Мощь языка и участь дискурса

Смысл жизни заключается в том, чтобы вовремя окончательно расстаться со всякой надеждой на его обретение, умереть для всякой надежды и возродиться к новой — безнадёжной и, благодаря сему, прояснившейся — жизни: прежде чем умереть, надобно успеть стать совершенно неуязвимым и для жизни, и для смерти, потому что это только слова и психические проекции.

 Есть разные вещи и тела. Есть разные формы и слова. Есть разные настроения и хотения. Есть кресло и табуретка. Есть стакан и яблоко. Есть холод и тепло. Есть дерево и бурундук. Возьмём две головы — на одной, допустим, 500 волосинок, а на другой — 102: ну и что? Возьмём сороковую симфонию Моцарта — изымем из неё произвольно несколько нот или, наоборот, добавим несколько нот: ну и что? Возьмём яблоко — съедим его наполовину или целиком: ну и что?

                             Вчера мы хотели яблока, а сегодня не хотим.
Вчера мы не жили, а сегодня живём.
Вчера была жара, а сегодня мороз.
Вчера мы хотели мороза, а сегодня жары.
Вчера мы были умны, а сегодня  глупы.

Мы можем рассуждать о чём угодно, можем делать разные выводы, можем прозреть и ослепнуть, можем увидеть одну табуретку или две табуретки, но, задумавшись, можем сделать вывод, что мы видели три табуретки, и на этой основе мы даже можем построить целое новое величайшее учение о трёх табуретках, у одной из которых была тайно подпилена одна ножка, но об этом до поры до времени никто не знал, однако через семь с половиной лет об этом узнал архангел Гавриил, когда попытался воссесть на эту мифическую третью табуретку, что, возникнув из небытия, в небытиё и вернулась, хотя никто об этом ничего не знал, да и знать не хотел, но спустя годы какой-то безумец оказался настолько безумным, что заговорил о том, что ничего случайного на свете нет, а значит третья табуретка была! — одни поверили безумцу, а другие нет, а третьи не обратили на это никакого внимания, а четвёртые сидели на четырёх (!) табуретках, но не знали об этом, потому что сошли с ума, — впрочем, об этом они тоже ничего не знали и жили как придётся…

Чтобы разум по вине собственной твердолобости не впал в безнадёжное тупое безумие, полезно его иногда вовремя отвлечь чем-нибудь очень и очень детским, чем-то очень натурально и естественно, а не вымученно и выморочно, глупым, чем-то беспримесно чистым и честным, беспечным и в меру заразительным и азартным, в меру простым и жизнеутверждающим. Отвлечься полезно бесполезным процессом, позволяющим пафос высоколобия, разум, впавший в гордыню и хюбрис, нейтрализовать и раз-умить: подмогой сему и служат как раз — игра, ритуал, художество, искусство — культура. Всё-таки, как ни крути, а культура — это универсальное средство временного спасения (или спасительного самообмана?) и отдельного человека и всего человечества от любых неутыков и ужасов наличного бытия (хотя на самом-то деле подлинное Спасение, Откровение — это вовсе не средство, а всегда уникальный, акультурный, всегда неожиданный и спонтанный опыт воскрешающей смерти).

Аксиоматика, изначальные условия игры есть договор, конвенция тех, кто в неё играет: если ты не принимаешь правил игры в шахматы, ты не будешь, не можешь, не должен играть в шахматы.

Язык есть игра. В каждом языке есть, в свою очередь, множество отдельных, частных, специальных ответвлений, субъязыков-игр — дискурсов (дискурс физиков, дискурс лириков, дискурс дворников, дискурс грузчиков, дискурс носильщиков с Казанского вокзала, дискурс газонокосильщиков, дискурс тюрьмы, дискурс воли, дискурс метафизики, дискурс теологии, дискурс прокурора, дискурс бреда, дискурс подростка первой четверти XIX века и т.д.).

Каждая игра в пределах непререкаемой и общей для всех игроков конвенции предполагает большую или меньшую степень творческой свободы для каждого из игроков. Конвенциональность дискурса — предмет веры дискурсантов, носителей и участников, со-участников дискурса. Но если среди дискурсантов появляется шулер, тайно подсовывающий в свой (но в то же время и общий для всех дискурсантов) дискурс нарушающие конвенцию элементы, он есть уже не дискурсант, а вирус, шпион, враг и преступник, разрушающий, по определению, незыблемые основы всего дискурса в целом. В этом дискурсе, который он разрушает, ему уже не место — из этого дискурса он должен быть изгнан, после чего в стороне от этого дискурса он вправе создать уже свой собственный — другой — дискурс, который будет иметь другую конвенцию, для коммуникативной реализации каковой он может набрать себе новых — других — соучастников-дискурсантов.

Медам, мсье! Делайте вашу игру!..

О чём невозможно говорить в данном дискурсе, о том следует молчать в данном дискурсе.

О чём невозможно говорить в данном дискурсе, о том возможно говорить в ином дискурсе.

О чём невозможно говорить ни в каком из существующих дискурсов, о том возможно говорить в новом, специально созданном для этого говорения дискурсе.

Самые пограничные, промежуточные и смешанные дискурсы есть, по преимуществу, дискурсы художества, искусства. Однако — очень многие другие дискурсы столь же смешаны и размыты (в отличие, скажем, от дискурсов классической математики, шахмат или футбола).

Многие науки имеют так или иначе взаимно пересекающиеся дискурсы, ввиду чего между ними оказываются возможными плодотворные междисциплинарные связи.

Общехудожественный дискурс развивается в сторону роста многообразия частных дискурсов. Но и общенаучный дискурс требует время от времени периодического обновления дискурсивных ракурсов (но уже реже, значительно реже). А как же сакральный, религиозный дискурс? Он когда-то тоже потребует обновления, но не ранее, чем через несколько тысяч лет (если речь идёт о религии, глубоко укоренённой в культуре многих народов).

Лишь щенки и карапузы играют по тем же правилам, что и сто, и двести тысяч лет назад…

Религия как традиционная ритуально-сакральная практика есть культура.

Грубо говоря, культура — как культивирование — есть принудительное оживление и перевоспроизводство всего того или чего-нибудь из того, что существовало, происходило и было создано в тот или иной период человеческой истории (персональной, групповой и/или всеобщей). То бишь заботясь о сохранении всего того, что уже навсегда прошло, культура волей-неволей принуждает живущих в ней (в её охранной зоне) имитационно-миметически перенимать, умножать и вживлять в живое тело своей текущей жизни мёртвое содержимое её музея, мемориала, склада, склепа, архива, библиотеки, аудиовидеотеки, дискотеки и т.д.

Если религия как ординарная практика есть культура, то и наука как последовательность культурно-исторически обусловленных действий мало чем отличается от религии — в том смысле, что и она культура. Однако если ординарная религиозная практика — на 100% культура, то наука, по меньшей мере, на 90%: наука предполагает ещё и дикое, акультурное творчество, как и искусство, где такое творчество либо превалирует над культивированием, либо пытается превалировать. Интересно, что богословие тоже предполагает в себе (в своём научно-онтологическом аспекте) элемент креативности, хотя и меньший, чем религиозная философия (всякая философия как метафизика так или иначе оказывается отчасти религиозной, но не в системно-догматическом, а в онтологически-категориальном смысле).

Борьба Ницше с христианством (как, впрочем, и всякая борьба вообще) есть борьба не философская, а культурно-историческая.

Смешивая культуру с живой («здесь и сейчас«) философией (и искусством), мы смешиваем зайца с геометрией.

Чистое творчество осуществляется через спонтанный выход креатора из мейнстримовой истории ради герметической игры его — уже «ушедшего» — сознания с самим собой, в результате которой история (и уж, конечно, культура) вдруг оказывается другой — новой. Следовательно, всякий мыслитель, каковой, по определению, движется к мысли от немысли, — художник и стихийный игрок, играющий ценою целой жизни, ва-банк на ничем не гарантированный выигрыш, каким является «как бы сквозь тусклое стекло» чаемое им Откровение, прозрение, напрочь сметающее всякие правила предустановленной игры и закладывающее основы небывалого доселе зрения и языка (не дискурса).

Искусы демонизма

Посеявший ветер демонической стихии, пожинает бурю и теряет тонкость и точность восприятия.

Хотя и без тьмы демонизма нам ведь тоже никуда — свет ведь светит во тьме, препобеждает тьму, низводя её до фона. Гностическое противоборство полярных элементов и антиномий приводит к рождению времени, всех видов движения, истории…

А носителей преобладающего демонизма надо искренне пожалеть — никто не страдает от него больше них самих: потому, видать, Ницше и ценил больше всего именно автострадание, противопоставляя оное со-страданию.

Свой антихристианский пафос Ф.Ницше, как ни странно, во многом основывал на редукциях болезненно-мазохического Б.Паскаля и занудно-дидактичного Л.Н.Толстого (с его псевдоблагостной смиренностью, сусально-показным добрячеством и лицемерной критикой половой жизни). Все трое были терзаемы собственным демонизмом, но справлялись с ним по-разному.

Надо всё-таки признать, что психоанализ (в его развитии от З.Фрейда через К.Юнга к Э.Фромму) в ХХ веке всем нам здорово помог лучше себя понять и с собой управляться.

Психоанализ раздвинул духовный контекст. И снова — на новых основаниях — свёл нас с Востоком.

Одни и те же слова можно понимать по-разному — важен контекст, в который они включены.

Л.Толстой пишет всё как будто очень правильно и гладко — слишком уж, стерильно правильно и гладко. Но меж его умилительно благостных строк незаметно просачивается какая-то очень уж бледненькая и чистенькая неправда, противная вольному и далеко не сусально-благостному духу Христа и всего христианства. Что же это за неправда? — Тщательно, скорее всего даже бессознательно, скрываемое лицемерие, которое подспудно расцветает в липкой атмосфере славословий и всеобщего почитания.

Всё дело в том, что Толстой, возненавидев искусство, вдруг искренне озаботился благородной миссией просветителя заблудших народов, миссией пастыря всея земли. К тому же, при всей его несомненной писательской гениальности, он не был одарён прозрением иррациональных, духовно-мистических глубин, способностью к высокому абстрагированию, явно страдал недостатком юмора и избытком утопического реализма. В результате его проповедь (вне зависимости от того, выпадает она из православной ортодоксии или нет) сводится к унылому горизонтальному морализаторству, лишённому подлинных духовных взлётов и откровений и напоминающему трезвую добропорядочность друзей Иова…

Другое дело, что надо, конечно, понять ситуацию столетней давности, когда люди с радужными надеждами смотрели в грядущий век, когда ещё только зарождались слабые ростки современного гуманизма, одним из провозвестников которого Толстой как раз и явился: не его вина, что этот гуманизм не оправдал потом всех наших надежд…

Всяк делал своё и по-своему правое дело — и Ф.Ницше, и Л.Толстой (а мы, конечно, тоже пристрастны и предвзяты — к ним обоим; но на то мы и вольные эссеисты — что взбрендит в голову, то и несём).

После Ф.Ницше и Л.Толстого Библия (а особенно Новый Завет), кажется, совсем уже окончательно оторвалась от своей сакральной, религиозно-ритуальной первоосновы: мирские философы и лингвисты набросились на неё, аки коршуны. И это тоже, с одной стороны, нагружает сугубо религиозный текст ложью неправомерного обмирщения, но, с другой стороны, к этому ведь приводит всечеловеческая, наднациональная, надконфессиональная открытость Нового Завета, который самым решительным образом порывает с уютным приделом религиозно-богословского круга, отчего и не принял его иудаизм, вполне справедливо распознав в нём опасные тенденции к обмирщению (хотя если рассматривать его чисто технически и текстуально, становится видно, что он целиком основан на выделении и модернизации тех позиций, которые уже содержались в Законе, Пророках и Талмуде).

Иудаизм основан на сильнейшей общинно-родовой и духовно-культурной укоренённости, не только детально регламентирующей образ жизни каждого члена общины, но и наделяющей всякое малейшее движение этой жизни особым духовно-мистическим смыслом. К тому же, известный национально-религиозный изоляционализм иудаизма (как и иных национальных религий) вполне объясним защитной реакцией культуры, носителем которой является в течение многих столетий нещадно истребляемый и отовсюду гонимый народ.

И тут приходит никому не известный босяк, ходит по улицам, домам, синагогам и настойчиво, назойливо, беспардонно проповедует откровенную ересь («нормальные» еретики, наоборот, покидали сёла и города, селились где-нибудь на стороне, и поэтому отношение к ним было сравнительно терпимое), посягая на привычный уклад правоверных иудеев, смущая умы и сердца…

Психическая субстанция — слишком тонкая материя, всякое насилие над ней, хоть со злыми, хоть с добрыми намерениями, чревато пагубными последствиями.

От назойливых морализаторских наущений добра в мире не прибавится. Человеку надо вздохнуть свободно, избавиться от суеты и чрезмерных повседневных тягот, и тогда он начнёт просыпаться для Духа, тем быстрее начнёт, чем меньше его будут нравоучить и толкать то в бок, то в спину, то в живот… Не надо задалбливать человека своим всемирно-историческим добром. «Спасись сам, и вокруг тебя спасутся тысячи». Поставь себе всемирно-историческую задачу — устроить мир и доброе согласие у себя в семье. Не учи тёмного и чумазого — он такое знает, что тебе и во сне не приснится, — плевать он хотел на твою учёную гениальность: пройди с ним сначала по его дорогам и тогда, может быть, получишь право его учить… Л.Толстой, в конце концов, это понял, начал подумывать о том, чтобы уйти в народ, но долго не решался, а потом всё-таки решился, бросил барский дом, ушёл тайно и налегке, как простой бродяга, сел в поезд, но… через несколько дней простудился и помер…

Мир упорядочен, структурирован хотя бы уже (в том числе) и потому, что на всякое «Да» всегда есть своё «Нет», и наоборот, и не только столь однозначные, но и амбивалентные, усложняющие мировую структуру противоречия находят в ней своё место: например, между Да-да и Нет-да…

Ф.Ницше хоть и клеймит немцев за их недостаточные позитивизм, твёрдость, мужество и научность, но делает это как-то очень уж риторически и неконкретно, однако мы сейчас не об этом, а о том, что его критика христианства сама по себе заражена изрядной долей тевтонского запала, когда он, вооружившись надуманной «волей к власти» (унаследованной от «воли к жизни» А.Шопенгауэра), «высосанной» из заурядного стремления к осуществлению себя, и пристрастно-яростным напором, с лёгкостью перепрыгивает несуразные пропасти, наспех замаскированные разноцветными нитками, какими он лихо «шьёт» к своим вполне резонным и корректным доводам абсолютно непозволительные для любой науки (а он демонстративно заявляет о своих претензиях на научность) подзаборно-площадные приговоры и восторженно-клеветнические гиперболы… Особенно странно, что Ницше, забыв вдруг на время о безумии своего дионисийства, негодует на известные парадоксы христианства и на отсутствие в нём заурядного земного реализма и трезвого практицизма, — вот уж поистине немецкий подход, с которым даже не хочется спорить, настолько он в данном контексте наивен и смешон…

Короче, когда ему надо что-то доказать, он сваливает что ни попадя в одну кучу, доводит себя до белого каления и, будто взгромоздившись на бешеную кобылу, несётся во весь опор не разбирая дороги, и, уж конечно, вызывает неподдельное восхищение — самим этим своим тевтонским, эпатажно-экзальтированным аллюром.

Идя по кругу, сталкивая лбами и чуть ли даже не меняя местами Ф.Ницше и Л.Толстого (потому что они на самом деле близнецы-братья), мы наконец констатируем главное: первый, будучи смиренником, сделал себя бунтарём, а второй, наоборот, будучи бунтарём, сделал себя смиренником. По этой же причине первый стал по преимуществу художником, а второй перестал им быть. Как бы там ни было, оба совершили эпохальные прорывы в амбивалентных своих ипостасях, а по поводу христианства пересеклись в одном общем для обоих пункте — в критике земной церкви.

Гносеология христианского человека

Русский «пофигизм», русский «авось», русская неспешность и пресловутая лень («поспешишь — людей насмешишь»; «работа не волк — в лес не убежит» и т.п.) — это ведь всё детали формы национального смирения, сближающейся с «восточным» недоверием к внешнему порядку вещей, что выработано многовековыми поисками спасительного убежища от тягот «наружной» жизни.

Этот опыт спасения свидетельствует не столько о дикости и «непросвещённости», сколько о тысячелетней мудрости и остойчивости народа, который как раз благодаря этому своему глубинному смирению практически несокрушим — «непробиваем» («что в лоб, что по лбу»). Хотя, конечно, исторически культивируясь и закрепляясь, эта инертность и тяжеловесная неповоротливость так или иначе оборачивается суеверной тупостью и консервативным мракобесием.

Вопрос о христианском смирении приобретает свою историческую актуальность и остроту лишь тогда, когда экспансия и разгул своеволия становятся чересчур наглядными и нестерпимыми.

Тот, кто пребывает в подлинном смирении, не озабочен понятием смирения: всякое понятие, ограничивая, выделяя и упрощая, вырывает, выпотрашивает означаемое им явление из мировой целостности, из континуума, в котором оно пребывает в диалектически снятом, латентном виде, а значит экстериоризирует, исторически  овременяет, «нагружает», актуализирует, «окукливает», окультуривает его (т.е. явление в мире и то же явление, перенесённое в культуру, суть совершенно разные явления).

Так что русское — «восточное» — внутреннее снятие «западной» внешней активности («русский саботаж») диалектически закономерно и, по большому счёту, продуктивно, а вовсе не реакционно и разрушительно. как полагают многие наши ура-прогрессисты. Конечно, всякое положение имеет свою диалектически оборотную сторону: русский сон чреват русским бунтом, всплесками волюнтаризма и разброда. Но тут уж ничего не поделаешь — исторические скачки диалектически неизбежны.

Сколько ни повторяй (ни вдалбливай): «Люби ближнего своего, как самого себя», — любви не прибавится. От повторения (вдалбливания) рождается не любовь, а культура любви, что далеко не одно и то же.

Творение добра и света диалектически располагается в ортогональной плоскости относительно культуры творения добра и света. Но они (творение и культура творения) друг другу — диалектически же — необходимы, как всякие полярные элементы и антиномии.

Раболепное следование букве догматически утрамбованной культуры стреноживает свободу духа, творящего здесь и теперь. Если вам далеко до Индии и Тибета, учитесь самодостаточности и способности всецело растворяться в настоящем у своих домашних животных.

Мудрость не в том, чтобы быть самым человечным человеком, человеком в квадрате, а в том, чтобы каждый раз сначала, снова и снова быть первичным человеком, человеком в полной, ничем не искажённой, мере, оставаясь при этом животным (т.е. неразложимым и ни к чему не сводимым естеством, самой природой); снова и снова творить новое, искусственное, «чужое», не поступаясь при этом извечным, естественным, родным.

Всякая старая — застарелая, заматерелая — культура со временем наращивает жирок миссионерского самодовольства и начинает распространять мертвящую затхлость своих непререкаемых установлений, препятствующих вольному дыханию жизни, которая есть куда бы то ни было, но — движение.

За две тысячи лет акценты несколько сместились: мы кое-что всё-таки уразумели — так ли, сяк… Мы поняли, что человек — это вовсе не человек, не только человек, но и всё, что его окружает, — абсолютно всё; что человек, взятый сам по себе (как, например, его «взяли» Ф.Ницше и М.Хайдеггер), есть какой-то, хоть и ловко, почти гениально задуманный, но всё же прихотливо скукоженный и нелепо сиротливый, безродно-обескураженный слепок — гипсовая маска смерти, — то есть такой оторванный от мира, от мира многомерных, слишком многомерных отношений человек — это уже никакой не человек, а только химерическая концепция, субъективно ограниченное представление, филолого-поэтическая фантасмагория — такая ли, сякая ли — о человеке.

Чтобы человеку изучить человека более достоверно, чем он способен себя изучить, надо хотя бы не быть человеком, то есть нужна достаточно невероятная для нас дистанция.

Наши представления о человеке так или иначе «нагружаются» нашими конкретными интенциями, взглядами, переживаниями и нашей пристрастной «близостью» к нему («лицом к лицу лица не увидать»). Кошка, изучающая кошку, тоже могла бы увидеть в ней всё, что угодно, — всё, что ей угодно.

И мы, и кошка бесчисленными узами повязаны с мировой целостностью и неотделимы от неё ни при каких обстоятельствах.

Вырывая что-то из мирового континуума и обвешивая это что-то многочисленными ярлыками понятий и мнений, мы не познаём ничего кроме со-отношений этих умозрительных понятий и мнений (означающих), которые, конечно, закономерно отражают какую-то часть сущностной реальности, какую-то размерную часть безразмерной истины, но — только часть. Таков неизбежный результат всякого т.н. объективного познания. Но таков и результат всякого иного (интуитивного, мистического, имагинативного и т.д.) познания.

Никакое познание не может принести нам достаточного удовлетворения, не может утолить нашу жажду по истине, которая ненасытна (и жажда, и истина), а значит в принципе, априори неудовлетворима, то есть неизбежно чревата оскоминой горечи и разочарования, поэтому исконное, извечное, подлинное познание, то есть познание, свободное от гносеологической жадности и разрушительной культуртрегерской экспансии, — это познание незарефлексированное, непреднамеренное, ненарочитое, лёгкое, вольное, бескорыстное, это познание, не ищущее довольства и надежды, не ищущее истины, правды и слова, не ищущее ничего: оно либо есть, либо его нет.

Подлинное познание, таким образом, не нуждается в специальных условиях и проторенных путях, ибо оно спонтанно и целостно, как всё, что есть в природе: подлинное, первичное познание не подлежит никакой фиксации и никакому культивированию.

Реальность не является нашей собственностью. А человек, чтобы смотреть и видеть, не вправе насиловать природу, в том числе и свою.

Бог — творец, а не каратель

Только тёмный, слабый и мнительный правитель может требовать от своих подданных беспрекословного, слепого подчинения и грозить им всевозможными напастями, ежели они посмеют усомниться в его богоданном могуществе.

Всевышний, ежели Он есть, вряд ли настолько же тёмен и глуп, как этот вполне земной и по-земному понятный правитель…

Человеку самому давно пора поставить себя на место: он и не сверхживотное, и не сверхчеловек. Человек — «культурное животное», животное со своим особенным языком и своими особенными, творческими, возможностями, свойственными его виду, а по сути — последней и честной сути — он просто другое животное, такое же другое, как кошка по отношению к воробью, или воробей по отношению к таракану: у каждого из этих животных свои языки и свои особенные возможности.