Предпосылки Откровения

Культура в примитивном виде имеет своё место и у животных (если её понимать совсем уж широко, то у всех практически животных), поэтому она не в нашей власти — до тех пор, пока мы остаёмся животными, коими мы в значительной своей основе и являемся. Культура есть структурный инструмент природы (биогенеза).

Гнездо, нора, жилище, палка-ковырялка, камень — чтобы разбить яйцо, табуретка, штаны, топор, колесо, нож, хлеб, чашка, ложка, кружка, навык, знак, символ, язык, речь, танец, песня, миф, логика, повадка, обряд, ритуал, культ, тотем, табу, социум, семья и школа, стая, община, город, государство, законодательство, кнут, пряник, религия, тюрьма, война, политика, книга, Дон-Кихот, джинсы, авторучка, унитаз, самолёт, coca-cola, героин, героизм, дзен-буддизм, кино, философия, поэзия, беллетристика, живопись, туалетная бумага, обои в цветочек, библия, очки, диалектика, компьютер, колбаса и т.д.

Всё это есть продукты и явления культуры — эволюционного механизма выживания вида: только и всего.

Границы, которая бы отделяла «насущное» и «обязательное» от «ненасущного» и «необязательного», — её на самом деле нет и быть не может. Обсуждать эту границу столь же — здесь — бесполезно («безвыходно»), как рассуждать, судить-рядить о степени необходимости и свободы, предельной нужды и «лишнего» творчества, преисполнившись которыми, природа-де с дивным разнообразием и художественным остроумием «разукрасила» крылья бабочки или «выстроила» звёзды на нашем небосклоне именно в такой, известной нам, конфигурации…

И в этом смысле, конец европейской классической философии (онтологии) «застолбил» вовсе не Г.Гегель, а уже И.Кант: Гегель лишь окончательно обсосал и рассортировал (объективировал) уже до него обглоданные кости (к коим Маркс потом пришпандюрил уже совсем инородное — мистериально-социологическое — мясо)…

Человеческая культура, таким образом, есть всё, что человек придумал и сделал за всю историю своего существования, а также весь комплекс его априорных аксиологических представлений, позволяющих всё это не только придумать и сделать, но и в этом, среди всего этого — жить: здесь и теперь.

Культура принципиально исторична. Каждый её продукт и предмет исторически «отсылочен» (род — племя — община — государство; чернильная гусино-перьевая ручка — чернильная ручка с т.н. «вечным», стальным пером — чернильная авторучка — пастовая шариковая авторучка — гелевая шариковая авторучка и т.п.). хотя и само — какое бы то ни было — представление об истории есть продукт человеческой культуры.

В онтологическом (расширительном) смысле, культура и цивилизация — одно и то же, свобода и необходимость — одно и то же, природа и культура — одно и то же.

Человек мысленно разделяет и абстрагируется (объективирует и объективируется), чтобы мыслительно властвовать над мыслительно разделённым и мыслительно отвлечённым.

Дерево и паровоз — равноправные продукты бытия и природы.

Всё, что неестественно (искусственно), в конце концов, — естественно. Всё, короче, бытийно, то есть всё, что, казалось бы, могло быть отдельным, слишком нерасторжимо связано и многократно закольцовано со всем, что только есть и могло бы быть, а посему не может быть отдельным. Поэтому всё есть всё и больше ничего. Остальное — разговоры («культура»). То есть все прочие суждения по большому (онтологическому) счёту некорректны и неистинны. Поэтому вводятся специальные умозрительные ограничения, контексты, системы координат, в условных пределах которых те или иные понятия могут немножко «работать»…

Но всяк ведь норовит со своими понятиями заступить за эти ограничения, забежать за Можай… И тогда начинается куча-мала и кишмение кишмя: у всякого говоруна свои понятия и термины, свои контексты и свой кружок общения (а кто и вовсе без кружка, хотя в любом случае относит себя к той или иной референтной группе), и если они начинают выяснять между собой отношения, тогда держись…

Полиция (или иная заинтересованная сила) иногда таким макаром натравливает бандитскую группировку одного района на группировку другого района — те сходятся в обоюдной перестрелке… В результате — с обеими бандами покончено: полиция складирует трупы и получает награды от властей за эффективную борьбу с преступностью…

Всё, что нарушает установленные границы, можно, с разной степенью условности, отнести к искусству.

Однако всякий мыслитель, по определению, не может не быть трансконтекстуальным оригиналом (ибо мыслить, не нарушая каких бы то ни было прежних границ, невозможно). Поэтому всякий, кто берётся хоть что-нибудь помыслить, уже по-своему волюнтарист, вульгарист и художник.

Лучше всего, конечно, писать поэмы, эссе и романы — без оглядки на чужие (более культурно-исторически обусловленные) правила и контексты… Но такое безоглядное искусство просто исходит из иных — тоже по-своему обусловленных — мотиваций и интенций…

Конечно, всё и вся имеет «кое-где у нас порой» некоторые точки взаимного межконтекстуального пересечения (и тогда появляются философские романы, философские поэмы, пиитические мечтания В.И.Вернадского, научная поэзия А.Л.Чижевского, математические построения В.Хлебникова, пророческие фантазии К.Э.Циолковского, «Философия общего дела» Н.Ф.Фёдорова и т.д.)…

Разбегание по дисциплинарным квартирам есть следствие качания методологического маятника: дойдя до аналитических пределов-тупиков объективации, мы готовы, да и качнулись уже в обратную сторону.

И культура, и цивилизация, пока они нас ещё не достали своей секирой, мы их и знать не знали, и артикулировать-пережёвывать не желали — не педалировали, не вычленяли в особенные-разособенные понятия, чтобы нагрузить их потом всяким-разным содержанием…

Но, с другой стороны, то, что приближается к своему этапно-круговому завершению, то, что завершает некую стадию своего становления, то, что становится более-менее (для наблюдателя) целым и цельным, то и становится как-то вдруг понятийно (для наблюдателя) видимым, заметным, проявленным своей формой. То есть понятия не с потолка берутся, а являются как бы некой сургучной печатью формообразования, неким бантиком-ярлычком определённой формочки-бандерольки…

Конец — делу венец! Конец, точка, баста, крест! И надпись на кресте — «Царь иудейский».

Понятие — символический крест завершения одного и начала другого — нового, которое на самом деле никакое не новое, но понятийно новое.

Открестившись от одного, вступаешь в другое, в другую то есть стадию, этап, эпоху, ипостась, другой этаж, уровень, субстрат, вид, разряд, эон эволюции, субстанции, континуума, бытия, божественного.

Человек, по Христу, есть переходная стадия между двумя мирами — животным и божественным.

Новизна — свежа и преисполнена потенций (как молодой бычок), бесформенна и анархична (относительно старины).

На завершающих стадиях формообразования потенциалы новизны иссякают, и вот она уже не новизна, а дряхлая баба Яга, — она тупеет, коснеет, матереет, но ведь и мудреет…

Всякая законченная форма будет взорвана с рождением из неё очередной анархической новизны — без формы и вида.

«…не было в Нём ни вида, ни величия» (Ис.,53:2). А потом уже и вид появляется, и величие, и золото икон…

Подлинная новизна есть следствие подлинной гибели («полной гибели всерьёз»).

Но после своего рождения, поначалу новизна ещё должго видится как мусор, каша, мешанина, помойка, из непроглядности которой она собственно и выглядывает, выпрастывается, вылупляется, формируется — формуется, сужая, кастрируя, упрощая, вульгаризуя щедрое разнообразие помоечного контекста.

Иисуса распяли — Он «кончился»: тут-то они Его и «увидели»…

Как раз потому «они любить умеют только мёртвых», что помер — и форму завершил, то есть сделал её сюжетно законченной, видимой, особенно видимой со стороны…

Поэтому Христос в самом начале Своего крестного пути подспудно догадывался, что «они» Его вряд ли поймут в необходимой Ему полноте, если Он не замкнёт Своё Слово какой-нибудь до чрезвычайности впечатляющей символической формой…

«Красивые» смерти наших поэтов — А.Пушкина, М.Лермонтова, С.Есенина, В.Маяковского, М.Цветаевой — посредством духовных обратных связей, задним числом углубили, укрепили, усилили, обогатили, обновили, оживили их творения, окропили их живой водой вневременного бытия.

Но самоубийство самоубийству рознь. Христос тоже самоубийца. Александр Матросов — самоубийца. И Сократ — самоубийца. И забулдыга-алкаш, захлебнувшийся в собственной блевотине. Однако форма, смысл и контекстуальное значение каждого из этих актов жизни различные.

Всякий экзистенциальный опыт трагичен, ибо это есть опыт претерпевания, страстотерпия, умирания и превозмогания смерти, опыт очередного перевозрождения ценою жестоких потерь и страданий.

Специалисты утверждают, что человек в среднем за семь лет полностью меняет клеточный состав своего организма…

Если убрать все контекстуальные конструкции мышления и выйти в безразмерный мировой континуум, в мир неинтеллигибельного Целого, в мир, который существует, если существует, без человека и его далеко идущих планов и влияний, то в этом необжитом нами мире нет ни суровой необходимости, ни жестокой тотальности детерминизма, но нет и свободы, нет случайности, нет никаких категорий, понятий, представлений, полярностей и антиномий, причин и следствий, начал и концов, нет ничего, на что бы мы могли опереться, ведь и законов физики там нет, никаких законов там нет (ведь любые законы есть лишь наши законы, законы человеческой культуры, что «работают» только в определённых умозрительно-идеалистических контекстах)…

Но это ведь и есть именно тот самый что ни на есть подлинный и реальный мир, в котором мы с вами живём, и мы сами есть этот мир: вся проблема в том, что о нём, кроме того, что он ЕСТЬ, ничего сказать нельзя. Дальнейшие суждения об этом ЕСТЬ порождают иллюзии первого порядка. Умножение суждений приводит к умножению иллюзий.

Изощрившись в порождении иллюзорно-рефлексивных столпотворений, в умножении отражений отражений, в построении всё новых и новых зеркально-оптических конструкций умозрения, запечатлевающих и по-своему искажающих-преломляющих искажённые отражения прежних зеркально-оптических конструкций, мы становимся мастерами в построении-подгонке каких (нам) угодно законов и теорий. Мы становимся мастерами сопряжения чего угодно с чем угодно, и тогда нам хочется уже делать это не просто так, а — красиво: и тут начинаются эстетика, этика.

Чем дальше от сермяжной сути, которая проста и пуста, тем больше слов, гармонии, красоты и стройного, хотя и сложного, порядка. Чем ближе к истине, тем корявее язык, тем больше нелепых нестыковок, аляповатостей, тем меньше возможностей для человеческого, логического мышления — тем больше без-умия и немоты.

Потому-то язык и грешен заведомо, что умножение болтовни об истине лишь умножает и усложняет покровы последней, тогда как рядом с истиной он совершенно без надобности.

Откровение принципиально вневременно и потому невыразимо — немотно: оно почти ещё не есть, но, несмотря на это, уже есть.

Завершение формообразования всякой системы, теории, произведения, научного корпуса, где все структурные элементы уже достаточно чисто состыкованы-подогнаны-закольцованы друг с другом, переводит их из неравновесного в равновесное, архитектонически гармоничное состояние (отсюда выражение — «храм науки») — состояние смерти (которое, в приницпе, может длиться чуть ли не бесконечно, а может и не длиться вовсе). Поэтому систематически разработанные, отрефлексированные во всём своём внутреннем многообразии целостные конструкции (мифологические, религиозные, научные) есть конструкции поздние, закончившие своё развитие. Чем подобная система ближе к своему завершению, тем она медленнее, тяжелее, инерционнее, скучнее, серее, старее, дряхлее, мертвее, ординарнее, банальнее, обыденней и привычней… Потом, рано или поздно, происходит взрыв, обрушение системы, из развалин которой тут же прорастает, рождается что-нибудь новое — маленькое, корявое, кургузое, неказистое, нелепое, но свежее, живое, живучее и упрямое, — появляется и снимает этим своим диалектическим появлением былую актуальность родительской системы, которая при этом переходит в латентно-виртуальное состояние, в пыльный мемориально-музейный запасник, в хрестоматию, энциклопедию, в архив культуры… На самом деле архитектонику системы ещё задолго до её обрушения начинают расшатывать различные крамольные пристройки-спекуляции, которые более летучи, живучи, адаптивны и выносливы, чем несущие элементы самой этой дряхлеющей системы, а поэтому после её крушения дают неизбежные всходы — покуда махонькие, слабенькие, некультурные…

Болтовня вообще не нужна, а особенно лишняя болтовня. Ну а если, скрепя сердце, и терпеть какую-нибудь болтовню, то такую, которая служит всё большему и большему уточнению первоначальных, глубинных смыслов, что могло бы приблизить нас к истине. Но для этого нам нужны критерии точности, системы отсчёта — что, откуда, куда и зачем…

В случае с истиной и богом у нас таких критериев нет и быть не может никогда, ни при каких условиях. Остаётся одно — слепо блуждать вокруг да около, что в данном случае равносильно прекращению всякого блуждания, всякого поиска, да и вообще равносильно чему угодно: ищи-не ищи…

Но тут-то всё как раз и начинается — из этой распоследней, разбеспросветной тупиковости.

Умерев для мира, незаметно отказавшись от его заманчиво мелькающих манков, от егозливых поисков и блужданий (но прежде надо, конечно, изрядно поискать и поблуждать, а потом от всего этого изнемочь, исчерпаться и опустеть, отпустить себя, отступиться от всех своих притязаний и опуститься пушинкой легчайшей на дно, которого нет, а поэтому лететь, лететь легко, куда летится), можно ненароком оказаться в ситуации, несущей в себе предпосылки для Откровения…

Бог на фоне деградации духа

Будучи большим поэтом и диким мыслителем, Ф.Ницше всего лишь резче и грандиозней других выразил тайное провозвестие будущих ужасов и катастроф, причиной которых и вправду послужила трагическая гибель Бога в сердцах человеческих, подспудно подготовленная малозаметным, но методичным истончанием и истачиванием духовной субстанции на протяжении предшествующих нашему веку эпох.

Но, с другой стороны, эти ужасы и катастрофы были неизбежны в качестве завершения определённого эона и внушительной предпосылки для нашего опамятования, нашей духовной встряски, для оценки закономерных антропологических противоречий в масштабах универсума и в качестве такого удара по нашей бедной, распухшей от ума и от безумия, голове, после которого мы, много разного испытав, перетрогав и разбросав, как надоевшие игрушки разбрасывает раскапризничавший ребёнок, после такого удара мы теперь поневоле повзрослели и по-новому вынуждены взглянуть на эти свои старые игрушки, чтобы наконец выбрать из них самую верную и надёжную, — либо мы сейчас её выберем, либо кто-нибудь или что-нибудь в скором времени выберет нас самих…

Эпоха, когда всякая определённость и всякий смысл разбивались и дробились в летучую пыль бесовской неопределённости и хихикающей бессмыслицы, эта эпоха проходит — прошла.

Мы уходили от себя, от своих первооснов и непридуманных иерархий, чтобы, наигравшись и нагулявшись на искусительно и соблазнительно диком, сиротском приволье расхлябанности, расхристанности и шизофрении, вернуться в родную обитель, к старому, верному своему очагу, где прикорнул на время наших бесовских блужданий (но покуда не умер!) наш верный и старый безмолвный Товарищ — Бог…

Теперь понятно, почему О.Э.Мандельштам грезил о возвращении в ХVIII век, когда производство свежего, сырого мяса новизны и смысла не мешало здоровой онтологической работе по строительству несущих структур земного мироздания, подобных закономерно-целеустремлённому сплетению шпангоутов и нервюр будущего парусника, когда служение Духу ещё не было отсечено от служения Делу, равно пропахшему весёлым потом вдохновения поэзии и науки, древесной стружкой добротного ремесла и накладными буклями И.С.Баха.

XIX же век столь же весело и лихо взялся раскачивать эту только-только построенную лодку и разрушать это здоровое, созидательное, ещё не разъеденное жучками скепсиса и рефлексии, начало (которое в Новое время зарождается по сути даже не в XVIII, а в XVII веке), а ХХ век безоглядно покончил с ним ужасами Освенцима и ГУЛАГ’а, торжеством бесовского отчуждения, ржавчины декаданса и экзистенциального сиротства, что философски рельефно обозначилось для нас безнадёжным вздохом М.Хайдеггера, «тошнотой» Ж.-П.Сартра, беспросветным резюме Ю.Хабермаса и виртуозно-разудалой деконструкцией Ж.Деррида.

История продемонстрировала нам множество опытов и путей — есть вроде бы из чего выбирать: однако мы не вправе самовольно, своевольно выбирать — и этому она нас тоже успела научить.

Экономика, искусство, наука, техника, культура — это всё нужно, без этого уже не обойтись, но мы не должны позволять им каменеть и вырождаться, когда они становятся нашими оковами и путами, когда они не помогают, а уже мешают нам жить и полнокровно созидать свой неотчуждаемый мир.

Культура должна быть живой и первородной, насущной и онтологичной. И Церковь Христова должна быть первохристианской и простой — родной, соборной, собирательной, просветлённой и просветляющей, задушевной и тёплой, а не только высоко духовной и потому отрешённой от мира сего, который всё же надлежит (в качестве Настоящего, «здесь и сейчас») принять, а значит — увидеть и понять, не соблазняясь его сладкими посулами.

Нам снова надо приниматься за тяжёлую, но радостную работу по первородному структурно-иерархическому оприючиванию человека и человеческого дома, каким снова должен стать ожесточившийся и охладевший к нам мир, в котором мы лишь куце и уныло пребываем, но не живём уже в его животворном и цельном единстве.

Пора, пора нам узреть себя ступившими на круги своя, пора наконец распроститься с гнилой декадентской («постмодернистской») иронией (о которой ещё в конце XIX и начале ХХ веков с тревогой писали Ф.Ницше, А.Блок, А.Белый и др.), с контрабандным господством жёванного-пережёванного детерминизма и пустопорожнего культуртрегерского эклектизма. Пора созидать и пересозидать первородные смыслы. Иного нам просто уже не дано.

Начав когда-то копать от смысла, мы — вполне закономерно — докопались до полнейшей бессмыслицы. начав когда-то копать от Бога, мы — столь же закономерно — докопались до разнузданного безбожия. Что ж…

Смысла нет — и поэтому он имеет, очень хотел бы иметь, время и место. Бога нет — и поэтому Он имеет, очень хотел бы иметь, время и место. Не будем  же им мешать — нехай прорастают сквозь асфальт нашего и меж-нашего бытия. Чтобы себя (а значит и мир в себе, и Бога в мире) обрести — надо себя исчерпать, потерять, распатронить, опустошить, ненароком открыть — навстречу Откровению.

Мы побывали на краю, вдали от центра бытия, вдали от дома и дыма очага — не пора ли возвращаться?..

Античные художники были примитивными — то есть насущно необходимыми, неотменимыми — домостроителями.

Гомер и Боян были народными певцами и поэтами.

Не надо ходить в народ. Не надо учить народ, надо быть самим этим народом.

Не надо вульгаризировать и пыжиться, не надо ничего вымучивать: насущное рождается само — весело и непринуждённо.

Предаться беспросветному отчаянью от «вброшенности» в трагедию века сего было бы проще всего — жить полнокровно и созидательно, снова и снова выстраивая себя и свой дом из развалин, это требует первородных духовных усилий.

Нищета и свобода (куда оказалась «вброшенной» Россия в конце ХХ века) — отличный урок и замечательный шанс (которого могло и не быть) пробудить и проявить свою духовную мощь и волю к жизни.

Надо только учитывать извечную, по определению, непримиримость, несоизмеримость идеальных и социальных (прагматических) конструкций: например, грандиозные идеи всеединства, соборности и синергии, рождённые в отрешённости исихазма (Афонский монастырь), теоретически усвоенные Гр.Паламой и развитые русскими философами В.Соловьёвым, Е.Трубецким, Вяч.Ивановым, Л.Карсавиным, А.Хомяковым, Н.Фёдоровым,  С.Франком, при переносе на горизонт социальных реалий чреваты тормативно-адаптивной вульгаризацией, духовным оскоплением, а в итоге — заурядным насилием и террором.

Русский социальный «пофигизм» может нас даже нынче неким парадоксальным образом обнадёживать, если мы поймём, что Христос явил нам ведь именно пример социального «пофигизма», усвоив который, мы увидим, что несовершенную органическую горизонталь обязаны мы в этой земной реальности практически достраивать синергийной вертикалью, но только делать это мы теперь (после кровавых опытов вколачивания различных идей в жизнь) должны осторожно и аккуратно, но всё-таки должны, должны делать во что бы то ни стало, должны тянуться весело к Богу живому, обиняком воспринимая от Него радужное задание лицетворящей свободы и безотчётной ответственности, — снова и снова, опять и опять, каждый раз заново…

Говоря по примеру гоголевской Агафьи Тихоновны («Женитьба»), если бы к просвещённому анархизму П.Кропоткина присовокупить мистический анархизм Г.Чулкова и Вяч.Иванова, да исихазм Гр.Паламы, да «разумное зрячество» А.Хомякова, да холизм Я.Смэтса, да глубинные прозрения Святых Отцов… Но где место для Господа найти чистое и неосквернённое? На земле ведь нам его не найти. Так как же быть?

Несмотря на  вневременную неизменность глубинного и вышнего задания, здешняя человеческая реальность за последние десятилетия претерпела кардинальные изменения, и христианская церковь, ими окормляясь, не может позволить себе уклониться от влияния на неё: а сегодня создаётся впречатление, будто наша с вами церковь слишком от этого уклоняется (впрочем, здешняя человеческая реальность, как и здешняя церковь, неуклонно многообразна, разноречива и столь поверхностным наскокам неподвластна).

Если всё время повторять, что мир лежит во зле, будет то же, если постоянно говорить человеку, что он свинья. Мы все под Богом ходим, а значит мир настолько же лежит во зле, насколько и в добре. И в Свете — и не только божественном, но и солнечном. И этим сиянием «дышит» не только человек, но и дерево, и трава, и корова, и блоха: все мы дети Божьи. В Православии есть обнадёживающие нас элементы душевно-тёплого пантеизма, могущие стать основанием духовного возрождения русского (российского) народа — весёлого возрождения.

Человек — живое дитя живой солнечной (фотоавтотрофной) природы. Человек — древо жизни, тянущее свои ветви ввысь, человек, он слишком одинок в этом своём порыве (драйве, дранге, пассионарности), нет ему в этом опоры на земле, разве что мистическая Церковь, слившись предвечным Светом Благодати Божьей с жарким сиянием солнца, подаёт ему навстречу свои спасительные лучи… А.Хомяков был прав… Нет, человек — не безнадёжно греховная помойка, как в этом нас долго и упорно пытались убедить… Ни Град Земной («любовь к себе до презрения к Богу»), ни Град Небесный («любовь к Богу до презрения к себе») блаженного Августина ему не по сердцу (не по центру), не по нутру, не по природе. Человек — в потенциале — божественен, небеса — в потенциале — человечны: человек уравновешивает собой противоборство земли и небес. Уж коли бессмертна душа человеческая, то бессмертна и человечность как таковая (душа — телесна). Скурвится, сгорбится, потеряется человек, курвится, горбится, теряется душа его, и небеса в ответ над человеком унынием откликнутся всенепременно. Подлинная человечность есть радостный отсвет Божеского в человеке, коим (отсветом) он и лицетворится. А бесчеловечность есть обезличенная (без отсвета Божеского) стадность («легион»).

Свет личностной Благодати Божией передаётся человеку посредством природы самого человека и природы, его окружающей, земной и космической, а значит отчасти заведомо языческой, биомифопоэтической. Многомерная, живая, дышащая, всегда не окончательная природа мира, а значит и многомерная природа человека — не только данность наша, но и задание нам, многогрешным…

Добропорядочная соразмерность западной демократии нам, русским, скучна и обидна, её ординарная сытая повседневность неуёмному нашему духу чужда…

Экзистенциальный трагизм преодолевается в христианстве радостью, катарсисом Воскресения, когда кончается Великий Пост и воскресает вместе с Сыном Божиим природа — Древо жизни, и во имя этого Воскресения вершится весь земной и планетно-звёздный годичный круговорот со всеми его страстями, напастями и верой, надеждой на Любовь, на Свет весеннего, животворящего пробуждения…

Ещё в 1916 году сетовал Вячеслав Иванов на то, что религия стала в России частным делом и личной заботой, тогда как во всём её воздухе разлито-де великое томление по соборности…

Если бы церковь земная ответила тогда на это томление, переломила бы свою златотканную гордыню и вышла бы к народу, обнажив перед ним простодушную нищету и заветную насущность первохристианства…

Видимо, прав В.И.Вернадский, говоря, что человек по природе своей автотрофен: но только, скорее всего, автотрофен не биохимически, а пневматически (духовно).

И действительно: дух мыслит одиноко (автономно), а стадо не мыслит, оно — живёт (жуёт).

Идеи Древа Жизни, Церкви Христа, Града Небесного (как и прочие архетипические идеи) потому и красивы, и томительны, потому и живучи, что не имеют никакого практического отношения к реальной социально-исторической жизни. А буде волюнтаристски внедрёнными, вдолбленными в практику, как у нас была вдолблена идея соборности и здорового коллективизма, обращаются чем-то совсем даже некрасивым и пошлым… Таков закон природы — природы несводимости теории и практики: Господь Бог относительно нас — Теоретик, мы относительно Господа — практики.

История вообще-то есть чисто художественный феномен. Политика — площадной театр. Первая — обещание интересненького прошлого, вторая — интересненького будущего: социум бурно аплодирует и просит чего-нибудь погорячее («покультурнее»).

Нарративы про Бога не настолько, может быть, по нынешним меркам занимательны и безыскусны, но зато они — сердечны, томительно глубинны и первостатейно онтологичны.

Богу — Богово, культуре — культурье…

Рыбе — рыбье, рабу — рабье…

Зря мы здесь до этого столько пинали культуру за её тупорылую нормативность: это ведь всё равно, что пинать табуретку за то, что она, по определению, табуретка, а не, допустим, вольтеровское или зубоврачебное кресло…

Бог, естество (бытие) и искусство в культуре не умещаются.

Всё течёт

Без весёлого здорового кощунства всякая жизнь каменеет и дохнет, аки осенняя муха. Без встряски, опамятования, без ледяного душа духовно-мозговой революции на очередном этапе эволюции человек притерпевается и привыкает к затхлому запаху рутинного дерьма, к тяжкому своду законов и правил, к свойскому прессу верховных идей, наущений, порядков, сосущему из человека все его лучшие, сладчайшие соки — соки жизни, — а он-то уже и не против — свыкся, поник, покорился развязному свисту бича и дудке глумливой уже не чужих, а родных палачей и диктаторов, прижившихся в его собственной одубевшей башке, в зачахшей душе и обескровленном сердце. Человек в таких условиях и рад бы хоть что-то в себе изменить, да не может уже сделать этого без посторонней помощи, ибо скурвился, ссучился, сдался, хоть и посматривает время от времени на небо, и молится где-нибудь под одеялом, в тёмном углу и в подвале оглохшего духа, и просит, и алчет, и чает, и ждёт, ждёт, ждёт… И тут является — Мессия… Или Моисей… Или Сиддхартха Гаутама… Или Ленин… или Гитлер… Как повезёт — народ-то уже готов ко всему, хоть кто-нибудь пришёл бы и вдохнул бы в него новую, свежую жизнь… Коль стадо жаждет пастыря — пастырь найдётся.

Христос правильно сомневался: народ не воспримет нового слова и нового смысла, пока стократно не разуверится в прежних основах собственной жизни, пока вконец не растреплет и не изживёт последние лохмотья добропорядочной цивильности и виртуального цимеса, пока не потеряет себя и не приблизится к духовной гибели достаточно близко…

Но ведь жадная, озабоченная лишь собственным благополучием толпа ждёт от Мессии совсем не того, что Он может и должен ей дать, — потому-то она Его и распнёт, чтобы потом с умилением Его поминать, выдавливая из глаз лицемерную слезу. Что ж, — «они любить умеют только мёртвых». Они — это мы. Тупорылый социум.

Все традиционные формы чего бы то ни было, в том числе и религии, выражают традиционное желание человека убежать от себя, от своих треволнений и страхов, то есть — от реальности. Этому с успехом потворствует вавилонская башня культуры, представляющая собой затхлый и дряхлый музей, мемориал, а по сути — трусливое цепляние за лохмотья того, чего уже больше не существует, за иллюзию иллюзий непрерывности, монументального постоянства, твердолобой неизменности, за жалкое желание заживо погрязнуть в тухлом болоте егозливо-пугливого эго, безобразно распухшего от своих слюнявых грёз и кисло-сладких воспоминаний…

Реальность — это то, что ЕСТЬ, то, что никогда не стоит на месте, то, что всегда меняет своё лицо, то, что не боится ни жизни, ни смерти, то, что противостоит тупорылым и замшелым бастионам самодовольной культуры, на знамени которой начертано: «БЫЛО».

Реальность — это то, что обходится без сошедшего с небес дяди, который придёт и всё расскажет — что было, что есть и что будет, чем сердце успокоится, который объяснит кто виноват и что делать, а потом возьмёт нас за ручку  и поведёт по лунной дорожке в светлое будущее, где небо в алмазах, где жратвы навалом, где любые наши желания будут мгновенно удовлетворены, где мы будем жить вечно и без забот… Пусть он придёт и навешает нам лапшу на уши, мы рады ещё раз обмануться, как делали это всегда, ведь только этого-то мы по-настоящему и хотим в глубине своей издёрганно-излицемерившейся души.

В чём причина агрессивности? — в трусости. В чём причина трусости? — в страхе перед жизнью и смертью. В чём причина страха перед жизнью и смертью? — в незнании себя. В чём причина незнания себя? — в стадной привычке жить как все. В чём причина стадной привычки жить как все? — в закреплении и культивировании удовольствий. В чём причина закрепления и культивирования удовольствий? — в закреплении и культивировании мемориальных представлений об удовольствиях. В чём причина закрепления и культивирования мемориальных представлений об удовольствиях? — в закреплении и культивировании лицемерных стереотипов. В чём причина закрепления и культивирования лицемерных стереотипов? — в лицемерных стереотипах воспитания детей. В чём причина лицемерных стереотипов воспитания детей? — в лицемерных стереотипах господствующей в обществе культуры. В чём причина лицемерных стереотипов господствующей в обществе культуры? — в лицемерии общества. В чём причина лицемерия общества? — в стадном лицемерии составляющих общество людей. В чём причина стадного лицемерия составляющих общество людей? — в агрессивности, трусости, страхе, незнании себя, в стадной привычке, в жажде удовольствий, в господствующих стереотипах культуры… в господстве общества… в господстве как таковом… в лицемерии всякого господства… В господстве лицемерия. В привычном желании господства и лицемерия.

Но человек стал человеком после появления речи и языка, условная, абстрагирующая образность которого создаёт свою особую культурную среду, вторую реальность, отвлекающую от первой, что и является исконной причиной всякого ментального раздвоения, всякого лицемерия, причиной поэзии и шизофрении.

Но чтобы познать истину, приходится ведь снова и снова возвращаться к началу, хотя маленький секрет этого возвращения заключается в том, что, оказывается, не надо никуда возвращаться, и вообще не надо оглядываться, не надо заглядывать вперёд — надо остановиться, не останавливаясь специально, нарочито, а как бы так ненароком, случайно замедлить, замедлить, замедлить ретивую поступь… И наконец понять, что мы превратились с вами в слова, которые живут у нас внутри в виде образных, языковых представлений, заменяющих нам наши реальные чувства, всю нашу и окружающую нас реальность.

Когда мы смотрим на облако, мы видим вовсе не облако, а культурно закреплённый в нас образ облака, обозначенный в нашем сознании условным рефлексивным ярлыком под условным наименованием «ОБ-ЛА-КО»… И так — во всём.

Всё, что поначалу несёт спасение, в конце концов развивается в свою противоположность, не разрушив которую, невозможно снова начать создавать условия для нового спасения.

Всё есть движение. Остановить движение нельзя: кто попытается — поплатится… Мы все так или иначе пытаемся, и чем больше пытаемся — тем больше платим, платим первой своей реальностью, отлучением от возможности узреть истину, которой не нужны слова и построенные из них мысли.

Духовные ловушки цивилизации

Проблема даже не в том, что чрезмерное смирение и самобичевание не менее опасно и зловредно, чем эгоизм и самодовольство, а в том, что «золотой середины» меж ними в реальности не существует. Если мы хотим жить в первой, настоящей реальности, а не метаться между культурно «отрихтованными» биполярными понятиями-ярлыками, мы рано или поздно вынуждены будем безжалостно их отбросить и попытаться подойти к целостному, сразу-синтетическому (то есть без предварительного анализа-расчленения) восприятию себя в этом мире — всё-таки себя, в себе, из себя… Всё-таки с собой так или иначе приходится разбираться, но не с собой как объектом и субъектом (этот способ европейской «расчленёнки» мы уже исторически исчерпали), а с собой как неразложимым целым своей-не своей жизни, которая не ограничивается очевидными пределами сугубо физического тела.

Библейские заповеди врождены нам сызначала, то есть, конечно, не сами эти заповеди, а психический аппарат, обусловливающий элементарные представления о добре, красоте, истине, подобно тому, как вестибюлярный аппарат обусловливает наши представления о верхе и низе.

Начальные аксиологические (ценностные) констелляции со временем «перевоспитываются» в социально ориентированные установки, имеющие самодовлеющий характер: эти установки определяют дальнейший рост крепостных стен монументально-шлакоблочной культуры, которые в итоге обрушиваются на того, кто их породил. Таким образом, исходно оборонительная (в отношении к природной стихии) мощь цивилизации незаметно поворачивает свои уже слишком многочисленные орудия против своего создателя, человека, который уже из кожи вон лезет, чтобы стать объектом и продуктом культуры и цивилизации, забыв о том, что он есть «целое» (не часть) той самой неделимой природы, с которой он доселе воевал не на жизнь, а на смерть как с чем-то чужим и заведомо враждебным.

Однако природа «взяла» человека изнутри и — взбунтовалась. Оказывается, покоряя природу, человек воевал с самим собой и, кажется, почти уже себя покорил, положил на обе лопатки.

И теперь, чтобы что-то по-настоящему, первично и непосредственно увидеть, увидеть собственными, «незапудренными» глазами, мы должны освободить свой взгляд от автоматического социально-культурного удвоения и осознать свою унизительную обусловленность внешней, уже давно не нашей, лицемерной и бездушно-технологичной конъюнктурой.

Когда-то живые, свежие и насущные коммуникативные конструкции и заповеди, пройдя многовековую культурно-историческую «рихтовку» (канонизацию), дряхлеют, роговеют, каменеют, мервеют и оборачиваются заурядной банальностью, пошлостью, оковами духа.

Именно поэтому, например, образованный и чуткий к языку человек не может уже всерьёз, без иронии признаться в любви посредством гениальной и древней формулы «я тебя люблю», а вынужден передавать её изначальный смысл не столь измусоленными околичностями и экивоками (этот пример в одной из своих статей приводит Умберто Эко).

Прозрение, откровение происходит не вчера и не завтра, а здесь и сейчас — лично с нами, через нас, сквозь нас — и не благодаря каким-то идеям, знаниям, убеждениям, надеждам, личным достижениям, заученным формулам, правилам, прилежанию, неприлежанию, самовоспитанию, наставлениям, проповедям, постам и т.д., а вопреки им, а точнее, помимо них и даже — благодаря тому, что нам по случайному счастью и совершенно беспечно удалось вдруг если не изничтожить, то усыпить в себе ими порождённых монстров, чтобы сознание, обретя блаженное опустошение, смогло наконец просто воспринять само себя, то есть истину, которая есть не вещь, не объект, а само это наше точно и ясно просветлённое, без-рассудное состояние — состояние Откровения.

Прививка Востоком

Впрочем, изначальный синкретизм свойствен всем древним и «диким» народам, а в восточном, дальневосточном и юго-восточном мышлении (шаманизм, даосизм, индуизм, буддизм и т.д.) этот пралогосный синкретизм преобразовался в методологически полноценный синтетизм. Так что «восточное» снятие деяния есть результат того же, хоть и противоположного по знаку, духовного усилия, которое вырабатывает «западный» антропоморфизм и христианствующий гуманизм. Оба подхода выигрывают от взаимного учёта друг друга по принципу дополнительности.

«Западный» подход так или иначе превозносит человека (отчего и озабочен его гордыней), «восточный» же — «занижает» (отчего и страдает его «затюканностью»): среднее арифметическое двух этих крайних подходов ставит человека на более-менее подходящее для него место — в некую условную оптимальную середину-сердцевину, где человек, пройдя исторические круги крайних, положительных и отрицательных, амплитудных всплесков и культурно переработав их осадочно-архетипические итоги, может уже более адеватно заглянуть бытию в глаза. А может, и не может… Среднестатистический подход подобен всем прочим условным спекуляциям. Отдельные мыслители смотрят на мир по-своему и по-своему же его артикулируют — в соответствии со своим темпераментом и своими склонностями. «Кафедральные» профессора самобытно сочных мыслителей осушают и выправляют, выравнивают — систематизируют. Но в общем и целом мы всё равно не получаем искомого прорыва к чаемой цели. Потом появляются новые мыслители, новые ракурсы и концепции. И всё начинается сначала…

«Восточный» подход поначалу завоевал некоторые позиции на уставшем от плоской логистики Западе, но так и остался там в виде дешёвой, поверхностной моды, оставив какие-то следы в культуре и, как ни странно, в науке — в частности, в физике (см., например, книгу Ф.Капры «Дао физики»).

Однако нынче Восток совершает своё новое нашествие на пресыщенный своими технологическими достижениями Запад — просачивается в него изнутри, из сумеречных своих глубин, берёт его тихонько за кадык и всасывает в себя ненароком…

Ближе и точнее всего к постижению (переживанию) мира и Бога подходят, пожалуй, конкретные медитационные практики, интуитивистско-феноменологические изыскания (что по сути лежат в основании любой науки) и инсайты (озарения, прозрения, откровения). Отдельные медитационные опыты культивировали своим образом жизни даже целые народы, придавая им структурно-архетипический и религиозный характер.

Русская срединность помогла многим русским мыслителям органично примирить перспективные интуиции Запада с перспективными интуициями Востока (в древности они естественным — архетипически-синкретичным — образом были друг к другу «ближе»).

Всё-таки ХХ век дал духовно-историческому опыту предыдущих веков определённую закруглённую законченность — многое из того, что было гадательным и неопределённым, более-менее окончательно для нас прояснилось, Промысел Божий явил нам себя ещё нагляднее. Мы теперь иначе смотрим на человека, иначе смотрим на природу, иначе смотрим на жизнь и смерть.

Человечество как никогда вплотную подошло к решающему перевороту своей (обозримой нами) истории.

Оторвавшись от своих природных корней, мы разучились жить в согласии с космосом, то есть разучились понимать мир через себя, через свои ощущения и интуиции, синкретически сокрушающие биполярно-упрощённые положения классической логики: о чём невозможно говорить, о том-то как раз и следует, и можно, и нужно говорить!* Другое дело, требование ясности — оно, конечно, вполне справедливо, ибо всякое мышление лишь тогда имеет хоть какой-нибудь смысл, если является мышлением проясняющим — что бы то ни было и как бы то ни было.

Ф.Ницше сделал ведь по сути трагический прорыв от «западного» утилитаризма и прагматической заземлённости к смыслу наивысшей полноты и законченности, а в итоге пришёл к мандале индуизма, располагающейся по ту сторону противоборства аполлонийского и дионисийского начал, к кругу Сансары, т.е.         к старой идее вечного возвращения, идее реинкарнации (метемпсихоза)… «Если нет воскресения мёртвых, то и Хритос не воскрес; а если Христос не воскрес, то и проповедь наша тщетна, тщетна и вера ваша» (1Кор., 15:13-14).

Некоторые свидетели, испытавшие мистический опыт потустороннего существования, утверждают, что Бог принимает всех умерших одинаково — независимо от их прижизненных грехов и заслуг, что там нет ни ада, ни рая, ни отдельного суда, ни специальных наказаний и наград: правда, сам умерший, став другим, критически просматривает всю свою жизнь и делает соответствующие выводы — сам для себя…

Это представляется нам достаточно убедительным, — ведь Бог не руководствуется нашими ограниченными земными понятиями о справедливости и морали (как и всеми прочими понятиями), и любовь Его, в отличие от нашей, не избирательна и маломощна, а всеобъемлюща и всесильна.

Религии, верованию в реальность миросозидающего Первоначала необходимы некоторые элементы мистического постижения, но тот, кто всецело захвачен соблазном мистического про-видения, в религии, в Боге уже совершенно не нуждается, ибо попадает в сети пьянящего оккультизма, производящего, в противовес божественному восхождению ввысь, к свету, нисхождение вниз, во тьму дьявольского оборотничества и деструктивного трюкачества: опасно играть в мистицизм — можно и заиграться…

Только очень условно и символически мы могли бы представить Христа эдаким мстительным Гамлетом или графом Монте-Кристо… Но нет — если уж обычная земная мать прощает родному сыну все его грехи и преступления и защищает его до последней своей возможности, то Господь — он ведь нам ещё роднее, ибо если любовь Его не беспредельна и не всеохватна, то Он не Господь. Есть только один нюанс: любовь сия — не земная, не здешняя любовь, а посему и принимает, и прощает она иначе. А как — это нам знать пока не дано, пока мы живы. Хотя если верить показаниям свидетелей, побывавших там, за совершённые здесь злодеяния Господь никого не судит и не карает — сам злодей свершит над собой надлежащие суд и кару, а скорее всего, тот, кто нарушает гармонию мира, поплатится за это обратным самовосстановлением той же гармонии, ибо всякое деяние подобно бумерангу, то есть, не исчезая бесследно, имеет вечную отдачу, так или иначе изменяет весь мировой порядок, являющийся предметом веры и христианина, и физика…

Утверждение (приписываемое Гермесу Трисмегисту) о том, что там (наверху) всё так же как здесь (внизу), нельзя понимать слишком прямолинейно.

Очевидные реалии на иерархически разных уровнях бытия — разные. Другое дело, внутренние структурные закономерности: и здесь и там есть свои правила поведения, свои возможности и запреты, свои желания и страсти, свои радости и печали, свои будни и праздники, свои начала и концы…

Мы, конечно, погрязли в болтовне и ментальном мусоре: даже когда молчим или спим, мы не расстаёмся с тяжеленной культурной болванкою мёртвых понятий и слов, очень хороших, великих и правильных слов, но — мёртвых.

Эта грандиозная культурная мощь, потрясающая нас великолепной своей безмерностью, не была бы столь двойственной и отягощающей, если сегодня рождалась бы сегодняшняя грандиозная мысль, сегодняшнее грандиозное духовное движение, делающее нашу жизнь полноценной и полнокровной жизнью, а не пустой дребезжащей тележкой, пристёгнутой к могучему маневровому составу, со свистом летящему в давно прошедшее прошлое, в котором мы погрязли навсегда… Неужто навсегда?!.

Однако скрытые от глаз просвещённой публики творят сегодня в своих тьмутараканях и медвежьих углах безвестные и бескорыстные искатели истины, не окончившие столичных аспирантур диковатые самородки-самобытники масштаба Г.Сковороды, Н.Фёдорова и К.Циолковского… Уж, знамо дело, штатные профессора не пущают их на свой порог…

У нас нет философии — а есть история философии; у нас нет богословия — а есть история богословия…

Наша западно-средиземноморская пирамидальная культура, уставшая и застывшая в своей каменной самоуверенности, твердолобом псевдозазнайстве и всё и вся овнешняющем, неадекватно объективирующем самодовольстве, самодовольстве верхоглядно-поверхностного, музейно-экспозиционного знания, эта наша зубрильно-школьная культура нуждается в кардинальной прививке глубинным, а не внешним, орнаментально-экзотическим (каким мы прельщались прежде), Востоком и Юго-Востоком…

————————————————————

* «Логико-философский трактат» Л.Витгенштейна заканчивается словами: «О чём невозможно говорить, о том следует молчать» (4.116).

Богочеловеческий потенциал человека заключается во взаимном сотворчестве — Бога в человеке и человека в боге. Человек без Бога есть не вполне человек, точно так же как Бог без человека не вполне Бог (хотя ситуация сия вполне условна и слишком гипотетична: Бог — всегда вполне Бог, человек — всегда вполне человек). Движение, путь к окончательному единству Бога и человека есть путь к последнему Откровению — Откровению богочеловечества. Этот путь и есть Любовь Бога: Бог ищет Своего воплощения, артикуляции в человеке, человек ищет своего воплощения, артикуляции в Боге. Это воплощение и есть Откровение и Спасение, рождающееся в созидательном творческом прорыве, в котором человек строит новые, доселе небывалые структуры, заполняющие трагическую пропасть между собой и Богом.

Человек, устремлённый к Богу, это не жалкий, уныло-коленопреклонённый и подавленный могуществом мира и Бога раб Божий (если он и раб, то только метафорчески), а вдохновенный и вольный (хотя, в точном, заострённом смысле, и не имеющий уже никакого выбора) строитель, сопрягатель трагически несоединимых противоположностей, созидатель радости единства из мрака ничтойной и никчемной пустоты.

Смирение человека должно быть только смирением своего бесплодного и деструктивного эгоцентризма, а если и не бесплодного, то ведь плоды эгоцентризма всегда — заведомо — с гнильцой. Поэтому то, что смиренно-вдохновенные строители возводили 500 лет назад для Бога, и поныне служит человеку, хотя бы человеку, а то, что безбожные строители возводили каких-нибудь 50 лет назад для человека, не служит уже никому.

Через духоподъёмное творчество человек разрывает оковы своей унылой ограниченности, открывает новое небо и новую землю и со-творяет свет бессмертия — вопреки всем смирившимся с эгоцентрическим материализмом людишкам, не осмелившимся воздеть очи горе, людишкам, упивающимся своей добропорядочной падшестью и ненасытным обжорством.

Бескрылые, отяжелевшие, зажиревшие, не осенённые творческим началом люди есть и должны быть жалкими рабами самих себя, своего «Я», есть и должны есть сами себя поедом, есть и должны быть — мертвецы, — и мертвецами будут до тех пор, пока не опамятуются, не прозреют, не очнутся от морока унылой мертвечины века сего, пока не обратятся лицом к Творению света предвечного, пока не станут его со-творцами. А мервецы пусть погребают своих мертвецов.

Таков закон — закон неумолим.

Мужество жить есть мужество творить, открывать всё новые и новые просветы во мраке беспросветной смерти, отвоёвывать у бездыханного небытия всё новые и новые островки полнокровной и вдохновенной жизни.

Внезапное вдохновение, одухотворение освобождает творческий потенциал человека из-под тяжкого спуда нудящего эгоцентризма и осеняет божественным даром и смыслом его обескрылевшую было самость (а она, в юнговском смысле, сверхлична), которая тогда становится творческим выражением мирового и надличного единства, силой, освобождающей от оков ординарной необходимости и ведущей к откровению подлинного просветления.

Любые ошибки, в конечном итоге, простительны человеку, если они сделаны им на пути к Свету богочеловеческого единства: ошибки на этом пути неизбежны, ибо человеку дано видеть себя и мир только сквозь «тусклое стекло», гадательно и неясно. От возможности совершить ошибки, падения на пути к недостижимому и непостижимому совершенству Творения навсегда избавлен лишь тот, кто окончательно утонул в зловонном омуте своего чавкающего эго.

Догадка человека о Боге есть вдохновенная и творческая догадка, требующая непрерывного — вдохновенного и творческого — перевоссоздания, освежения, обновления и омоложения: она не может, не должна одряхлеть и задохнуться в спёртом воздухе наших окаменевших и почерневших капищ.

Христос требовал от нас непрерывного, незастывающего, неусыпного по-двига, с-двига, движения к душевному и духовному совершенствованию и каждодневного нашего воскрешения в этом снова и снова возобновляемом движении — к созиданию, к Свету, к Нему.

Явление Христа есть вызов всяческому застою, твердолобому и зашоренному обскурантизму и клерикализму.

Явление Христа есть радостная победа над смертью во имя жизни — подлинной, обнажённой, очищенной от гробовых социально-культурных нагромождений, неуспокоенной в себе, самотворящей.

Церковь Христа есть живая, незастывшая, светлая Церковь, созидательно и вдохновенно проявляющая себя изнутри самой жизни, не отделяющая себя от неё могучими крепостными стенами, стыдливо скрывающими никчемную роскошь скупого рыцаря в засаленной рясе и похмельную ладана вонь.

Перевозрождённый, восставший Христос Третьего Завета мог бы повторить вслед за В.Маяковским: «Ненавижу всяческую мертвечину — обожаю всяческую жизнь!»

Впрочем, разностью природных темпераментов и прочих врождённых и воспитанных предрасположений в каждом отдельном человеке и в многообразных человеческих сообществах обусловлено во многом и различие в подходах к стратегии жизни и поведения, к стратегии веры… Тактические же подходы меняются и в пределах сознания отдельного человека — в зависимости от погоды, здоровья, настроения и т.д. А если этот человек ещё и русский, если он восточный славянин, если характер имеет текучий, расплывчатый, переменчивыйЮ анархический, интуитивистский, стихийно-художественный, бегущий слишком отчётливой объективации, то о последовательности и систематичности мышления такому человеку невозможно и мечтать. Это в полной мере относится и к нам… И сама ведь фрагментарно-текучая форма этих заметок имеет отчасти традиционно восточную природу…

«Западное» умозрительное стремление к деянию в русском сознании зачастую знаменует собой уравновешивающую компенсацию «восточной» философии недеяния…

Русское сознание изначально синкретично и религиозно, а в итоге стихийно-художественно — и в этом его, пожалуй, единственное духовное спасение, но в этом же его и крах…

Однако если русский дух спасается какой-нибудь одной своей частью, то другой своей частью он сие спасение иронически снимает, а в итоге и не только это спасение, он вообще всё снимает, все проблемы и «термины», и жизнь, и смерть, и всё, и ничто… Снимает и посмеивается диковато. Но ещё более удивительно и непостижимо то, что, снимая всё это (ВСЁ), он в то же время этого не снимает, осуществляя поступательно-отступательный синтез полярных своих частей, результатом которого оказывается предвечный иронико-трагический НУЛЬ — вечное Качество, которое не переходит в Количество: в этом бессознательный, природный поступок и жертва русского духа. В этом пресловутая загадка «русской души».