Ещё не умер ты, но ты совсем один (ни друга, ни подруги, ни среды) и наслаждаешься безумиемравнин вне суеты, природы посреди. В терпимой бедности, в уютнойнищете, с народом-нищебродом заодно, ты воспеваешь дни и ночи те, когда рождается то самое, оно, исполненное воли и чудес, неустрашимых красок и причуд, искусство сочетания словес и соль его — то самое «чуть-чуть«…
Вергилий ведёт Алигьери всё глубже и глубже по уровням круглым до хладного центра Земли, где озеро плача Коцит леденеет, где нужно святым покаяниемгрешную душу излить. Мы сами старались, чтоб души свои исковеркать, враньём и подлянками прочими были грешны… Но ужасы Данте нам после двадцатого века нисколько, увы, не ужасны и даже смешны. Когда-то тираны считали погибших на сотни, а наша погрешность при счёте убитых идёт на 10, на 20, на 30 мильонов Господних рабов, что пожрал наш верховный грузин—идиот. Статистика эта риторикой кажется нынче, Бог умер и вправду, коль так нечувствительны мы к страданьямсобратьев земных и коль так половинчат наш modusvivendi по части свободы от тьмы. Гнобили нас долго маньяки — цари, коммунисты, вампиры, захватчики новых и новых земель, ещё не загаженных плебсом, нетронутых, чистых и не разорённых отчаяньем русских емель. Нам с вами, прожжённым ублюдкам, не нужен Вергилий, смешной буколический дед… Мы стояли у врат театра таких человекообразных рептилий, каких не вместит никакой, даже дантовский, ад.
Трактор в поле «Беларусь» что-то в землюсеет… Отчего наводит грусть матушка Расея? От колхозной пахоты только стыд позора — плодородность не ахти здешнего подзола. Фрукты, овощи везут к нам из забугорья, ну а мы им нефть, мазут — старая история… «Беларусь» ревёт, пыля, а грачи и рады — налетели на поля дармовщинки ради: злы, бодры, коварны, как наши чинодралы, коим, сколько их, чертяк, ни корми, всё мало!.. Тракторишко «Беларусь» что-нибудь посеет в нашу землю, но боюсь — при смерти Расея!.. Изнасиловали, эх, сирую старушку, сняли стружку, как на грех, сделав побирушкой… Богатейшие края — ни конца, ни края! Только бесы у руля губят их, играя! Соки нежные сосут, плоть её корёжат, на развилке пут и смут нагло корчат рожи! Но посеяно зерно, значит дело прочно, и дай Бог, падёт оно на благуюпочву…
Вчера Бобу Дилану грянуло 70 лет, а Йосифу Бродскому стукнуло больше на год: но разница в том, что Боб Дилан покуда живёт, а Йосифа Бродского с нами, увы, больше нет. Сегодня исполнилось 70 Далю — Олег был тонким артистом, который, однако, усоп… Георгию Гречко сегодня 80 лет, который, однако, пока не готовится в гроб. Меняется русло реки, именуемой «жизнь«, однажды со временем пересыхает она: всему, что течёт, не избегнуть язвительных тризн, когда и вина, и обида всплывают со дна, когда понимаешь любых притязаний тщету и видишь, что подлинных ценностей — наперечёт, что их без труда разбивает Юпитер в щепу и всем нам клыкастою пастию метит в живот; когда понимаешь обманчивость и новизны, и тех погремушек, какими иной трудодень спешит приукрасить рутинную дребедень и правильность нудную глупой общинной узды. Гряда юбилеев подобна подводной гряде во впадине страшной, какую с Уолшем Пикар в своём батискафе, как истину, преодолел и выпал в осадок сует и забвению в дар. Мы выпустим пепельный пар, испускаючи дух, и встретит нас там, за чертою, уж если не друг, то глухонемой покровитель небес —эгрегор: он нам нашу жизнь, зуб даю, не поставит в укор. Он просто нас весело всех окунёт с головой в забвенья песчаную зыбь, где не видно ни зги, чтоб всё, чем мы жили, скорей зарастало травой в полях безымянных, не знающих нашей тоски… Когда мы застигнуты будем коростою льда, нам дверца откроется в мир Персефоновых снов, и смутный вожатый тихонько поманит: «Сюда!» — и мы покоримся, и станем изнанкою слов…
В свой срок, на планете родимой свершая вкруг солнца виток, допетришь ты — необратимо вращение это, браток. Старенье стирает старанье лелеять свой бренный костяк и глупое очковтиранье про то, что всё будет ништяк. И трение и тяготенье и рвенье к труду и любви приводят к распаду и тленью, как жилы ни рви. Ввиду энтропийного бума (термодинамики второй постулат), не жди, подыхая угрюмо, ни бонусов, ни наград… А впрочем, на квантовом плане нас ждут откровенья, когда поймём мы, вскочивши как лани, что сказанное — ерунда! Что смерть — это стадия, веха, в иное житьё переход, камера шлюза, духа утеха, уставшего от хлопот; что смерть — это бабочкин кокон, каким завершился червяк, и кокон сей будет раскокан в свой срок без истерик и драк. И бабочка липкие крылья расправит под солнцем опять, — чтоб жизни её камарилья смогла бы опять воспарять!..
Помрёшь и не заметишь!.. Как будто и не жил, не тешил жизни фетиш, не рвал зачем-то жил, как будто зря трудился, страдал, благоговел и отделить не тщился зёрна от плевел, не забивал весною на всё и не косил, и девушке с косою хлеб-соль не подносил.
Потепление празднуют кошки, что на трубах живут тепловых: им, измученным, надо немножко — чтоб в покое оставили их, чтоб не дёргали их то и дело ни за хвост, ни за ус, ни за те чудо-струны, что мы оголтело называем душой в простоте. Мы, людишки, живём понарошку, в иллюзорных придумках своих, а они, неподкупные кошки, не нуждаются в них. Их душа — дармовая свобода, своеволие слуха, чутья, сна в охотку, прихода, ухода, около смерти житья.
Христос на крестеулыбался и даже смеялся почти, Христос на кресте догадался, что смерть — это радость: учти. И крест свой нести — не работа, не рабская то бишь стезя, а неба святая забота, — а небо неволить нельзя. Оно говорит тебе — накось, поклюй этих зёрен щепоть, прими свою меру, как радость, до преображения вплоть. Плыви судьбоносною птицей, на Бога во всём положась, довольствуясь малой крупицей и не уповая на власть. Проткни расфуфыренный шарик пустых самомнений иглой, чтоб в жалких останках нашарить свободы простецкий покрой. Ей-Богу, не парься, голубчик, попробуй, срываясь в пике, отдать Пугачёву тулупчик и выйти в мороз налегке!..
Полчаса не простояв на голове, я уже смекнул, что жизнь вполне умело нас подводит к той догадке, что вполне мы мертвы давно, и в этом, мол, всё дело. Подстегнув себя привычкой и жратвой и техническими средстваминадзора, ты как будто ощущаешь — ты живой, хоть и в пьяной спячке слаженного хора. Свальный грех сего тупого забытья вяжет всех нас круговой своей порукой, так отваживая жизнь от бытия, чтобы мы и не заметили разлуки…
Но если, мол, гордыня — это плохо, то дерзновение — хорошо; если довольство малым — хорошо, то самодовольство — плохо; если уныние — плохо, то поросячья радость безмозглого разгула — ещё хуже…
Школярская однозначность этих (и прочих) этических суждений, часто применяемых в ординарном опыте, на уровне Откровения и высшего просветления прямо-таки убивает своей безысходной неправдой — безысходной потому, что однозначность эта выражает кристаллизацию многовековой мудрости человечества, те проверенные и отшлифованные не одним тысячелетием очевидности, сомневаться в которых серьёзному человеку вроде бы не пристало…