от недавнего удара сковородкой, оказавшейся в непримиримой руке волевой и жилистой жены его Нелли, прапор конопатый Сашка Прозоров, самый средь них заядлейший рыбак, да ещё, возможно, упавший на хвост какой-нибудь приблудный Кукушкин, тоже прапор, одарённый чудовищно утолщёнными на концах пальцами, напоминающими диковинные барабанные палочки, ну и сам Верёвкин, конечно, за рулём, позднее он уволится из армии по здоровью (экзема), переберётся, кажется, в Витебск, где и устроится то ли в КГБ, то ли в пожарную часть…
А дряхлого родного горбунка он, капитан Верёвкин, продал кому-то по дешёвке, да и то с трудом — машина тарахтела совсем уже на честном слове, так что для отвода глаз пришлось её слегка подреставрировать…
Куда при этом исчезла заскорузлая деревянная табуретка, конечно же, никому не ведомо — ни сном, ни духом.
Живёт себе некая гусеница-червячок, живёт, живёт, грызёт зелёные листочки, грызёт, ползает туда-сюда, а потом готовится к смерти — делает себе могилку-кокон — и наконец помирает.
Но вдруг откуда ни возьмись из кокона является нам новое и уже летучее, очаровательно крылатое существо — бабочка, является и взмывает ввысь, и улетает прочь.
Порхает там и сям.
И оказывается то в благоухающей чаше какого-нибудь цветка, то в сачке Набокова, то в грёзах Чжуан Цзы.
И двадцать лет назад я был уверен в том, что существует (где? — где угодно!) безграничная множественностьмиров с самой разнообразной структурой и комбинацией законов-констант.
Вкусившему от яблока стыда и сладострастия беспорточному Адаму понадобились штаны, заслоняющие от сторонних взоров выдающиеся особенности его материально-телесного низа. Надев которые, он прошёл посвящение в реальные мужики.
«По утрам, надев трусы, не забудьте про часы«, — писал выдающийся поэт современности Андрей Вознесенский. То есть когда ты в раю, без штанов, тогда времени нет и в помине, а когда тебя изгоняют из рая за то, что ты подглядывал в школьной уборной за девочками, тогда-то ты и проходишь сакральную инициацию, тогда-то и кончается твоё безоблачное и безвременное яблочное детство, ты становишься рядовым родовым смертным и начинается стремительный бег твоего времени, и родители дарят тебе ко дню рождения твои первые наручные часы.
По утрам, надев штаны, убегай от сатаны, но, верша свои дела, истребляй его дотла!
Часы есть инструмент, механизм, машина. Бывают разные — солнечные, песочные, механические, атомные, электронные, настольные, наручные, карманные и т.д. Расширительно часами можно назвать всё, что меняется, любой предмет, и даже нашу собственную рожу.
Есть ли в мире что-нибудь неизменное, вечное? Думаю, нет.
Часы есть механическое средство для упорядочения, структурирования, оприючивания в сознании сиротливой жизни человека, брошенного в чёрную прорву космической неразберихи на произвол неведомой судьбы. Средство это помогает человеку создать себе умозрительный образ мира как исторического, циклически сюжетного развития.
У каждого складываются свои взаимоотношения со временем. И с часами тоже. Я уловил за собой странную закономерность: за свою жизнь я сменил множество наручных часов, и каждые из них под влиянием моего биополя периодически меняли скорость своего хода то в сторону убегания, то в сторону отставания. Вот и сейчас примерно год назад купленные мной часы «Командирские» где-то первые полгода бежаливперёд, а потом с той же скоростью стали отставать.
Часы есть повод поговорить о времени. Сколько всяких красивых высказываний о времени (и не только о времени) порождено человечеством за всю его историю, но ощутимого просвета не просматривается. «Время есть отношение бытия к небытию«. «Юпитер пожирает своих детей«. «Не время проходит, мы проходим» (Талмуд). Физик, астроном и философ Козырев говорил, что время есть структурный каркасмирового континуума. Пригожин тоже что-то подобное говорил… Эйнштейн утверждал, что время есть четвёртая координата, четвёртое измерение нашего мира… Кто-то говорит, что время есть такая же самостоятельная материальная субстанция, как чашка, ложка, табуретка...
Всё дело в ракурсе. В пределах моей комнаты, в моём быту временная размерность играет большую роль; в пределах страны, в пределах того или иного общества время тоже имеет определённое значение, но время это уже другое; в пределах планеты в дело вступает время планетарное; в пределах галактики — время галактическое; в пределах вселенной — вселенское… Чем больше, грандиознее пространство, тем общее, «уравнительное» время играет меньшую роль, тем оно «медленнее«, а в запредельных нашему разумению масштабах оно попросту останавливается, оно кончается, а точнее издалека мелкие движения мелких деталей просто уже неразличимы, не берутся в расчёт, как, например, в одной из молекул кожи мизинца моей правой руки для меня, в принципе, ничего не происходит, её даже как бы вовсе и не существует…
Относительная предсказуемость, закономерность видимых, наглядных повторений циклических процессов позволяет сравнивать одно изменение с другим. Но при строгом, бескомпромиссном, абсолютном подходе точных повторений не существует (не зря был придуман високосный год и многие другие подобные подтасовки). Получается, что усматриваемые нами закономерности обусловлены сиротливой ограниченностью наших представлений, суетливо ищущих незыблемых, вечных якорей-зацепок в мире, где нет ничего не только неподвижного и вечного, но и циклически повторяемого: всё всегда уже другое, всё всегда невсегда, то есть всё всегда умирает, не успев толком и родиться. Мы живём в царстве тотальной Смерти… Если и есть в этом мире какой-то неизменный параметр, то это — изменение: в абсолютном смысле всё всегда неповторимо, по-новому изменяется, то есть всё всегда теряет свою определённость, своё лицо, то есть — кончается, умирает.
Всё есть и неесть, всё — мир и немир, всё — пульсирует и бликует. Но в то же время и рождается. То есть нет ни лица, ни определённости — ни в чём. Всё это, повторяю, — в абсолютном смысле. Но жить в абсолюте нам слабо — сиротливо и голо, мы ищем и находим — придумываем — себе комбинацию уютных определённостей-конурок, одной из которых как раз и является время как элемент мыслительной структуры, умозрительного порядка в беспорядке.
А в действительности мир настолько чудовищно беспорядочен и хаотичен, что нам и не снилось, беспорядочен и хаотичен чудовищной суммой идеально упорядоченных миров, беспорядочен и хаотичен для нашего маленького, несверхразумного понимания, но лично меня это вовсе не страшит, лично мне всё это очень даже весело и интересно — и чем чудовищней, тем веселее и интереснее.
В исторически земледельческих странахпонятиеземли нагружается дополнительными религиозно-культурными смыслами.
Знаменательно, что проблема частной собственности на землю в России до сих пор толком не решена. Земля и воля…
Куча всяких ритуалов, обрядов с землею связано…
Вернувшись через 14 лет отсутствия на родную землю, я не только избавился от детской болезни ностальгирования, но и от самой родины в душе своей… От лохмотьев среднерусского патриотизма. Получив прививку инородных культур, я перестал понимать своих русских (слишком русских) собратьев, а точнее, слишком хорошо стал понимать их тёмную, тупую ограниченность.
То есть пожив среди нерусских, я стал уже не полностью, не всецело русским, каким был прежде, а только отчасти, где-то на одном из краешков разбитой скорлупы…
То есть я стал больше и шире… Теперь я на родной земле живу, но не из любви к оной, а по причине сугубо житейских, вынужденных обстоятельств.
Земля у нас здесь малоплодородная — находится в зоне рискованного земледелия…
Россия — страна традиционно земледельческая, и «хлеб» для русского человека слово особенное — родное, сокровенное, архетипическое. Русский человек стойкий, выносливый — без чего угодно может обойтись, акромя хлеба, хлебушка… Хлеб для него много больше, чем только продукт, он — Божий дар, тело Господне, символ плодородия, богатства и счастья. Русскому человеку совершенно ясно, что хлеб есть могучая духовная сила. С хлебом — жизнь, без хлеба — смерть. Без хлеба не обходятся ни самый богач-разбогач, ни распоследний босяк и бомж.
Хлеб у русских стоит в ряду таких понятий, как мать-сыра-земля и родина, земля и воля, небо и солнце, тьма и свет... Хлеб да вода — солдатская еда! Зачастую мне приходилось питаться сугубо чёрным чаем с чёрным же хлебушком вприкуску — и дух мой при этом бывал наиболее ясен и чист.
А сегодня ночью я удивительно летал на странном астронавтическом корабле с огромным иллюминатором с левой стороны…
Возможно, злаковое земледелие возникло в раннем неолите отчасти как прарелигиозный культ. Именно сознание демиургического созидания несуществующего в дикой, неокультуренной природе продукта как бы из ничего (ex nihilo nihil, «кто был ничем, тот станет всем«), из праха и брения (из муки и муки) делают производство и вкушение хлеба священным, архетипическим ритуалом ведущих мировых цивилизаций.
Это может показаться романтическим преувеличением, но каждый из нас — полновластный автор каждого приходящего к нам мгновения нашей жизни. А если ваша жизнь приносит вам одни лишь горькие разочарования — в этом, друзья мои, только ваша вина (вина вашего негативистского мировоззрения, принудившего вас относиться к собственной жизни с недоверием). Мы — авторы своей персональной, личной философии, которая определяет нашу веру и наше отношению ко всему, что нас окружает. Да, конечно, окружающие люди, события и обстоятельства влияют на нас и нашу жизнь, но только в той степени, насколько мы позволим им на нас влиять, ведь мы тоже на них влияем, можем влиять, влиять настолько, насколько захотим: проблема в том, что мы не всегда знаем и умеем, что это и как это — реально хотеть и реально влиять. Это похоже на перетягивание каната — окружающие люди, события и обстоятельства тянут нас в свою сторону (то есть влияют на нас), а мы тянем их в свою сторону (то есть влияем на них) — если они нас всё время перетягивают на свою сторону, мы становимся фаталистами, а если мы перетянем их к себе, они станут просто атрибутами нашей воли, агентами нашего влияния, и тогда мы становимся хозяевами собственной жизни, её повелителями (это, конечно, идеальная ситуация: полностью овладеть наружной жизнью мало кому на земле удавалось, а истина, доступная многим, как обычно, где-то посередине).
Можно пол-жизни прождать, когда же судьба ниспошлёт к нам какое-нибудь радостное событие, чтобы возрадоваться наконец и улыбнуться. А можно, наоборот, взять и захотеть вдруг ни с того, ни с сего, без всякой причины возрадоваться, и дабы возрадование сие заполучить, взять и эдак почти спонтанно (хотя и по хотению принудительному) улыбнуться, после чего ухватить за хвост мелькнувшую на периферии сознания скромненькую радость, покрепче ухватить и растолкать её, растормошить, дабы оная от спячки воспряла и раздухарилась не на шутку ажно… По вере, по вере даётся нам всё, что мы имеем в этой жизни…
Вас обидели, а вы улыбнитесь — и обида к вам, глядишь, и не пристанет. Если вы долго и настойчиво будете убеждать человека (особенно если оным заправляет слабый и неуверенныйхарактер), что он-де свинья, тот, глядишь, и станет таковою. Как верно заметил Уильям, наш уважаемый, Шекспир: «Нет ничего хорошего или плохого, это наше представление делает вещи таковыми».
Ваша персональная философия в ответе за то, как вы реагируете на события вашей вяло- или бодротекущей жизни и за то, насколько счастливой или несчастной она для вас является.
За ответами на терзающие нас вопросы никуда ходить не надо , ибо все ответы схоронены в наших потаённых глубинах (хотя почему бы и не сходить к местам силы, стимулирующим наше духовное нутро) — надо лишь до них докопаться. Жизнь такова, каковой она нам представляется: как посмотришь — так и увидишь. «Что отдашь — твоим пребудет» (Шота Руставели, «Витязь в тигровой шкуре»). Наблюдаемый тобой мир, в качественном смысле, таков, как ты к нему относишься и с ним со-относишься, с каким настроем (позитивным или негативным) ты с ним взаимодействуешь. Другими словами, мы — полноправная и неразрывная часть окружающего нас мира, и если мы гармонично с ним взаимодействуем, если всецело и позитивно его принимаем, то он всецело и позитивно принимает нас, и тогда всё наше — его, а всё его — наше, и тогда мы с ним, таким огромным и безмерным, едины — «и в радости, и в горе«… И тогда мы прикасаемся к счастью просто быть и наслаждаться объятием с роскошью сего безмерного существования, с безграничной громадой каждого мгновения, божественной щедростью «Здесь и Сейчас«. «И полусонным стрелкам лень// Ворочаться на циферблате,// И дольше века длится день,// И не кончается объятье» (Б.Пастернак).
28 августа 2007 года я, оступившись о выступ бетонного крыльца, сломал правый голеностоп (в трёх местах — слева, справа и спереди, так что стопа висела на одном лишь Ахилессовом сухожилии). А через несколько лет оказалось, что это был один из самых провиденциальных случаев в моей жизни, благодаря которому я смог кардинальным образом изменить свою жизнь к лучшему, благодаря которому я прозрел и понял глубинную правоту старой пословицы — «Всё, что ни случается, — к лучшему«.
Родившись, мы получили сразу всё бытиё, то есть всю полноту возможного счастья. Само бытиё и есть счастье, и даже небытиё есть тоже счастье, ибо входит матрёшкой в него… И как у настоящего художника — всякое лыко в строку, так и у бытия — всё, что ни есть, благо, и у нас с вами одно сплошное благо, когда мы понимаем, что всё связано со всем и стало быть вечно и бесконечно, когда мы держим себя во всей полноте Сознания Здесь и Сейчас — вне времён и пространств. Не надо ничего выдумывать — смотрите на то, что есть прямо у вас перед глазами, смотрите легко и просто, и будьте при этом беспечно-бездумной пушинкой — без груза издохшего прошлого и загромождённого вашими проекциями будущего, присутствуйте всецело там, где вы есть, и тогда, когда есть. Упростите себя до нуля.Потеряйте себя. Умрите для всех ваших выдумок и привычных представлений — и тогда в вас воспрянет, встрепенётся и забьёт фонтаном реальная жизнь, свободная от наименований и ярлыков, дикая и до безумия восхитительная! Ура!
…Мало того, что электричка эта поздняя, ночная, так ещё взяла и остановилась посреди дороги — ни туда, ни сюда…
Народ измаялся вконец в ожидании отправления, к тому же ночь была довольно тёплая, а электричка в этот раз некстати ещё и отапливалась, — духотища невыносимая!
Я прикемарил в тоске… Вдруг поезд резко тронулся и, разгоняясь, наконец-то помчался вперёд — я взглянул на часы: Боже, мы стояли целый час!
Меня бросило в пот. Я вышел в тамбур — охладиться и перекурить. За мной вышел мой сосед — высокий парень с умными глазами — стрельнул у меня сигаретку, закурил, поглядел на пролетающие за окном огоньки, медленно произнёс: Вся наша жизнь — такой вот поезд…
Я согласился, добавил что-то своё. Поговорили. Вернулись на свои места.
И тут на меня накатила мутная волна дурняка — я поплыл, мгновенно взмок: сознание уходило от меня решительно и нагло, я уже еле его удерживал и вдруг понял, что умираю…
Спасибо соседу: он выволок меня на свежий воздух, в тамбур, где я понемногу и оклемался.
Этот случай пришёлся вполне кстати — избавил меня от слишком умозрительного восприятиясмерти. Сквозь море дурняка я моментально — шкурой — вспомнил: memento mori, memento…
