Человек состоит из животного тела и генерируемого им (и не им) сложного (многослойного) поля.

Как гриб есть одновременно и растение и животное, так человек есть одновременно и животное и нечто третье, пятое-десятое, настолько (это нечто) множественное в богатстве своего разно-образия, что не поддаётся никакому внятному определению.

Человек = животное (зверь) + неведомый (человеку) НЕчеловек. Этот последний есть, возможно, структурный след (нос-сон) сопредельного нам измерения, а говоря попросту — Бога.

Голова находится выше всех остальных человеческих членов и состоит из трёх частей: впереди — темя, сзади — затылок, а между ними — корифи или верх. Важнейшей для стороннего созерцания частью головы является лицо. К нему относится расположенный над глазами лоб. Ниже лба существуют две брови. Под каждой бровью с двух сторон находятся глаза, сверху и снизу прикрытые веками, каждое из которых опушено волосинками, называемыми ресницами. Внутренняя часть глаза, сквозь которую видят, водянистая и её называют зеницей. Сама она чёрная, а то, что окружает её вблизи, имеет у разных людей разный цвет, далее же следует оболочка белого цвета…

На голове есть также и другой орган — ухо, с помощью которого мы слышим, но не дышим. Ещё одной частью лицо является нос, которым через ноздри мы вдыхаем и выдыхаем воздух. Ноздри умеют ещё вдобавок и обонять, то есть чуять запах. С обеих сторон лица располагаются челюсти — верхняя и нижняя. Под носом имеются две губы, состоящие из мягкой плоти и потому свободно двигающиеся.

Рот есть более внутренняя часть головы по сравнению с губами и челюстями. На его верхней передней стороне есть нёбо, посредине — язык (мясистый осязательно-вкусовой отросток). Дальше идёт дыхательное горло, пищевод и т.д. Рот сверху и снизу заполнен зубами (по 16, как правило, там и там).

Между головой и туловом имеется сочленение, называемое шеей. Туловище спереди сверху имеет грудь, слева и справа оперённую костяными рёбрами жёсткости, а ниже — живот, корнем коего является пуп...

Мог бы я ещё продолжить повествование о частях и членах человеческого тела, да единый Творец, не токмо сие странное тело сотворивший, но и разделивший оное надвое (на духовное и материальное), доверил сие анатомическое дело тем, кто сведущ в искусстве Асклепия (врачевания то бишь). Посему на этом умолкаю.

                                                                                                                                                        31.08.96 (17-20)

Жила-была себе заскорузлая деревянная табуретка по прозвищу Дуся Иванова, летела и спала, летела и спала… и вдруг между вторым и первым этажом — она проснулась в метельной круговерти перед лицом припорошенного снегом тротуара и — бац! — со всей силы грохнулась об него поцарапанной мордой и раскололась на пять частей — на «Д», на «У», на «С», на «Я» и на квадратное сидалище-лицо…

А задремавшую меж тем на пятом этаже маму Иванову вдруг обдало метельным холодом, ворвавшимся в комнату через раскрытую балконную дверь, отчего мама тут же очнулась, встрепенулась, вскрикнула и, догадавшись о случившемся, набросилась на папу, что как раз входил в комнату, со справедливыми укорами:

— Что же ты наделал! Как же у тебя рука поднялась на бедную нашу Дусеньку?!

Вспорхнули со своих постелек Вася с Тасей — прибежали, шлёпая босыми ножками, и, узнав о печальном событии, заплакали, заголосили с мамой в унисон…

Папа запер балконную дверь, за которой он только что свершил своё злодеяние, а мама, если не успокоив, то утихомирив детей, резонно его пристыдила:

— Старых, больных, некрасивых друзей, а тем более родственников, не бросают — вот!

Дети солидарно закивали головами.

— Не бросают! — воскликнул Вася.

— Не бросают! — подтвердила Тася.

Папа Иванов пытался оправдываться, но ему не давали вставить слова, а когда дали, он скрестил руки на груди и покаянно возопил:

— Послушайте, простите, простите меня! Совсем я, видно, заработался в своей треклятой фирме «Братья Шмидт и компания» и забыл в суете про эту простую и великую истину… И чтобы загладить свою вину, я готов немедленно спуститься и вернуть табуреткино тело домой…

— Или то, что от него осталось, — печально досказала мама…

— Ничего, — сказал папа, — если что, подремонтируем… Поверьте, я не думал, что вы, оказывается, так любите вашу… нашу Дусю…

Большинством семейных голосов решили одеваться и всем вместе идти спасать бедную родственницу, родную и простую табуретку свою Дусю Иванову,  несчастную жертву буржуазных папиных пороков…

Спустились на первый этаж, вышли из подъезда и — о Боже! — обнаружили на тротуаре совсем не Дусю, а бездыханные её останки.

Вася с Тасей зарыдали, а мама с папой долго их успокаивали… Папа клятвенно обещал, что склеит Дусю так, что будет она цела и невредима и даже лучше прежнего.

Тогда мама взяла ногу «Д», Вася — ногу «У», Тася — ногу «С», а провинившийся папа — ногу «Я» и квадратурное Дусино личико…

Вернувшись домой, тут же принялись за дело…

—А-а, всё равно завтра суббота! — сказал папа, оправдывая невозможность ложиться спать в то время, когда родная распятерённая Дуся ещё ни жива, ни мертва…

Папа быстренько замешал эпоксидного клею, которым все дружно склеили Дусю в единое целое; потом её оставили на кухне отсыпаться, закрыли поплотнее дверь, чтобы лохматая Муся ненароком не задела бы ещё слабое Дусино тело своим неповоротливым туловищем, и отправились разряжать ёлку.

— Всё равно завтра суббота! — весело сказала мама, имея в виду то, что выспаться они ещё вполне успеют, а утром встанут, пойдут на кухню и встретят солнце вместе с милой Дусей, живой и невредимой.

1997

Жила-была себе заскорузлая деревянная табуретка по прозвищу Дуся Иванова, которая проснулась однажды утром от страшного ужаса, настигнувшего всю землю, и поняла, что явилась расплата всему живому за великие людские злодеяния…

Небо приблизилось к земле, и лик земли потемнел, страшный рёв и грохот пал на Дусю, ураганный ветер ударил в неё с размаху и разметал собою всё вокруг, и понёс в неведомую даль…

Засверкали молнии, загрохотали громы, разверзлись все источники великого Океана, и небесные хляби открылись, на землю обрушился немыслимый ливень, который смыл всё и затопил весь мир…

Воды поднимались всё выше и выше, и неслись, и простирались всё дальше и дальше, но страшный ливень всё не прекращался… Одичавшие люди и звери не знали где укрыться от неистово бурлящих вод — цеплялись за верхушки деревьев, взбирались на самые высокие горы, но и это им не помогало, ибо и деревья и горы скоро скрылись под гигантскими водными потоками — люди и звери захлёбывались и тонули…

А деревянная табуретка Дуся Иванова одиноко неслась в бурном потоке вместе с обломками оконных рам, брёвнами, досками, столами, стульями, какими-то футлярами, шкафами, пластмассовыми игрушками…

Но тут, кряхтя и стуча белыми зубами, на неустойчивую, летящую вдаль табуретку взгромоздился насквозь промокший и трясущийся от холода зайчишка, в котором Дуся с трудом узнала известного ей Константина, — в нём не осталось ни капли прежней чемпионской удали… Но вслед за собой Костя тянул уже свою прекрасную подругу Настю, которая никак не могда забраться на Дусю… Да и у Кости уже не было никаких сил:

— Ну давай же, давай, — повторял он в отчаяньи…

И вот наконец Насте тоже удалось взгромоздиться на колеблющееся Дусино чело…

Холодные, голодные, мокрые — приобняли зайчишки друг друга, вздохнули тяжело и… улыбнулись: любовь побеждает все преграды! Они спасены — и счастливы; и пусть их будущее покрыто мраком тревожной неизвестности, им достаточно того, что они вместе — здесь и сейчас, а там, после — будь что будет, — счастливые не думают о будущем и живут сегодняшним днём.

Неся утлую табуретку в океанские дикие дали, бурные воды крутили, вертели, качали её из стороны в сторону, но Костя и Настя со временем приноровились искусно на ней балансировать — они были рады, что остались живы, одни из немногих, и потому не роптали на судьбу…

Шли дни за днями, и Костя с Настей постепенно оклемались, привыкли к своей необычной Новой Жизни на маленьком деревянном кораблике по прозвищу Дуся Иванова… Приобжились, и даже повеселели: то рыбку поймают — съедят, то морковку выловят за хвостик — съедят, то спать улягутся в обнимку, хоть и опасно это было — запросто можно было опрокинуться в воду, — но зайцы такие уж зверушки, быстро ко всему привыкают…

А Костя ещё к тому же то и дело повторял:

— А-а, где наше не пропадало — живы будем, не помрём!

Весёлый парень, этот Костя! Он окреп, воспрял, приободрился и снова был готов к преодолению любых трудностей.

Шли дни за днями, а наши друзья всё плыли и плыли с буйным потоком — всё дальше и дальше — неизвестно куда…

Всё, что могло утонуть, давно уже утонуло, и в дикой водной стихии кружились только какие-то жалкие деревяшки, щепки и прочий житейский мусор, оставшийся от прежней земной жизни, навсегда похороненной под этой бездонной толщей воды.

Жуткий потоп уничтожил всё живое — от человека до скота, до пресмыкающихся, до птиц и насекомых… Всякая жизнь прекратилась на земле, а огромные потоки несметных вод шли и громоздились друг на друга…

Только наши неунывающие зайчики — одни на всей планете — остались в живых, и всё это благодаря крохотной табуретке Дусе, которая мало что могла сделать, но всё ж таки спасла от верной гибели пушистую заячью семейку. Правда, ненадолго…

Костя наловчился виртуозно вылавливать из воды всякие вкусные разности — свежую древесную кору, листочки, травинки, водоросли… А тут как-то выловил очаровательный листик зелёного салата!.. По этому случаю решили устроить праздник. В шуме струящихся вод взяли и услышали чудесную музыку вальса, водные брызги, летящие со всех сторон, стали пьянящими брызгами шампанского, а крохотный островок табуретки превратился в раздольную танцевальную лужайку! И закружились Костя с Настей в восхитительном танце, смеясь и кусая по очереди великолепный листочек салата, своим божественным вкусом обещающий им необыкновенное, радужное будущее…

А что? Ведь не вечно же будут они плыть в этом диком и бурном потоке, ведь должны же они когда-нибудь хоть куда-нибудь да приплыть… А когда приплывут туда, где будет, пускай и небольшой, но твёрдый и надёжный кусочек земли, построят они там себе маленький уютный домик и будут жить себе, поживать да добра наживать… И будут любить друг друга — так же, как сейчас. И нарожают детишек-зайчишек, и будут их растить и обучать премудростям заячьей жизни…

— Если будет мальчик, — говорит Костя, — назовём его Васей…

— Если будет девочка, — говорит Настя, — назовём её Тасей…

Эх вы, зайчики, зайчики, размечтались… потеряли бдительность…

— Эх, как я люблю тебя, Анастасия, если бы ты знала! — воскликнул Костя и восторженно взмахнул передними лапами, и чуть ли даже не подпрыгнул над табуреткой от избытка чувств…

— Эх, Константин… — начала было отвечать ему тем же подруга его и жена…

Но тут какое-то шальное бревно выпрыгнуло вдруг из воды одним своим краем и тюкнуло Костю прямо по макушке — и бедный Костя исчез в непроглядной пучине вместе с роковым бревном…

Несчастная Настя схватила себя за уши и в отчаяньи закричала что-то кромешным небесам, но горестный крик её утонул в диком рёве обезумевшей стихии…

И, недолго думая, она бросилась в бушующую пучину — вслед за любимым…

И снова Дуся осталась одна на всём белом свете, — но только не белым он был, этот заблудший свет, а тёмным и беспросветным…

Дуся потеряла счёт дням и ночам, которые давно слились в одну непробудную страшную ночь, а её всё несло и несло неизвестно куда, неизвестно зачем, будто влекла, всасывала её в себя какая-то гигантская космическая воронка…

Дуся совсем уже ничего не понимала и летела в каком-то кошмарном бреду, летела и спала, спала и летела, летела и спала, спала и спала, спала и спала…

Жила-была себе заскорузлая деревянная табуретка по прозвищу Дуся Иванова, встретившая на своём изрядно извилистом пути бомжа и поэта Лёху Разова, который нашёл на окраине Энэнска брошенный «Мерседес», а точнее, то, что от него осталось, — шустрые людишки успели его распотрошить подчистую — один кузов остался…

И стал Лёха жить в этом пустотелом кузове, как Диоген в бочке… И деревянная Дуся пришлась ему вполне кстати — она служила ему и столом, и стулом, и домашним животным, и верным товарищем, которому посвящал он свои стихи и бездомные мысли…

Лёха всем своим бедным сердцем вник в Дусину судьбу, а также он подумал, что думать можно обо всём — о солнце, о земле, о небе, о Боге, о жизни, о нежизни, о таракане, о «Мерседесе», о динозавре, о телевизоре, о тепле, о холоде, о хлебе, о человеке, о нечеловеке и в том числе о табуретке… Почему бы, подумал он, не подумать мне об этой вот самой табуретке. И он подумал. И написал стихи.

На перепутье трёх дорог

стояла табуретка,

она стояла просто так,

без мысли и надежды.

Она состругана была

из дуба или кедра,

она спала и не спала —

дремала в мира недрах.

Нет, не дремала — ничего

она не ощущала,

ведь нету сердца у неё

и даже мозга нету,

нет носа, глаз и живота,

хвоста и гениталий,

да только ноженьки её

стоять не перестали.

Повсюду в кузове тренькала пустая стеклотара, за счёт которой, сдавая её, Лёха Разов жил и жевал чего-нибудь помаленьку…

Глядя на деревянную Дусю, Лёха думал, что из дерева можно сделать тёплый, уютный домик, детскую колыбель, детскую лошадку, можно сделать удобный шкаф, стол, стул, топорище и кладбищенский крест, а можно состругать и такой крест, на котором жестоко распнут человека и пророка…

Я в гостях у Табуретки:

нет простее госпожи,

обладательницы редкой,

положительной души.

Положился я по жизни

на её уменье жить,

и она без укоризны

мне готова услужить.

Но Бог табуретки — не дерево: дерево — прародитель, а бог триедин — Солнце, Земля и витающий меж ними древесности Дух вездесущий.

Здравствуй браво, табу-

ретка дорогая,

ты стояла дабы

смуту отвергая,

отвергая услу-

женье мягких кресел,

направляя в русло

пролетарских песен,

воспевая твердо-

каменные попы

бомжа или смерда,

Канта и Эзопа.

Люди стонут: ах, что же Бог-то нам не поможет?.. А что Он может, Бог? Бог, Он ведь, как и табуретка, невиден собою, и помощь Его не видна, а точнее, видна не сразу, не всегда и не всякому…

Табуретки чистый облик

гармоничен и глубок:

безобиден, словно облак,

безобыден, словно Бог.

Просто быть на этом свете,

остальное — трын-трава!

Ей всего милее эти

табуретные права.

Между тем наступала зима, но российские бомжи её уже больше не боялись: люди-человеки так загрязнили атмосферу земли, что климат планеты в последнее время сильно потеплел…

Жила-была себе заскорузлая деревянная табуретка по прозвищу Дуся Иванова, которая приготовилась к смерти, начала как будто бы разгораться, но была ещё покуда живою табуреткой, ибо в такую сырую погоду нельзя доверяться мыслям о скором и всепоглощающем пламени, каковое от этого идеала бывает иногда очень и очень далёким…

Нет, Дуся никак не хотела гореть, хотя и не цеплялась уже за жизнь: причиной тому то ли её непреклонная дубовая суть, то ли годы суровых испытаний, то ли пропиталась она где каким-нибудь особенным огнеупорным веществом, то ли что-нибудь ещё, кто знает… Дусе впору было уже рассмеяться… Смех и смерть — родные сёстры…

Что ж, когда-то нас с вами не было, когда-то нас не будет, а когда-то мы, возможно, и были, ходили, стояли, лежали, прыгали, играли в мяч, смеялись, купались, рыдали, говорили ерунду и мудрое, смотрели, слушали, кушали кашу, пили чай, строили самолёты, песочные замки и диковинные сказки…

И что же из всего этого следует? А следует всё то же — быть, ходить, стоять, лежать, прыгать, играть в мяч, смеяться, купаться, рыдать, говорить ерунду и мудрое, смотреть, слушать, кушать кашу, пить чай, строить самолёты, песочные замки и диковинные сказки…

Так вот. Присел наш Митрич у куцего своего костерка, налил себе из термоса в его же крышечку горяченького чайку и приладился было к гигантскому своему бутерброду с российскою колбаскою копчёненькой — пасть то бишь свою растворил навстречу духмянистому его величеству, ан шум машины иностранной услыхал своим натренированным водительским ухом (наш Митрич целых 30 лет крутил баранку в райпотребсоюзе) и, не затворяя распахнутой пасти, с досадой покосился направо, где появился мягко покачивающийся на колдобинах блестящий «Мерседес-600», — явился и встал совсем неподалёку от Митрича, у которого тут же пропал всякий аппетит (но пропал не навсегда, а только лишь на несколько мгновений).

Из машины по-звериному напряжённо вылезают двое в долгополых плащах — главарь энэнской мафии монументальный Сильвестр и взъерошенный папа Иванов.

— Ну что, разберёмся? — вопрошает Сильвестр своим хриплым басом и напирает грудью на папу Иванова, который, беспорядочно балансируя руками, пятится по кочкам в сторону Митрича, окаменевшего в позе мальчика, играющего в бабки (была когда-то такая игра).

К Митричу неожиданно снова вернулся аппетит, он торопливо набросился на свой бутерброд, но был наказан за свою торопливость — поперхнулся и закашлялся, чем привлёк внимание ушастого друга, мирно гоняющего неподалёку мелкую полевую живность, и, конечно, грозного небритого Сильвестра, который, временно прекратив своё мафиозное напирание, выглянул из-за плеча беззащитной жертвы и возгласил:

—Эй, мужик! Вали отсюда! У нас тут серьёзная разборка, и свидетели нам здесь ни к чему!

Митрич кивнул, бросил свой бутерброд, быстренько собрался и убежал со своей собачкой в ближайший лесок, как некоторое время назад это сделал бодрый заяц по имени Костя.

И правильно сделал. Ужасный щетинистый Сильвестр держал в страхе чуть ли не полстраны. Многие, и посильнее Митрича, пытались с ним расправиться, но это ещё никому не удавалось: лысый Сильвестр безжалостно карал всякого, кто посягал на его безграничную власть.

Главарь продолжал напирать, а папа Иванов всё пятился, пятился и вот допятился почти до самого костерка, где бедная Дуся принялась уже было потихоньку разгораться…

— Ну что, будет ваша фирма платить или нет?

— Но при чём здесь я? Пускай братья Шмидт и платят!

— Зачем хитришь? Всем известно, что ты второй человек в компании и все финансовые операции в твоих руках!  Меня не проведёшь…

— Да откуда ты это взял, Сильвестр?

— Ха, у меня надёжные информаторы…

И тут, пятясь, папа Иванов неожиданно вступил на окраину костерка, вскрикнул, отшатнулся — тут и сам Сильвестр опешил поневоле… А папа Иванов воспользовался моментом: выхватил Дусю из огня и со всего размаху как грохнул ею по голой башке мафиози!  — громадный Сильвестр закатил глаза, пошатнулся и рухнул наземь бездыханно…

Папа Иванов тем самым сбил пламя с бедной табуретки, и вот — наша Дуся снова спасена, хоть и обгорела немного там и сям… Её, конечно, папа не узнал — не до того ему сейчас было, — поэтому бросил её рядом с огромным телом Сильвестра, а сам метнулся было к «Мерседесу», но, подумав, вернулся и, чтобы не оставлять такую серьёзную улику на месте преступления, всё-таки решил забрать Дусю с собой…

…Прежде чем бросить машину на окраине города, папа Иванов терпеливо стёр с неё и с Дуси отпечатки своих пальцев цветастым галстуком от «Версаче»… Вышел, огляделся, глубоко вздохнул, постоял, подумал и побежал к ближайшей автобусной остановке.

Жила-была себе заскорузлая деревянная табуретка по прозвищу Дуся Иванова, прозябала себе на перепутье трёх дорог под моросящим в преддверии всемирного потопа дождём, что застал бы проходящего мимо охотника Митрича врасплох, если бы его ушастая собака по кличке Огонь не обладала удивительным чутьём, позволявшим ей брать след искомого зверя и в более пагубных погодных обстоятельствах…

Да, любезный читатель, настала унылая осень: жучки, комары, червячки, зверушки полевые и лесные, птицы большие и маленькие не на шутку задумались как им быть и что им делать, когда наступят злые холода, когда на землю снизойдут снега и будет кушать нечего почти…

Так вот. По осеннему, жухлому полю широким, хозяйским шагом проходил охотник по кличке Митрич с весёлой ушастой собакой по кличке Огонь, что носилась перед ним вольготными кругами в предвкушеньи гона и добычи, попутно обнюхивая брошенную кем-то тряпку, и окурок, и нелепую кособокую табуретку, и кротовью норку, и вдруг… И вдруг она учуяла враждебный след ужасного, хищного зверя, след волчищи по прозвищу Владимир Вольфович… И тогда, приподняв воротник своего балахона из допотопного брезента, помчался Митрич за волчарой, охваченный огнём древнейшего азарта…

А больной и старый волк, голодный и холодный волк Владимир Вольфович гонялся между тем за молодым, но уже окрепшим и вполне возмужавшим зайцем по имени Костя…

Терять бедному Владимиру Вольфовичу было нечего: либо он догонит и сожрёт полного сил ушастого красавца, либо сдохнет от голода, от холода, от язвы желудка, от усталости или, в конце концов, просто от старости.

Дело в том, что экологическая обстановка близ Энэнска, как и во многих иных местах, была тогда очень неблагоприятной, с зайцами в округе было негусто (Владимир Вольфович, бедный, уже и забыл, каков он, зайчатины вкус), так что сами понимаете…

Полузабытый заячий запах довёл Вольфовича прямо-таки до белого безумия, — напав на тёплый Костин след, волк рискнул отправиться в почти безнадёжную для себя погоню, ибо слишком уж мало радостей было в его беспросветной вегетарианской жизни, даже и вспомнить нечего…

А Костя — парень, знамо дело, не дурак — такие наплёл круги и петли, такие запутанные головоломки задал измождённому Вольфовичу своими слюновыделительными, своими упоительно сладкими следами, что у того, бедняги, аж голова закружилась в пьяном хороводе…

А Костя веселился от души, — знай себе, наматывал круги да усмехался в молодецкие усы, и не зря — в тот день он был в отличной спортивной форме, и бодрые мышцы его задних, толчковых, лап пели могучую песню олимпийского резерва…

Волк за зайцем, Митрич с собакой за волком — вот так они и петляли, будто в паровозики играли, по причудливым кругам, какие длинноухий Костя проделывал в роще и вокруг неё.

В конце концов, замотав волчару до последнего предела, Костя решил, что дело сделано, и умчался в дальний лесок, где водились у него давние приятели. А запыхавшийся Владимир Вольфович, мотая плешивой головой, мчался уже в обратную сторону — выбежал из рощи, увидел вдали что-то неопределённое (в глазах у него помутилось), подумал, что это и есть проклятый заяц, рванулся к нему, но… это был не заяц, а табуретка Дуся! Волк такого разочарования вынести не смог — увидел на миг ослепительный свет, упал — сердце больше не билось… И только тут его нагнал наш брезентовый Митрич, а нагнав, сокрушался искренно и честно, а посокрушавшись, вырыл кое-как в земле небольшую ямку и схоронил клыкастого беднягу, а схоронив, поставил крест и написал: «Волк обыкновенный, серый».

А хитроловкий Костя меж тем прибежал уже в дальний лесок, где, окрылённый спортивной победой, по уши влюбился в молодую зайчиху Настю и вызвал в ней ответные чувства: а там (чего тянуть!) и свадьбу сыграли — зайцы жили быстро и легко…

…Конечно, Митрич был в тоске и скуке, каковые хищно настигали его в сырые непогоды, когда в охотничьем его носу начинал заводиться препротивный насморк и в пояснице воцарялось заунывное нытьё. А потому — дабы взбодрить в себе былую охотничью резвость и раж, — кряхтя, нарвал несколько пучков засохшей травы, и, так как поблизости каких-нибудь дров особенно не просматривалось, взгляд его остановился на дряхлой табуретке с диковинным отростком на боку…

Ухватив табуретку за одну из её оконечностей, митрич выдернул её из земли и бросил в кучку пожухлой травы — Дусин отросток при этом обломился у самого основанья и, упав неподалёку, припал истоком к благодатной почве… и возжаждал от нея животворительного сока…

Трава намокла от дождя и никак не хотела гореть… Тогда, чертыхаясь, Митрич снял со спины свой небольшой рюкзачок, достал оттуда огромный бутерброд с колбасой, завёрнутый во вчерашнюю газету «Энэнская правда», развернул и, скомкав, подсунул газету под бедную дусю, и снова чиркнул спичкой: уголок газетный вспыхнул было, но шкодный ветерок его лизнул и — он сразу же потух…

Митрич негодующе зарычал: «Ч-чёрт, осталась последняя спичка»…

Дуся его не осуждала — ведь он совсем промок и хотел всего лишь немного погреться у маленького костерка. Она уже готова была принять смерть, сгореть быстро и легко, ведь она ничего не ждала, ни о чём не жалела и — своё отстояла давно.

Хорошо уже то, что мальчик её родимый вовремя пал в благодатную землю и, Бог даст, вопьётся в неё молодецким нутром, и пустит корешки, и взрастёт в конце времён могучим Древом Жизни до небес, и птицы будут петь в его роскошной кроне…

Наконец Митричу всё-таки удаётся запалить костерок — последней спичкой…

(Прощай, родная табуретка, ты всё исполнила дотла! Была древесною ты веткой, а нынче — пепел и зола…)

Жила-была себе заскорузлая деревянная табуретка по прозвищу Дуся Иванова, которая пригодилась ещё и вечно молодому художнику по прозвищу Валя Каретников. Он как раз проходил с мольбертом и сумою мимо и вдруг — на фоне трёх расходящихся в разные стороны дорог, рощицы на горизонте справа и изгиба малюсенькой речушки вдалеке — узрел удивительную табуретку с живым зелёненьким отростком на боку: решил он тут же её портрет зарисовать, а потом поклал на неё бурый камень не больших-не маленьких размеров, роскошно духовитое яблоко и хлебца чёрного краюху, чтобы не только портрет, но и натюрморт ещё сварганить заодно.

Художник был непризнан и беден, но догадывался, что всё самое великое и грандиозное можно отыскать в самом малом и простом, да только не всякому это дано. Весь мир и Бог, сотворивший его, чересчур просты, проще всякого людского понимания…

Поэтому художник Валя Каретников любил писать простые вещи — простой забор, простую чашку, ложку, какого-нибудь неприметного таракана, какую-нибудь брошенную всеми тряпку, детку, табуретку…

Пол-мира обошёл он в поисках последней простоты, но проще и величественней полевой табуретки, скромно восстоявшей на перепутье трёх неоглядных дорог, нигде никогда не встречал.

Всё дело в том, что где-нибудь в доме эта же самая табуретка не привлекла бы к себе никакого особенного внимания, но здесь, в диком поле, она выглядела необычно и странно…

Художники — самые молчаливые люди на свете, язык у них во рту намного короче и неповоротливее, чем у прочих людей, по этому им легче молчать, чем говорить, а вместо того, чтобы что-нибудь сказать, они предпочитают писать свои картины, для понимания которых не нужно ничего, кроме глаз, напрямую подсоединённых  к чистой маленькой душе.

Как и Дуся, Валя Каретников умел мысленно общаться с окружающим его миром — это помогало ему лучше понимать и воспевать в своих небольших картинках беззащитные мелочи жизни.

— Что ты хочешь со мной сделать? — спрашивала Дуся мысленно.

— Я хочу тебя увековечить, — так же мысленно отвечал Валя Каретников.

— Что значит «увековечить«?

— Если я тебя нарисую такой, какая ты есть во всей своей глубине и неповторимости, ты будешь жить вечно.

— Это значит, что я никогда-никогда не умру?

— Да, это так.

— Тогда рисуй меня скорее, — обрадовалась Дуся, — рисуй, пока летнее солнце ещё освещает меня во всей моей яркой красе, а то скоро, кажется, начнётся серая сырая осень, когда я стану серой и сырой, потому что польют холодные дожди и солнце охладеет к нам надолго, и я размокну, поблекну и погрязну в грязи, и вся моя глубина и неповторимость запрячутся так глубоко, что никто уже оттуда не сможет их достать…

— Вот и я говорю, — подумал Валя Каретников, — сейчас самое время поймать твои подробные черты, все твои трещинки и царапинки, а также вместе с тобой запечатлеть и твоего цветущего сыночка, который не вечно ведь будет с мамочкою жить, а пойдёт когда-нибудь по жизни собственной дорогой: сынок уйдёт, заживёт своей жизнью, а портрет его вместе с матушкой родимой останется на свете и это ваше близкое родство собою отразит…

— И тоже увековечит?

— Ещё как! На веки вечные продлит все думы ваши и надежды, и святая ваша простота тогда сольётся с простотою мира, и мир тогда очнётся ото сна и скажет: Боже, да как же мы жили до того, не ведая про это чудо дивное, про табуретку Дусю, чья небесная простота великая тайна есть…

Художник трудился над холстом неистово и самозабвенно, так что сам становился на время настоящей четырёхногой табуреткой… Теперь он знал: чтобы узреть чудеса, не надо никуда ехать и мчаться, ни в какие далёкие страны и веси, любые чудеса можно отыскать рядом с собой, надо только научиться видеть, видеть сердцем и душой, и удивляться: видеть то, чего никто не замечает, и радоваться тому, что ты заметил, разглядел что-то очень маленькое и диковинное, чего раньше не замечал…

Тут набежали коварные, грозные тучи, засверкали молнии, загремели громы и хлынул проливной дождь, что тут же заслонил, размыл собою не только неоглядные дали, но и табуретки нашей, Дуси, милый облик…

Жила-была себе заскорузлая деревянная табуретка по прозвищу Дуся Иванова, жила в невиденье и неведенье — это трудно, но можно, ежели стоять навстречу небу, ничего не иметь, ни за что не цепляться, если быть, как не быть, но с небом заодно, которое знает и поэтому скрывает и покрывает собой всё сущее.

Жизнь — только всплеск, попытка, повод явить неявные черты ещё одних узоров, и миров, и всплесков, без которых этот мир вполне мог бы обойтись: а он может обойтись безо всего, и даже без себя самого… Жила себе деревянная табуретка — а могла бы и не жить. Но раз живёшь — на что-нибудь, глядишь, и сгодишься. Кому-нибудь, чему-нибудь, куда-нибудь, когда-нибудь…

Жизнь — только повод для воспоминаний: о древесности живой и цветущей, о ветвях, простёртых в небо навстречу радости и солнцу.

То ли от скуки бесконечного стояния в открытом поле, то ли по воле вольготных небесных стихий засвербил, зачесался — зажил в табуретке самостийной жизнью её неказистый побочный сучок. И Дуся опять вспомнила о своём давнишнем древесном прошлом, когда она была полнокровной частью живописного дуба, обладателя роскошных ветвей и листьев, какими он дышал, шумел и пел на всю раздольную округу.

…Не будь я деревом, думала Дуся, когда была деревом, я было бы травинкой, я росло бы себе из той же земельки-землюшечки, но было бы уже махоньким, низеньким, тоненьким, а вместо сотен и сотен листочков был бы у меня один — и листок, и стебелёк, всё сразу, — единой травинкою было бы я, а главное, я было бы таким простым, что проще не бывает! Букашки, таракашки и прочие козявки превратились бы для меня сразу в подробных и причудливых животных, с которыми я смогло бы тогда общаться на равных и узнавать от них всякие интересные новости из страны дремучих трав… правда, жизнь простых травинок слишком коротка — от весны до осени всего-то… к тому же по моему травяному полю может протопотать стадо ужасных огромных слонов, что если и не вытопчут меня до основанья, то напугать уж точно напугают если не до смерти, то до полусмерти, тогда оглохну я и навсегда забуду кто я есть на самом деле и что я здесь делаю, на этой земле, — нет, быть невзрачною травинкой слишком жутко…

Не будь я деревом, думала Дуся, когда была деревом, я было бы женщиной человеческой, я бегало бы по земле — по той же травке — куда бы мне было угодно: туда-сюда, туда-сюда, я бегало бы, бегало бы, а потом споткнулось бы вдруг о могучего мужика, который бы спал в разнотравье, протяжно храпя, раскинувши мощные ветви на все четыре стороны; он пахал, пахал да уморился, упал и заснул, а я об него споткнулось бы, а он бы и проснулся и увидел бы перед собою меня, женщину человеческую, и женился бы на мне, и нарожали бы мы с ним кучу маленьких детишек, если бы не стадо могучих слонов, которые протопотали по нашему семейному счастью и распугали всех детишек, да и мало ли опасностей в жизни женщины человеческой, не только ведь слоны…

Не будь я деревом, думала Дуся, когда была деревом, я было бы птицей крыльевстряхивающей, перелетало бы с ветки на ветку и, обретши глас певучий, распевало бы во всё горло свои небесные песенки, я взлетало бы выше самой высокой кроны, я смотрело бы на все деревья эдак сверху вниз и как бы говорило им: знайте наших, мы, семейство крыльевстряхивающих, можем подняться, чирикая, аж до самых облаков, нам сверху видно всё, ты так и знай, эй, проклятое дерево, эй ты, которое вцепилось мёртвой хваткой в свой жалкий кусочек земли, ты, которое не способно и шагу ступить ни влево, ни вправо, ни вверх, ни даже вниз, поэтому стой истуканом дубовым и маши своими корявыми ветками, трепещи своими жиденькими листочками, глядя снизу вверх на гордое семейство крыльевстряхивающих, это тебе только и остаётся — завидовать и трепыхаться… эх ты, дерево, дерево, не дано тебе прыгнуть выше собственной головы… эх, было бы я птичкой-невеличкой, взмыло бы я в высшие сферы и всё бы сказало всем этим жадно всосавшимся в землю деревьям, уж я ни минуты не сидело бы на месте, уж я бы избороздило поднебесные просторы вдоль и поперёк, уж я бы добралось бы до этих топочущих гигантов, жадно пожирающих едва взошедшую поросль наших лучших, наших сочнейших деревьев, уж я так прямо садилось бы на их толстокожие слоновьи спины и клевало, клевало, клевало бы их до тех самых пор, пока бы они не осознали всю пагубность своего разнузданного поведения…

Эх, не будь я деревом, думала Дуся, когда была деревом, я было бы обычной табуреткой, такой же, как вон та, что стоит себе на перепутье трёх дорог и в ус не дует, и не знает, какая она простая и гармоничная, да ещё и с четырьмя ногами заместо одной, есть чему позавидовать, а где-нибудь сбоку был бы у меня маленький такой сучок, который при случае напоминал бы мне о том, что была я деревом когда-то, разлапистым и шумным, а теперь я замечательная дубовая табуретка по прозвищу Дуся Иванова…

Жил да был себе на дряхлом теле табуретки невзрачный, маленький сучок, которого никто не замечал, а посему и не было никому до него никакого дела. А раз так, то никто в точности и не знал, не ведал, пророс ли из сучка малюсенький зелёный росток, или не пророс. Может, да, а может, и нет. Да это и не важно: важно, что мог пропасти, хотя бы и в чьём-то воображении. А значит вот-вот росточек из сучочка — смотрите! — прорастает, вот он, зелёненький и нежный, настырно выползает — видите?! — из сучка…

Табуретка погрязла в сырой земле почти по самое по сидалище, погрязла, размокла, соки земли в табуретку внедрились, добрались до сучка, солнышко, в свою очередь, светом своим взыгралось на табуретке, проникло в трещинки её сучка, и вот — пришёл волшебный час, когда сучок восторженно пророс весёленьким зелёненьким росточком, что и требовалось доказать.

Мхи и лишайники растут на камнях (и не только), травы и деревья продираются к свету сквозь кирпич и бетон, а из табуреткинова сучка пророс — покуда махонький — дубок, дополнительный, сбоку припёку, дубок, чудесное и чуткое дитя судьбы и солнца.

Так Дуся стала матерью.