Ноябрь 24

Страдание и свобода — НОВАЯ ЖИЗНЬ

alopuhin

Всё тотально связано со всем, и поэтому наши определения чего бы то ни было волей-неволей искажают и само определяемое, и всё, что его окружает. Когда мы что-то оПРЕДЕЛяем, судим, идентифицируем, сличая с неким условным алгоритмом, некоей матрицей, мы ведь, по сути, вырываем предмет из контекста, из мирового континуума, навешиваем на него свой ярлык, а также заодно и дробим неделимую реальность на бессмысленные куски и как таковые не существующие, мёртвые фрагменты.

С другой стороны, это наше аналитическое разбирание игрушек, доставшихся нам судьбой, на отдельные винтики и шпунтики тоже ведь входит в общемировое единство, как одна из насущных функций бытия (ибо ненасущных функций у него, по определению, нет), ибо всё что есть зачем-нибудь да надобно вселенной и иным, чем оно есть, быть не может. Но мы до сих пор вкушаем запретные плоды с Древа познания добра и зла, спеша судить и карать не окружающую нас реальность, а своё о ней заведомо превратное представление.

Нам не дано предугадать, какую роль в общемировых процессах может сыграть та или иная безделица, что значит то или иное событие в космической тотальности бытия. Но раз оно произошло, нам приходится признать его неизбежность и необходимость в целокупном контексте мирового единства.

Стоит догадаться, что ты есть то, что есть весь этот неделимый мир (раз уж он неделим) и что ты сам, как богоравный мировой пан, выбрал всё, что сейчас с тобой происходит, выбрал не выбирая, ибо то, что случилось — не могло не случиться, и Бог такой же хозяин этой жизни, как и ты, и наше светило, наше солнце светит, в принципе, как хочет, и в этом смысле, когда стирается всякая разница между свободой и несвободой, ты такой же Бог, как и всё остальное бытие, раз вы с ним единое и неделимое целое, и зачем тебе ещё чего-то хотеть и, соответственно, страдать понапрасну, зачем проецировать свои комплексные проекции в какое-то надуманное, уже сдохшее прошлое или в фантастическое, мифическое будущее, бутафорское хранилище нашего призрачного, кукольного счастья.

Конечно, страдания дали тебе ощущение экзистенциальных глубин бытия и научили тебя сопереживать тем человеческим бедам, горестям и страстям, какие мы в огромных количествах видим вокруг на планете Земля. Они учат нас стыдиться своего эгоизма и заставляют думать, как можно помочь этим многочисленным страждущим.

Но почему в самых бедных, в самых нищих странах люди улыбаются и радуются жизни намного больше, чем в относительно благополучных странах? А самый большой уровень самоубийств на планете в процентном отношении наблюдается сегодня в самых, по сути, благополучных странах мира — странах Скандинавии. Дело в том, что иногда, может быть, пострадать и полезно, но лишь до тех самых пор, когда вдруг поймёшь, что страдание не только бессмысленно и не нужно, но и пагубно — тлетворно и зловредно, ибо является ключевой причиной всех несчастий и бед на земле, всех преступлений, убийств, войн и прочих насильственных и бесчеловечных акций.

Миф о несчастной жизни сотворяется реакционными историями о прошлом и будущем, куда проецируются все, по определению, убогие и ограниченные опредения,  утверждения и ярлыки. Эти истории развёртываются во времени, в диахронической плоскости, грубо вырванной из бытийной целокупности, но именно так моделируются все эти выдуманные сказки о горестной судьбе и несчастной жизни. Выбив из-под ног аляповатого мешка с человеческими несчастьями табуретку этих темпоральных проекций, мы избавляемся от обузы надуманных представлений о реальности и лицом к лицу оказываемся перед неопределимой таковостью настоящего.

Убрав болевые — а по сути, искусственно продлевающие боль — проекции, отпустив ситуацию на бессловесный простор мировой целокупности и просто позволяя быть всему, что есть, таким, каково оно есть, мы расширяем «миг между прошлым и будущим», отпускаем пружину настоящего, отчего оно расслабляется и заполняет собою всё, каким оно ведь, по-настоящему, и является.

Нас могут сделать несчастными только наши собственные мысли. Наши интерпретации. Оценки. Рамки. Ярлыки. Именования. Определения. Сам культурно-цивилизаторский, аналитический способ нашего мышления. Поверяющий алгеброй гармонию неопределимого и неделимого целого. По сути наше мышление есть вербальный нарратив, темпоральная знаковая последовательность, довольно искусственная конструкция которой обречена на диахроническое мультиплицирование логического пути из условной точки А в условную точку Б, вторичная, многажды отражённая от самой себя виртуальная история развёртываемой во времени истории наших нескончаемых претерпеваний всего и вся. В таком — мультипроекционном — аспекте взятая история наших действий и поступков обречена на пере-переживание, пере-пересказ, на нескончаемое умножение и пролонгирование тягостных страданий. Как историки и простые люди по многу тысяч раз пересказывают на разные лады ключевые события того или иного государства, так и каждый из нас по многу раз перевоссоздаёт внутри себя легенду собственной жизни, свой персональный идентификационный сюжет, свою персонажную биографию в свете своих общеупотребимых социальных ролевых функций («мальчик», «девочка», «сын», «дочь», «отец», «мать», «специалист», «водитель», «рабочий», «бедный», «богатый», «прилежный», «нерадивый», «хороший», «плохой», «успешный», «неуспешный», «уважаемый», «неуважаемый» и т.д.). Но мы вовсе не то, что мы о себе (в этом плане) думаем.

Мы автоматически, бессознательно отождествляем себя со своим (оказывается, оно не наше) мышлением и как раз поэтому неизбежно становимся несчастными. Чтобы перестать себя с ним отождествлять, достаточно себе периодически напоминать, что мысли, которые сами собой продуцируются в данный момент у нас  в голове, делают нас несчастными, ибо они есть безжизненный продукт нашего мозгового компьютера, нашего рационально-логического эго-ума, а эго-ум — это просто такая словомолотилка, такой словесно-поносный робот у нас в голове, который комментирует и оценивает всё, что мы слышим, всё, что мы видим, всё, что мы чувствуем и т.д. с точки зрения нашего прежнего знания, то есть сравнивая, сличая всё новое со всем старым, что записано на его жёстком диске, в архивах-заначках его памяти, его опыта, его комплексов и фобий.

Взор нашего мышления всегда обращён вспять. Если всю жизнь ему слепо верить и следовать, будешь всю жизнь безнадёжным стариком, неспособным ни к чему новому и живому. Будешь живым мертвецом. Будешь всё время всем недовольным, будешь непрерывно бурчать на те обстоятельства, о которых всегда спешит нам напомнить наше мышление, обожающее носиться с им же вовремя придуманными (надуманными) несчастьями.

Боже, ну что за погода за окном — опять дождь!.. Ну что это за погода такая — опять солнце жарит и палит до невозможности, такая сушь, аж дышать нечем!.. Опять безветрие сплошное, духота и штиль!.. Это надо же — опять задувает ветродуй, продувает аж до печонок!..

Нашему эго-уму для порождения всё время негодующего и изоляционистского мышления до зареза нужны враги — хоть и в виде треклятой погоды. Эго-ум живёт в нас за железным занавесом, лелеет его и всё время наращивает и укрепляет, как делает сегодня Северная Корея или Советский Союз в прошлом. Подобным деспотиям для обозначения своей горделивой отдельности, как хлеб, необходимо изображать из себя перманентную жертву мифической угрозы извне.

Выдуманные истории эго-ума стремятся стать драмами, порождают конфликты, реагируют на окружающие события сугубо антиномически: на «белое» отвечают «чёрное», на «низкое» — «высокое», на «да» — «нет». Эго-ум — это такой как бы обиженный на весь белый свет подросток у нас в голове, что самоутверждается за счёт отталкивания от всего окружающего.

«Ах, опять это дождь!» «Мерзавец, опять он не позвонил!» «Я, как дурак, два часа её ждал, но она опять не пришла!» Если бы в нашей жизни не было этих сюжетов, жизнь была бы проста и прекрасна.

Если ты в Сейчас, ты точно не страдаешь. Если ты несчастен, медитируй, задержись в Здесь и Сейчас, и все беды и злосчастья сгорят в его молчаливом огне. Наблюдай за собой, когда не торопишься судить окружающее, а позволяешь ему просто быть, никак его для себя не определяя, не наделяя его никакими ярлыками, именами и ролями. Не реагируй на него, не рефлексируй по его поводу, отпусти его от себя и себя от него. Вам нечего делить со всей этой действительностью, ибо через вас течёт единая сила универсума, для которой не существует нашей болезненной, злобной раздвоенности. «Любите врагов ваших»: вы и они — одно. Когда ты полностью пребываешь в сознании, ты не страдаешь.

Но мы так привыкли к бесчисленным разновидностям своего повседневного, рутинного раздражения,  нетерпения, гнева, возмущения, страха, крика, своей обиды, жалобы, всего того, что так удовлетворяет наше сладострастно-загребущее, до безобразия разжиревшее «Я», увязшее в собственных отходах эго… Всё чаще ловя себя за фалды этих своих привычных реакций, вы постепенно можете научиться опознавать и останавливать их в самом начале их зарождения, если скажете себе: «Прямо сейчас я создаю страдание на свою голову». Проработав в себе природу этого машинального реагирования, вы со временем сделаете открытие, что за каждой неприятностью кроется некий тайный урок и подарок, за всяким злом — добро. Как в басне итоговая мораль, добрая подсказка, расшифровка образа, драгоценного секрета притчи, следующая за смиренным приятием происходящего, как гостинец для малого ребёнка или заслуженное вознаграждение прилежному ученику.

Привнеси это приятие в своё неприятие. Сдайся своей настырной неуступчивости. С улыбкой прими своё раздражение, неверие, свою зависть и обиду. Прими наконец тот безутешный факт, что ты не в силах ничего принять! Вселенная (и ты внутри неё) неделима и существует всем своим куском! Её-то хоть ты не отвергаешь? А если ты принимаешь вселенную такой, как она есть, то и себя со всем, что есть в тебе, тебе приходится принять, как дружное вселенское единство,  где всё всему равновелико и не делится на своих и чужих…

Лучший учитель — боль. Чем больше ей противишься, тем тебе же хуже. Прими её, и она незаметно от тебя отделится. Хотя бы чуть-чуть, да отделится. Да, ты по-прежнему будешь страдать от этой боли, но ты осознанно приносишь её в жертву неделимой вселенной или, другими словами, Богу, ведь всё, что есть,  — некий урок от Него, а значит какой смысл сопротивляться неизбежному, Богу, вселенной?

«Христос на кресте улыбался и даже смеялся почти«: когда Он сдал себя на поруки Всевышнему, груз тяжкой ответственности, непосильный жертвенный крест упал с Его плеч. И Христос стал настолько лёгким, что вознёсся на небеса. «Да будет не Моя воля, но Твоя».

Так боль и страдание, страх и отчаяние через осознанное приятие, примирение, отпускание и расслабление, через  медитацию и сдачу себя на поруки Всевышнему неожиданно оказываются вратами в сакральное, трансцендентное измерение бытия.

Ноябрь 1

«Бога никто никогда не видел» [9.08.1999 (454-458)] — НОВАЯ ЖИЗНЬ

alopuhin

«Бога никто никогда не видел»

К Богу ведут, помимо прочих, две магистральных дороги: одна — органическая, непосредственная, естественная, прямая, бескорыстная; а другая — смутная, вымученная, кривая, уродливо-приспособленческая.

В первом — чистом, нерассудочном, бесполезном, бкссмысленном и простом — случае человек ничего не выбирает: человека выбирает Бог и становится естественным домом и родиной его души. Во втором — нечистом, хитроловко-умозрительном и трусливо-животном — случае изначально обезбоженный человек, всецело живущий сладострастием утробной жизни, стечением неблагоприятных жизненных обстоятельств подвигается к Богу, дабы корыстно получить от Него верные гарантии будущего благоденствия.

Николай Михайлович Бахтин (брат М.М.) в статье «Паскаль и трагедия» рассказывает (со слов Пеги) «следующую легенду про св.Людовика де Гонзаго. Однажды во время перемены во дворе семинарии Людовик играл в мяч. В это время его товарищи предавались традиционной забаве, испытующей одновременно и мудрость и благочестие участников: «Что сделал бы ты, если бы узнал, что через полчаса наступит Страшный Суд?» — таков был вопрос, на который надлежало ответить каждому. Одни говорили, что предались бы молитвам, другие — самобичеванию. «А как поступил бы ты?» — спросили у Людовика. «Я? — я продолжал бы играть в мяч»».

Разодранная в клочья Россия снова ищет своего Бога, — ищет новую вселенскую и в то же время уютную (то есть нормативную) ментальность для себя, новую духовную иерархию. Чтобы и овцы коллективизма, и волки индивидуализма были бы сыты одновременно.

Лицо Бога нельзя увидеть в упор, ибо знание о Боге безмерно, а ограниченный человек нуждается в мере: ежели глядеть на солнце в упор незащищёнными, открытыми глазами, можно ослепнуть. Или узреть не благодати свет, а чёрное пятно — негатив…

Скрываясь от одних, Бог обнаруживает Себя другим: Он скрывается от испытующих Его и открывается жаждущим, ищущим Его…

«И будет Он освящением и камнем преткновения и скалою соблазна…» (Исаия, 8:14). То есть верующие получают освящение и всецелую благодать, неверующие спотыкаются о камень преткновения, а полуверующие-полуневерующие бьются башками блажными о скалу неодолимого соблазна урвать себе и там и сям…

Христос явился узнаваемым для тех, кому Он нужен, и неузнаваемым теми, кому Он не нужен. Он желал ослепить одних и просветить других. А третьих — слегка подразнить, слегка обнадёжить, да и оставить при своих (не из них ли вышло потом пресловутое третье сословие?).

Лицо Бога есть Его Имя. Язык Бога есть — для нас — язык символов. Человек — «образ и подобие», то есть символ Бога: значит — человек есть язык Бога. Имя Бога есть единственно доступный человеческому пониманию символ Бога, главное передаточное звено меж символами земного и небесного. В человеке есть часть-символ божественного — образ и подобие Божии. В Боге есть часть-символ человеческого — Иисус Христос, Имя Которого для человека есть непосредственный символ Бога…

Октябрь 17

Евангелист Лев Толстой [23.07.1999 (321-322)] — НОВАЯ ЖИЗНЬ

alopuhin

Евангелист Лев Толстой

Все люди разные — со своими, зачастую непреоборимыми и неисправимыми, чертами и склонностями, так или иначе далёкими от идеала, от божественного совершенства…

Христос раз и навсегда завершил, закрыл для нас тему этики, закрыл и вышел вон… В Своей Нагорной проповеди Он дал нам ориентиры трансэтического идеала, стремление к которому делает из нас, из животных, сознающих свою абсолютную рабскую подчинённость Богу, богочеловеков, сознающих свою свободу, а значит и собственную власть, власть над собой, то есть свободно избрав путь движения к идеалу, мы становимся агентами, сотрудниками Бога, а значит обретаем силу и волю, волю к власти над собой (каковую бедняга Ф.Ницше не смог отыскать в христианстве).

Христос выводит нас на новый, более высокий уровень понимания мира и себя в этом мире, который вовсе не отменяет, а обогащает прежний уровень понимания, подобно тому, как физика А.Эйнштейна обогатила физику И.Ньютона и Г.Галилея.

Великая заслуга Л.Толстого в том, что он, переформулировав в новых исторических условиях сердцевинные заветы Христа и освободив их от привходящих многовековых наслоений, снова заставил нас увидеть самые очевидные и элементарные нравственные смыслы, ключевой этический конструкт, заданный человеку самой его эволюционной природой.

Главное правило и главный закон Христова учения заключается в том, что для него нет и не может быть никаких обязательных правил и законов: это выводит христианство за пределы всех общественных институций и регуляций.

В книге «Царство Божие внутри нас» Л.Толстой пишет: «Человек, стоящий на низшей ступени, подвигаясь к совершенству, живёт нравственнее, лучше исполняет учение, чем человек, стоящий на гораздо более высокой ступени нравственности, но не продвигающийся к совершенству.

В этом-то смысле заблудшая овца дороже Отцу небесному, чем незаблудшиеся. Блудный сын, потерянная и опять найденная монета — дороже тех, которые не пропадали».

Мы можем сколько угодно молиться, ходить в церковь, зубрить Святое Писание, взывать, учить и проповедовать, но если сегодня мы стоим там же и так же, где и как стояли вчера, мы кто угодно, но только не христиане.

Знать Священное Писание, верить в Бога и желать себе и всем людям любви, добра и Царства Божия — это ещё ничего не значит для того, к чему призывал нас Христос. Мало знать, мало верить, мало желать — надо каждый день совершать конкретное движение к Богу — вот главный пафос Л.Толстого в его интерпретации учения Христа.

Л.Толстой, конечно, чересчур опростил и демистифицировал Новый Завет, лишив его безмерной поэзии и сверхчеловеческой тайны, которая изначально противоречива, иррациональна и ни к чему не сводима. А Толстой сводит всё христианство к Нагорной проповеди, а Нагорную проповедь — к пяти сугубо рационально сформулированным нравственным заповедям, четыре из которых были известны многим народам и до прихода Христа, и только одна заповедь является, пожалуй, чисто христианским «ноу хау» — «любите ненавидящих вас».

Каждую из этих пяти заповедей Толстой делит на труднодостижимый идеал и нижний порог, до которого при желании вполне способен подняться всякий человек, каким бы грешником он ни был.

Такие же градации проводил и Христос, но в Евангелиях они, во-первых, либо текстуально разнесены, либо органично растворены в массиве остального текста, а во-вторых, зачастую выражены антиномическими и метафорическими формулами, которые в зависимости от контекста можно трактовать по-разному, — Толстой же стремился к однозначности и в определённости, ибо всякая неосязательность, неочевидность и эзотерика мира невидимого претила его рационально-прагматический природе. Однако достоинством толстовской интерпретации является примитивная доходчивость, простота и ясность изложения, доступная и дураку, и ребёнку. Интерпретация Л.Толстого такова:

«Идеал состоит в том, чтобы не иметь зла ни на кого, не вызывать недоброжелательства ни в ком, любить всех; заповедь же, указывающая степень, ниже которой вполне возможно не спускаться в достижении этого идеала, в том, чтобы не оскорблять людей словом. И это составляет первую заповедь.

Идеал — полное целомудрие даже в мыслях; заповедь, указывающая степень достижения, ниже которой вполне возможно не спускаться в достижении этого идеала, — чистота брачной жизни, воздержание от блуда. И это составляет вторую заповедь.

Идеал — не заботиться о будущем, жить настоящим часом; заповедь, указывающая степень достижения, ниже которой вполне возможно не спускаться, — не клясться, вперёд ничего не обещать людям. И это третья заповедь.

Идеал — никогда ни для какой цели не употреблять насилия; заповедь, указывающая степень, ниже которой вполне возможно не спускаться, — не платить злом на зло, терпеть обиды, отдавать рубаху. И это — четвёртая заповедь.

Идеал — любить врагов, ненавидящих нас; заповедь, указывающая степень достижения, ниже которой вполне возможно не спускаться, — не делать зла врагам, говорить о них доброе, не делать различия между ними и своими согражданами. И это — пятая заповедь».

Ах, как скучно это, господа, уныло, нудно и горизонтально… Тем христианство и неизмеримо прекрасно, тем и радостно беспредельно, что к нравственности голой ни в коем случае не сводимо…

Квинтэссенцией этического императива христианства является так называемое «Золотое правило», правило Гиллеля, известное ещё из Талмуда: «Не делай другому того, что не любо тебе самому».

Иисус это правило уточнил и усилил: «Во всём, как хотите, чтобы люди поступали с вами, так с ними поступайте и вы» (Мф., 7:12).

А есть ещё такая чрезвычайно простая и ёмкая русская пословица: «Как аукнется, так и откликнется».

А есть ещё III закон И.Ньютона…

Октябрь 16

Credo quia absurdum [22.07.1999 (317-320)] — НОВАЯ ЖИЗНЬ

alopuhin

Вечные адские муки есть, скорее всего, лишь собственные угрызения совести кающегося грешника и вообще всякого человека (в том числе и святого), испытываемые им (его душой) после смерти, когда все прошлые грехи становятся особенно видны во всей своей пагубной силе. А Любовь Бога — она ведь, по определению, сильней и выше плоской, по-человечески понимаемой мстительности: не может быть большой разницы для Бога меж грешником большим и не очень, но сам грешник, оказавшись в слишком уже очевидном свете Божественной Любви, захочет сам себя судить и идти (парить) путём Духа.

Либо будут так или иначе, рано или поздно спасены все — либо Бога и Божьего Царства нет. С человеческой («слишком человеческой») точки зрения, такое спасение было бы, конечно, несправедливым, абсурдным, но — credo quia absurdum est.

Христос решительно расставил последние акценты и указал нам на нашу духовную свободу, свободу выбора меж духовным падением и ростом, и призвал нас к расширению сознания, чтобы мы окончательно поняли то, о чём прежде только догадывались, призвал нас освободиться от привычных и тягостных ритуальных обязательств, тормозящих наше вольное творческое развитие, и научиться держать ответ прежде всего перед самими собой, как богоподобными (божественными!) существами; Он освободил нас от груза наших грехов, чтобы мы смогли наконец с лёгким сердцем решить что мы, кто мы и в чём наше подлинное назначение и космический долг; от Него мы узнали, что мы, оказывается, не слабые, безвольные песчинки в океане мировых стихий, что наше служение Богу заключается не в раболепном и формально-схематичном следовании сухой букве писаных законов, а в самобытно-творческом воплощении заданного нам свыше божественного призвания; мы искуплены Им навсегда, и теперь сами вольны решать — способны ли мы сделать собственный шаг вперёд, способны ли взять на себя ответственность за свою совесть и свои деяния: Бог-то может нам помочь (хотя и не тогда и не так, как мы могли бы вообразить в своей ограниченности), но прежде мы сами должны захотеть себе помочь, должны, помня уроки Христа, сами уплатить свои собственные долги, о которых мы всегда если не знаем, то догадываемся.

Уроки Христа — не сверхъестественные, а естественные уроки, их истоки — в природе вещей, поэтому были известны всегда: Христос явился не для того, чтобы открыть нам что-то по существу совершенно новое, нет — Он пришёл расставить акценты и высветить приоритеты, только и всего…

Христос пришёл подвигнуть нас к заботе не столько о Спасении как таковом, сколько о смысле и качестве этого Спасения, о его веских и достойных основаниях…

Октябрь 5

Благочестивость и бунт во Христе [8.07.1999 (235-243)] — НОВАЯ ЖИЗНЬ

alopuhin

Благочестивость и бунт во Христе

Впрочем, наши заурядные земные реакции на заурядные земные закономерности вполне заурядны и закономерны, но однако вполне простительны, если мы, чуть погодя, осознаём их примитивно-всё-таки-телесную и горизонтально-морализаторскую природу. Не стоит нам при жизни бояться быть живыми, но только не мешало бы при этом сознавать свои живые возможности и пределы, быть в меру смиренными, но без упёртого мазохизма самоедства, а уж в онтологически созидательном творчестве, когда от нашей доброй воли зависит добрый результат, вольны мы посягать на что угодно…

Присущие нам здоровый юмор, экзистенциальный закал и русский, а может и не русский вовсе, а художественно-поэтический, «пофигизм» позволяют нам не тратить понапрасну отпущенные Господом силы и время на потуги изменить то, что нам ни в жисть не изменить, тем более если это «то» находится в стороне от наших природных, а значит богоданных, интенций..

Здоровый юмор и здоровый «пофигизм» есть русско-языческий ответ немецко-языческой «воле к власти» Ф.Ницше: типичный немец (в отличие от Ф.Ницше) всерьёз и своевольно наращивает, присовокупляет, туповато-арифметически, линейно-прогрессистски умножает, усложняет, овнешняет и романтизирует сущности; русак же только делает вид, что наращивает и присовокупляет, а на самом деле вверяется судьбе и Провидению, а если что и нарастит, и умножит, то ненарочито и почти случайно, — он ходит вахлаком по кругу (отчасти он индус) и не строит башню прогресса, а снимает её лобовые, прямолинейно-евклидовские порывы, притормаживает, скругляет и лукаво заморачивает их (ср. «ихнюю» готику и «нашенские» византийские, лукаво-луковые маковки), и в результате не умножает сущности,  а сокращает, упрощает, овнутряет и оголяет по их собственному онтологическому праву.

Да, как ни странно, сухопаро-деловитый А.Штольц — в результате, «на выходе» — романтический прогрессист, а неподъёмно-тучный И.Обломов — онтологически-антический буддист: первый наивно рвётся («дрангирует») всё выше и выше, к сверхчеловеческому, то есть не ждёт милостей от природы, а второй — врастает в землю, но не самовольно, а естественно и безучастно; первый — культурно-исторический, цивилизаторский тип, второй — внеисторический, стихийно-природный.

Наши марксисты-ленинцы пытались, конечно, посредством русской трёхлинейки привить нас к немецкой ветви линейного прогрессизма, вполне по-русски, правда, » трёхлинейно» опростив исконный марксизм (до «трёх источников и трёх составных частей»)… Но ничего, как мы теперь видим, у них не получилось: после второй мировой войны в народе начался неизбежный процесс подспудного рассупонивания…

«Средний» немец выражает, актуализирует себя через деяние, а «средний» русский — через спонтанное слоняние меж деянием и недеянием (меж Западом и Востоком).

Новый Завет по своему содержанию целиком и полностью — «отсылочен»…

Новизна содержания всегда относительна, релятивна — подлинная новизна является всегда новизной формы: именно эту новизну принёс Христос. Не без помощи своих апостолов и евангелистов. Произошёл скачок — переход горизонтально-информационного количества в вертикально-энергетическое качество, плюрализма содержаний и форм в единство формы и содержания, дионисийского пиршества учений, философий, религий и культов в аполлонийское опрощение универсалистской монорелигии (Бог в своих трёх ипостасях многорук, аки Шива).

Новизна формы есть новизна качества. Форма энергийна — синергийна.

Если форма не выхолащивает своего содержания, она не явна и не наглядна — не видна и «дремлет» в явном и наглядном содержании. Выхолащивание конкретного содержания сводится к его тропизации, метафоризации — поэтизации.

Конечно, лишь в строго определённом и узком контексте мы можем позволить себе сегодня противопоставлять что бы то ни было чему бы то ни было, а тем более «русопятчину» — «неметчине»… Как в своё время В.В.Розанов, поначалу противопоставляя «русское» «еврейскому», потом поневоле вдруг начал отыскивать в них немало близких и родственных черт, так и мы можем теперь говорить о том, что, ежели немца поскрести (предварительно перекрестившись), то в его культурно-языковых и языческих корнях мы обнаружим много чего для себя близкого и родного… Слава Богу, время подобных увлекательных сопоставлений и противополаганий, кажется, проходит. Культура проходит, история: эта культура, эта история. Этот эон. Ну и мы, конечно, тоже — проходим (по Талмуду). А отсюда следует, что ничего не проходит, и мы не проходим. Только разговоры разговариваем: а куда бы нам поместить «Я», самость, дух? А помирать ли нам или во что-нибудь, в кого-нибудь перевоплотиться?..

Парадокс — и проблема — в том, что реальное духовное усилие не может быть принудительным (в том числе и самопринудительным) ни при каких обстоятельствах, никогда и нигде (хоть ты лопни): и сие славно.

А это ведь значит, что высокую духовность и благородную нравственность невозможно привить, воспитать, если человек уже с ними не родился: их можно только простимулировать, пробудить от имплицитной спячки. их можно выявить, эксплицировать, им можно дать возможность спонтанно автогенерировать, освободив их от излишней нагруженности, заваленности обстоящими чертами и свойствами, позволив им стать наконец полноправными психическими доминантами…

С тем же успехом, с каким мы рассуждаем о пресловутом русском инфантилизме, мы могли бы рассуждать об индуистском, или перуанском, или афроамериканском инфантилизме.

Разные люди и разные народы находятся на разных стадиях онто-, фило-, это- и этногенеза. Культурные, исторические, географические, психосоматические и иные факторы через сложную систему обратных связей влияют (всё-таки влияют!) на природную интенциональность человека. Поэтому если человека долго и упорно бить по голове и говорить ему при этом, что он свинья-свинья-свинья, то через какое-то время от этого человека родится свинёнок с головой в форме наковальни.

Отрицательные обратные связи вносят в систему аккуратные поправочные коэффициенты, способствующие приспособлению системы к изменяющимся условиям. Положительные обратные связи включают механизмы самоуничтожения системы, которая после этого «идёт вразнос» (по принципу «домино»).

Поэтому, конечно, как бы мы ни брыкались, жить в обществе и быть свободным от него нам не удастся (даже в отдельно взятой голове). Другое дело, что некоторые виды человеческой деятельности (философия, искусство) интенционально призваны располагаться к обществу (культуре, истории, политике) если не в прямой, то в косвенной оппозиции, а то даже и в третьей позиции (на месте «исключённого третьего»).

За последние 200 лет мы, конечно,  изрядно подразмазали реальность — совсем не осталось ничего конкретного, прямого, ясного и твёрдого. С другой стороны, это был неизбежный, закономерный и нужный процесс (как, впрочем, и всякий процесс вообще) — процесс размазывания белого чаплинского торта по разноцветной физиономии обескураженного мира.

От нашей воли к чему бы то ни было — то ли к жизни, то ли к власти, то ли к смерти, то ли к вечности посредством то ли жизни, то ли смерти — не зависит ничего, даже сама эта воля, которая заведомо не наша, потому что здесь нет ничего нашего, да и нас, полагающих себя в пределах занятого нами места, тоже нет как нет… Нетути нас в нашем полагании — физкульт-привет! И здравствуйте, товарищ Гераклит — наш своего рода средиземноморский буддолог!..

Но теряя ядерные сущности и очевидные предметности, мы обретаем условные связи, закономерности, структурности и системности.

Запад, хоть и шёл своим путём, путём модернизаций и постмодернизаций, так ли, сяк, но замкнулся уже с древнейшим Востоком. Разные пути ведут к вершине, но вершина — одна.

Видно, надо было волить и володеть, верить и видеть, чтобы, растеряв и расхотев, разувериться и узреть — слепую пустоту прозрения Пустотой, неуместно, без-местно взирающей на наш структурно-временной союз, весёлый и отчаянный союз бытия с небытиём…

Заурядная, обыденная благочестивость, подобная примерной успеваемости школяра, бездумно зубрящего науки, подозрительна и скучна, а на поверку — лжива.

Такими скучными благочестивцами были друзья богоборца Иова, призывавшие его к смирению, — Элифаз, Вилдад и Софар.

Но Иов бунтовал на Бога дикетически, справедливо — Бог это оценил и восстановил справедливость, то есть вернул Иову несправедливо отнятое Им у него добро («кого Бог любит, того и наказывает»). А благочестивым друзьям Бог посетовал, но не за благочестивость их, а за благочестивость не по делу, не к месту. Так что мораль сей притчи такова: всему на земле своё время и место (см. Екклесиаст). Смиряйся, но достоинства не теряй: как генерал Карбышев и рядовой Соколов (из рассказа М.Шолохова «Судьба человека»). Как Ф.Ницше, который своим богоборчеством христианства не только не поколебал ни на волос, а наоборот так его углубил и раздвинул, что для нас он сам уже стал почти христианским пророком. Ницше — это Иов сегодня, сегодня, когда мы окончательно разбазарили методологию универсализма Античности и Ренессанса, когда мы не только не можем осилить собственную реальность в науке и искусстве, не только не можем взять и выбрать бескомпромиссно перевоссоздающий её целостный путь, но и саму эту реальность до того уже раздискурсировали и раздеконструировали, что она растворилась у нас между пальцев. Так мы дошли до лицемерного пацифизма и вялого плюрализма…

Вот только Ф.Ницше был, пожалуй, слишком ослеплён и одержим яростным пристрастием и предвзятостью поэта-демиурга. Такое лихое размахивание саблей, такое безоглядное бомбометание чреваты невольным упрощением и извращением атакуемого объекта, если он к тому же ещё так внутренне глубок и сложен, а снаружи столь обманчиво очевиден и прост, каковым и является как раз христианство во всём его богатейшем изводе, вбирающем в себя всю отстоявшуюся мудрость Востока и Средиземноморья. Но Ф.Ницше, выросший в семье протестантского священника, критикански упрощал уже упрощённое христианство М.Лютера, и даже не самого Лютера, а задогматизированного, слишком уже заортодоксаленного Лютера, в невыносимо строжайшем духе которого и воспитывали (затюкивали) будущего бунтаря.

Жестокий отец, да ещё и священник… — психоаналитический диагноз очевиден (вытеснение — замещение — проекция — Эдипов комплекс).

Как раз ведь после М.Лютера пошла эта зацикленность на безумной и слепой вере — на этот лакомый крючок попались многие (С.Киркегор, Л.Шестов и др.). Главное верить — остальное неважно (а остальное — это здравый разум и реальные плоды повседневной жизни): верь, и делай, что хочешь, — вот главный постулат Лютера (у которого тоже ведь свои громы и молнии имелись, он ведь тоже бунтарь). Ницше же воспринял это, как главный постулат и ап.Павла, и всего христианства. Однако апостолы пишут ясно: «…как тело без духа мертво, так и вера без дел мертва» (Иак.,2:26). «А теперь пребывают эти три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше» (IКор., 13:13): т.е. любовь больше, важнее, чем даже сама вера…

Из Библии можно, конечно, понадёргать цитаты, подтверждающие любую концепцию, но только для этого придётся извратить само христианство во всей его органически антиномичной целостности.

Бестолковая, без-рассудно-оголтелая вера — это всё-таки и вправду болезнь, одержимость, слепая животная страсть. Нынешние протестантские боссы на своих грандиозных шоу доводят толпы своих адептов именно до такого состояния. Впрочем, ортодоксальные главари ничем не лучше, когда бросают свои тупоголовые орды на поля кровавых религиозных сражений.

Октябрь 1

Всё течёт [4.07.1999 (195-204)] — НОВАЯ ЖИЗНЬ

alopuhin

Всё течёт

Без весёлого здорового кощунства всякая жизнь каменеет и дохнет, аки осенняя муха. Без встряски, опамятования, без ледяного душа духовно-мозговой революции на очередном этапе эволюции человек притерпевается и привыкает к затхлому запаху рутинного дерьма, к тяжкому своду законов и правил, к свойскому прессу верховных идей, наущений, порядков, сосущему из человека все его лучшие, сладчайшие соки — соки жизни, — а он-то уже и не против — свыкся, поник, покорился развязному свисту бича и дудке глумливой уже не чужих, а родных палачей и диктаторов, прижившихся в его собственной одубевшей башке, в зачахшей душе и обескровленном сердце. Человек в таких условиях и рад бы хоть что-то в себе изменить, да не может уже сделать этого без посторонней помощи, ибо скурвился, ссучился, сдался, хоть и посматривает время от времени на небо, и молится где-нибудь под одеялом, в тёмном углу и в подвале оглохшего духа, и просит, и алчет, и чает, и ждёт, ждёт, ждёт… И тут является — Мессия… Или Моисей… Или Сиддхартха Гаутама… Или Ленин… или Гитлер… Как повезёт — народ-то уже готов ко всему, хоть кто-нибудь пришёл бы и вдохнул бы в него новую, свежую жизнь… Коль стадо жаждет пастыря — пастырь найдётся.

Христос правильно сомневался: народ не воспримет нового слова и нового смысла, пока стократно не разуверится в прежних основах собственной жизни, пока вконец не растреплет и не изживёт последние лохмотья добропорядочной цивильности и виртуального цимеса, пока не потеряет себя и не приблизится к духовной гибели достаточно близко…

Но ведь жадная, озабоченная лишь собственным благополучием толпа ждёт от Мессии совсем не того, что Он может и должен ей дать, — потому-то она Его и распнёт, чтобы потом с умилением Его поминать, выдавливая из глаз лицемерную слезу. Что ж, — «они любить умеют только мёртвых». Они — это мы. Тупорылый социум.

Все традиционные формы чего бы то ни было, в том числе и религии, выражают традиционное желание человека убежать от себя, от своих треволнений и страхов, то есть — от реальности. Этому с успехом потворствует вавилонская башня культуры, представляющая собой затхлый и дряхлый музей, мемориал, а по сути — трусливое цепляние за лохмотья того, чего уже больше не существует, за иллюзию иллюзий непрерывности, монументального постоянства, твердолобой неизменности, за жалкое желание заживо погрязнуть в тухлом болоте егозливо-пугливого эго, безобразно распухшего от своих слюнявых грёз и кисло-сладких воспоминаний…

Реальность — это то, что ЕСТЬ, то, что никогда не стоит на месте, то, что всегда меняет своё лицо, то, что не боится ни жизни, ни смерти, то, что противостоит тупорылым и замшелым бастионам самодовольной культуры, на знамени которой начертано: «БЫЛО».

Реальность — это то, что обходится без сошедшего с небес дяди, который придёт и всё расскажет — что было, что есть и что будет, чем сердце успокоится, который объяснит кто виноват и что делать, а потом возьмёт нас за ручку  и поведёт по лунной дорожке в светлое будущее, где небо в алмазах, где жратвы навалом, где любые наши желания будут мгновенно удовлетворены, где мы будем жить вечно и без забот… Пусть он придёт и навешает нам лапшу на уши, мы рады ещё раз обмануться, как делали это всегда, ведь только этого-то мы по-настоящему и хотим в глубине своей издёрганно-излицемерившейся души.

В чём причина агрессивности? — в трусости. В чём причина трусости? — в страхе перед жизнью и смертью. В чём причина страха перед жизнью и смертью? — в незнании себя. В чём причина незнания себя? — в стадной привычке жить как все. В чём причина стадной привычки жить как все? — в закреплении и культивировании удовольствий. В чём причина закрепления и культивирования удовольствий? — в закреплении и культивировании мемориальных представлений об удовольствиях. В чём причина закрепления и культивирования мемориальных представлений об удовольствиях? — в закреплении и культивировании лицемерных стереотипов. В чём причина закрепления и культивирования лицемерных стереотипов? — в лицемерных стереотипах воспитания детей. В чём причина лицемерных стереотипов воспитания детей? — в лицемерных стереотипах господствующей в обществе культуры. В чём причина лицемерных стереотипов господствующей в обществе культуры? — в лицемерии общества. В чём причина лицемерия общества? — в стадном лицемерии составляющих общество людей. В чём причина стадного лицемерия составляющих общество людей? — в агрессивности, трусости, страхе, незнании себя, в стадной привычке, в жажде удовольствий, в господствующих стереотипах культуры… в господстве общества… в господстве как таковом… в лицемерии всякого господства… В господстве лицемерия. В привычном желании господства и лицемерия.

Но человек стал человеком после появления речи и языка, условная, абстрагирующая образность которого создаёт свою особую культурную среду, вторую реальность, отвлекающую от первой, что и является исконной причиной всякого ментального раздвоения, всякого лицемерия, причиной поэзии и шизофрении.

Но чтобы познать истину, приходится ведь снова и снова возвращаться к началу, хотя маленький секрет этого возвращения заключается в том, что, оказывается, не надо никуда возвращаться, и вообще не надо оглядываться, не надо заглядывать вперёд — надо остановиться, не останавливаясь специально, нарочито, а как бы так ненароком, случайно замедлить, замедлить, замедлить ретивую поступь… И наконец понять, что мы превратились с вами в слова, которые живут у нас внутри в виде образных, языковых представлений, заменяющих нам наши реальные чувства, всю нашу и окружающую нас реальность.

Когда мы смотрим на облако, мы видим вовсе не облако, а культурно закреплённый в нас образ облака, обозначенный в нашем сознании условным рефлексивным ярлыком под условным наименованием «ОБ-ЛА-КО»… И так — во всём.

Всё, что поначалу несёт спасение, в конце концов развивается в свою противоположность, не разрушив которую, невозможно снова начать создавать условия для нового спасения.

Всё есть движение. Остановить движение нельзя: кто попытается — поплатится… Мы все так или иначе пытаемся, и чем больше пытаемся — тем больше платим, платим первой своей реальностью, отлучением от возможности узреть истину, которой не нужны слова и построенные из них мысли.

Сентябрь 30

Вменяемость во Христе [3.07.1999 (191-194)] — НОВАЯ ЖИЗНЬ

alopuhin

Человек прошлого (не так уж и давнего) был окружён опасной, дремучей и хищной, но вместе с тем живой, благодатной и щедрой природной стихией.

 Человек же сегодняшний окружён зачастую природой укрощённой, надломленной, забитой и больной, а опасными, дремучими и хищными стали для него теперь продукты его собственной цивилизации — мёртвые и бесчувственные, но невероятно активные и вездесущие: и вот они уже с успехом перевоспитывают управляющего, а зачастую уже и не управляющего, ими человека на свой лад… Природа пока ещё из последних сил (впрочем, всех сил её мы не знаем и знать не можем) пытается спасти человечество от гибели, но оно не оставляет ей на это никаких шансов (шансов, впрочем, мы тоже не ведаем и ведать не можем).

Зато к концу ХХ века мы вроде бы уже начинаем прощаться с глобальными социально-политическими иллюзиями, которые водили нас за нос несколько последних веков, а то и тысячелетий.

А ведь все достижения культуры и цивилизации так или иначе служат умножению тех же иллюзий — иллюзий обороны и безопасности.

Все религии, все социальные институты служат тому же — ещё и ещё одному — очередному умножению иллюзий неизменности и надёжности.

Всякий отдельный человек, каким бы диким и непросвещённым он ни был, практически всегда лучше, благороднее и человечнее всякого социума, в который он включён — вколочен, втиснут, ввинчен — как мёртвый и покорный винтик. Смог бы сам по себе каждый такой человек, если бы он не служил раболепно всем своим социумам — от семьи до государства, — так испохабить, изгадить, изнасиловать всю эту великолепную и грандиозную природную махину третьей планеты от звезды, именуемой по-человечески Солнце?! Ответ ясен.

Наивная мечта В.И.Вернадского об автотрофности человечества, близка уже, кажется, к своему воплощению, — пожирая себя, человек делает всё для того, чтобы перейти в скором времени на растительный (т.е. совершенно безмозглый) способ существования: В.И.Вернадский, конечно, мечтал несколько об иной автотрофности, но такова уж судьба всякой мечты — грезишь о чём-то невероятно прекрасном, а в итоге получается какая-то совсем уж неожиданная, а то и зловредная чепуха: очарование чревато разочарованием.

Ещё один мечтатель — К.Э.Циолковский — грезил о лучистом человечестве, когда мы-де станем летучими и вольными лучами без всяких там телесных и прочих проблем, — будем, дескать, себе летать там и сям, от планеты к планете беззаботно и гордо…

А диковатый самородок Н.Ф.Фёдоров грезил о физико-химической победе над смертью, когда, мол, раскроются трухлявые гроба и наши многочисленные усопшие предки восстанут пред нами въяве и вживе, и обнимут нас, несчастных, и расскажут нам много всего интересного, всю правду поведают о славных былых временах и наставят нас на путь истинный… А станет нам тесно от эдакого столпотворения бессмертных человеков, полетим на Луну, на Венеру, на Марс. Делов-то…

История нашей цивилизации, эпохи грандиозных свершений, терзаний и надежд, ХХ век с его небывалыми взлётами и небывалыми падениями преподнесли нам настолько наглядные уроки дичайшего цинизма и глумления над этическими идеалами всех времён и народов, что самый неотёсанный, с точки зрения современного европейца, дикарь, никогда не слышавший таких слов, как любовь, благо, добро, справедливость, честь и совесть, живущий повседневной борьбой за элементарное, самое что ни на есть примитивное существование и отправлением своих первобытных языческих культов, представляется нам сегодня чуть ли не единственным воплощением сих идеалов, ибо лучших, менее грешных претендентов на этот пост нам теперь всё равно уже никогда и нигде не найти.

А не идёт ли всё зло на земле от наших твердолобых  идеализаций и мстительных утопий? Может быть, и так. Но если это зло, то зло почти неизбежное, ибо жизнь есть явление неясное, смутное, а всякая её вынужденная конкретизация, всякое её процессуально-этапное и прогностическое определение так или иначе оказываются чересчур гипотетическими, идеалистическими, умозрительными, а по сути — лживыми.

Зло вообще-то есть неизбежное, хотя в то же время и случайное, обстоятельство, частичное повреждение, изъязвление добра, выпавшее ему на долю в результате его актуализации в заведомо неидеальных, земных условиях.

Зло — это контингентный факт, на который пенять грешно, смешно и бесполезно, как смешно и бесполезно пенять реальному солнцу за его пресловутые пятна: пятен не имеет лишь идеальное солнце.

«В начале был Логос» (Ин.,1:1), то есть в начале был стройный замысел, идея, отвлечённый план, схема, модель, каковая, претерпев актуализацию в нашей реальной действительности, не могла избежать закономерного образования побочных контингентных неточностей, ошибок и поломок, которые, компенсируемые отрицательными обратными связями мировой системы, не составляют для неё в целом особенной проблемы.

Другое дело грех, который совершается специально и сознательно, хотя, если говорить с учётом терминологии К.Г.Юнга, он может совершаться и бессознательно, но бессознательное есть ведь только условная часть сознания, ответственность за полноту и «вменяемость» которого лежит на плечах его обладателя, т.е. , по Юнгу, нежелание осознавать свои бессознательные импульсы есть сознательное желание не знать, закрыть глаза на свои собственные побуждения, что само по себе есть уже великий человеческий грех, ибо человек потому и человек, что он имеет власть над своим сознанием, своей душой. То есть та самая «невменяемость», за которую наш суд смягчает приговор преступнику, есть, выходит, больший, а точнее, каузально первейший, более серьёзный грех, чем его, какой бы то ни было, «судопроизводственный» результат (за исключением безнадёжно патологических случаев).

Человек совершает грех, когда он себя не держит. Это не значит, что человек не имеет права на самозабвение, — наоборот, именно благодаря забвению себя, своего жалкого и жадного «Я» (а точнее, неадекватной, корыстно надуманной части своего «Я») и совершаются в мире все подлинно благородные деяния, но при этом совершающий их человек держит свою самость в её простодушно-бескорыстном слиянии с миром, универсумом, абсолютом (а если говорить о Боге, то и с Богом).

Держание себя происходит совсем не торжественно и явно. Неистребимо-весёлое и ненадуманное, непреднамеренное, непринуждённое, а по сути всего лишь простейшее внимание — вот что нужно для этого. Обычное уважение к жизни и её мелочам.

Чтобы быть на-стоящим, до-стойным и стоящим человеком, чтобы открыть себя для Откровения и предстать пред Ликом, вовсе не обязательно совершать подвиги и достигать высот в каком-нибудь деле. Достаточно просто жить в незаметной дружбе с незаметными мелочами, достаточно видеть и слышать, не прилагая к этому никаких видимых усилий. В этом и состоит подлинное смирение — в уважении к тому, что тебя окружает, а значит и в уважении к себе, к себе, идущему навстречу свободному предопределению — Провидению. Разве это так трудно?..

Если вы скучно и тупо пьёте свой скучный чай и смотрите на тупую стену, то вы скучный и тупой — невменяемый — человек. Христос пришёл, чтобы сделать нас вменяемыми — наши конкретные преступления Его не волновали.

Вера — это и есть вменяемость, внимаемость, вмещаемость, при которых сознание, дух обретает спокойную цельную силу, снимающую любые проблемы.

Дело, в конце концов, не в Боге, а в нас — в том, как мы с собой, своей душой распорядимся. Христос пришёл и ушёл — а мы остались, и смотрим друг на друга потерянно и недоумённо.

Христос пришёл и ушёл, но прежде чем уйти, успел расставить новые акценты и валентности. А мы и поныне ещё над ними кумекаем, , хоть они и ускользают у нас между пальцами, аки песок той пустыни, где дьявол Его искушал, — искушал, потому что у него были для этого основания: Иисус сомневался, опасался и не решался поначалу ступить на путь Своего решающего последнего призвания, чреватого суровыми для Него последствиями.

Он сомневался почти как Гамлет, и медлил… Чего уж там про нас говорить, многогрешных…

Сентябрь 25

Откровение богочеловечества [29.06.1999 (158-165)] — НОВАЯ ЖИЗНЬ

alopuhin

Богочеловеческий потенциал человека заключается во взаимном сотворчестве — Бога в человеке и человека в боге. Человек без Бога есть не вполне человек, точно так же как Бог без человека не вполне Бог (хотя ситуация сия вполне условна и слишком гипотетична: Бог — всегда вполне Бог, человек — всегда вполне человек). Движение, путь к окончательному единству Бога и человека есть путь к последнему Откровению — Откровению богочеловечества. Этот путь и есть Любовь Бога: Бог ищет Своего воплощения, артикуляции в человеке, человек ищет своего воплощения, артикуляции в Боге. Это воплощение и есть Откровение и Спасение, рождающееся в созидательном творческом прорыве, в котором человек строит новые, доселе небывалые структуры, заполняющие трагическую пропасть между собой и Богом.

Человек, устремлённый к Богу, это не жалкий, уныло-коленопреклонённый и подавленный могуществом мира и Бога раб Божий (если он и раб, то только метафорчески), а вдохновенный и вольный (хотя, в точном, заострённом смысле, и не имеющий уже никакого выбора) строитель, сопрягатель трагически несоединимых противоположностей, созидатель радости единства из мрака ничтойной и никчемной пустоты.

Смирение человека должно быть только смирением своего бесплодного и деструктивного эгоцентризма, а если и не бесплодного, то ведь плоды эгоцентризма всегда — заведомо — с гнильцой. Поэтому то, что смиренно-вдохновенные строители возводили 500 лет назад для Бога, и поныне служит человеку, хотя бы человеку, а то, что безбожные строители возводили каких-нибудь 50 лет назад для человека, не служит уже никому.

Через духоподъёмное творчество человек разрывает оковы своей унылой ограниченности, открывает новое небо и новую землю и со-творяет свет бессмертия — вопреки всем смирившимся с эгоцентрическим материализмом людишкам, не осмелившимся воздеть очи горе, людишкам, упивающимся своей добропорядочной падшестью и ненасытным обжорством.

Бескрылые, отяжелевшие, зажиревшие, не осенённые творческим началом люди есть и должны быть жалкими рабами самих себя, своего «Я», есть и должны есть сами себя поедом, есть и должны быть — мертвецы, — и мертвецами будут до тех пор, пока не опамятуются, не прозреют, не очнутся от морока унылой мертвечины века сего, пока не обратятся лицом к Творению света предвечного, пока не станут его со-творцами. А мервецы пусть погребают своих мертвецов.

Таков закон — закон неумолим.

Мужество жить есть мужество творить, открывать всё новые и новые просветы во мраке беспросветной смерти, отвоёвывать у бездыханного небытия всё новые и новые островки полнокровной и вдохновенной жизни.

Внезапное вдохновение, одухотворение освобождает творческий потенциал человека из-под тяжкого спуда нудящего эгоцентризма и осеняет божественным даром и смыслом его обескрылевшую было самость (а она, в юнговском смысле, сверхлична), которая тогда становится творческим выражением мирового и надличного единства, силой, освобождающей от оков ординарной необходимости и ведущей к откровению подлинного просветления.

Любые ошибки, в конечном итоге, простительны человеку, если они сделаны им на пути к Свету богочеловеческого единства: ошибки на этом пути неизбежны, ибо человеку дано видеть себя и мир только сквозь «тусклое стекло», гадательно и неясно. От возможности совершить ошибки, падения на пути к недостижимому и непостижимому совершенству Творения навсегда избавлен лишь тот, кто окончательно утонул в зловонном омуте своего чавкающего эго.

Догадка человека о Боге есть вдохновенная и творческая догадка, требующая непрерывного — вдохновенного и творческого — перевоссоздания, освежения, обновления и омоложения: она не может, не должна одряхлеть и задохнуться в спёртом воздухе наших окаменевших и почерневших капищ.

Христос требовал от нас непрерывного, незастывающего, неусыпного по-двига, с-двига, движения к душевному и духовному совершенствованию и каждодневного нашего воскрешения в этом снова и снова возобновляемом движении — к созиданию, к Свету, к Нему.

Явление Христа есть вызов всяческому застою, твердолобому и зашоренному обскурантизму и клерикализму.

Явление Христа есть радостная победа над смертью во имя жизни — подлинной, обнажённой, очищенной от гробовых социально-культурных нагромождений, неуспокоенной в себе, самотворящей.

Церковь Христа есть живая, незастывшая, светлая Церковь, созидательно и вдохновенно проявляющая себя изнутри самой жизни, не отделяющая себя от неё могучими крепостными стенами, стыдливо скрывающими никчемную роскошь скупого рыцаря в засаленной рясе и похмельную ладана вонь.

Перевозрождённый, восставший Христос Третьего Завета мог бы повторить вслед за В.Маяковским: «Ненавижу всяческую мертвечину — обожаю всяческую жизнь!»

Впрочем, разностью природных темпераментов и прочих врождённых и воспитанных предрасположений в каждом отдельном человеке и в многообразных человеческих сообществах обусловлено во многом и различие в подходах к стратегии жизни и поведения, к стратегии веры… Тактические же подходы меняются и в пределах сознания отдельного человека — в зависимости от погоды, здоровья, настроения и т.д. А если этот человек ещё и русский, если он восточный славянин, если характер имеет текучий, расплывчатый, переменчивыйЮ анархический, интуитивистский, стихийно-художественный, бегущий слишком отчётливой объективации, то о последовательности и систематичности мышления такому человеку невозможно и мечтать. Это в полной мере относится и к нам… И сама ведь фрагментарно-текучая форма этих заметок имеет отчасти традиционно восточную природу…

«Западное» умозрительное стремление к деянию в русском сознании зачастую знаменует собой уравновешивающую компенсацию «восточной» философии недеяния…

Русское сознание изначально синкретично и религиозно, а в итоге стихийно-художественно — и в этом его, пожалуй, единственное духовное спасение, но в этом же его и крах…

Однако если русский дух спасается какой-нибудь одной своей частью, то другой своей частью он сие спасение иронически снимает, а в итоге и не только это спасение, он вообще всё снимает, все проблемы и «термины», и жизнь, и смерть, и всё, и ничто… Снимает и посмеивается диковато. Но ещё более удивительно и непостижимо то, что, снимая всё это (ВСЁ), он в то же время этого не снимает, осуществляя поступательно-отступательный синтез полярных своих частей, результатом которого оказывается предвечный иронико-трагический НУЛЬ — вечное Качество, которое не переходит в Количество: в этом бессознательный, природный поступок и жертва русского духа. В этом пресловутая загадка «русской души».

Сентябрь 21

Бог — творец, а не каратель [16.05.1999 (138-139)] — НОВАЯ ЖИЗНЬ

alopuhin

Бог — творец, а не каратель

Только тёмный, слабый и мнительный правитель может требовать от своих подданных беспрекословного, слепого подчинения и грозить им всевозможными напастями, ежели они посмеют усомниться в его богоданном могуществе.

Всевышний, ежели Он есть, вряд ли настолько же тёмен и глуп, как этот вполне земной и по-земному понятный правитель…

Человеку самому давно пора поставить себя на место: он и не сверхживотное, и не сверхчеловек. Человек — «культурное животное», животное со своим особенным языком и своими особенными, творческими, возможностями, свойственными его виду, а по сути — последней и честной сути — он просто другое животное, такое же другое, как кошка по отношению к воробью, или воробей по отношению к таракану: у каждого из этих животных свои языки и свои особенные возможности.

Сентябрь 20

Божественная лёгкость во Христе (134-137) — НОВАЯ ЖИЗНЬ

Христос
alopuhin

Божественная лёгкость во Христе (134-137)

Не надо максимума веры, проявляемого в подвиге, совершай хотя бы крохотные сдвиги в душе своей в сторону от узкобиологических запросов: захоти захотеть освободиться от загромождений, выстроенных утробной жадностью твоей, человек…

Да живите вы как хотите, верьте во что хотите, вы свободны, — говорит нам Христос, но мы боимся быть свободными, нам слишком сие слабо: именно поэтому и создаём мы себе многочисленные социальные институты и искусственные обязательства. Ведь нам прекрасно известно — дай мы себе свободу от сих наружных вожжей и подпруг, мы такого понатворим!..

Неверие в свою изначальную природную свободу есть неверие в свою ответственность перед лицом нечеловеческой — сверхчеловеческой — природы. Грех=страх.

Однажды отделившись, особо обособившись от природы (рая), человек оказался подвешен в некоей безопорной пустоте, «вброшен» в некий безумный вакуум ночи, отчуждён от мировых первооснов: отбился от своего прежнего — животного — стада и ни к какому иному по-настоящему, душевно, тепло и уютно так и не прибился. Некая безродная неудобность, неловкость, несоразмерность поселилась с тех пор в человеке, будто он инопланетянин какой, — то он мёрзнет слишком, то ему чересчур жарко, и еда ему здешняя как-то не очень подходит, и болезни всё какие-то его одолевают, и любить ему как-то не очень удаётся, всё он куда-то рвётся, да вот только сам не знает куда, захочет одного, а получается другое, столько он всего напридумывал, наизобретал, но нет у него счастья, а если и есть, то ненастоящее, выдуманное, изобретённое за неимением того, всецелого, вольного счастья, о каком он уже теперь и мечтать забыл — притерпелся, но как же, бедняга, скукожился, скособочился от страданий-то своих, глубоко внутри запрятанных и давно, слишком давно уже ему привычных…

«И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его» (Быт., 1:27) — ах, нынешнему скукоженному человеку всё это кажется сказкой, обманкой туфтой, в которую верили глупые, недалёкие прадедушки и прабабушки, которые слишком теперь далеко… И чего это М.Лютер, С.Киркегор, Ф.Достоевский, Л.Шестов бились головой о стену, громы и молнии метали пред человеком, Богом и — за Бога?!

Да, конечно, «награда на небесах» потом нас будет ждать за земные страдания наши… Но прежде мы здесь должны с собой разобраться: невелика заслуга — страдать попусту, неизвестно за что, почему и как. Да и нет на земле человека, который когда-нибудь так ли, сяк ли не страдал… Но если уж страдать, то лучше — по делу, «в десятку», за великое, достойное событие или предприятие, страдание за которое будет уже тогда работой, служением в радость, а не просто страданием ущемлённой дверью кошки. Глупо страдать — глупо. Это всякий может. А ведь страдание — это, в этимологическом смысле, страда, радение, радостное служение, то есть полезная и вдохновенная работа.

Очищенный, омытый, отпаренный, облегчённый от шлаков своих человек просветлён, упокоен в Духе и розов, аки младенец, и беззаботен, аки птицы небесные, что не сеют и не жнут, а живут чем Бог пошлёт… Невозможно быть таким всегда, порхать беззаботной пушинкой по ветру… Но периодически, регулярно нужно очищаться, разоблачать свою душу пред Господом, или, если угодно, пред совестью природною своей.

Запаршиветь человеку — пара пустяков…