Культура как смерть

Бога нет и не будет — да здравствует Бог!

Бога, может быть (а может и не быть), и нет, но есть неподвластные нам ноуменальные структуры, безжалостно бросающие нас в объятия вечно молодого И.Канта… Главная трудность здесь в том, что на этом уровне наука намертво сплетается с культурой и искусством, и наоборот…

Богословие пытается прикидываться наукой, хотя является чистой мифологией — культурой. Именно поэтому ортодоксальные богословы так ощерились на П.Флоренского, который контрабандой протаскивал в богословие чисто научные и наукообразные спекуляции. А философия (как онтология и метафизика) стоит в такой же оппозиции к богословию, какая проявляется в отношениях между искусством и культурой вообще.

Искусство — как сублимация Эроса — есть влечение к жизни (на костях влечения к смерти).

Культура — как сублимация вечного возвращения, повторения, консервации и ретроспекции — есть влечение к смерти (на ветвях влечения к жизни).

Искусство всегда только начинает, культура всегда только кончает, но искусство начинает там и тогда, где и когда кончает культура.

Философия же, в строгом смысле, хотела бы стоять между, — но не между прошлым и будущим, не в синхроническом «здесь и теперь», а в некоем идеальном междувременьи, каковое практически невозможно: но именно этой невозможностью философия как раз и зачарована, неизлечимо зачарована — поэтому и устремляется к ней с безнадёжно-бесполезным рвением «тяни-толкая», распинающего себя меж центробежными силами искусства и центростремительными силами культуры…

Оказывается, если мы честно признаем, что Бога нет, для нас (и для Бога), в общем-то, ничего не меняется — так же светит солнце, та же земля лежит под ногами, та же травка выпрастывается из земли… и Бог уже тогда не надумывается, не пришпиливается нами культурно-хитроловко к той же земле и той же травке, а внебытийно непребывает Себе на законном Своём неместе…

Верить в муху-дроззофилу — это грех, а верить в Бога-Всесодержанта (Сержанта) — это (мол) не грех…

Многие состоявшиеся художники незаметно начинают репродуцировать самих себя-прежних, в результате чего выпадают из искусства в его осадок — культуру. Этому способствуют обнародование, публикация, вступление, вхождение (о-пошление) произведения в народ, обиход, быт, школьную программу…

Дикий порыв, стихия, спонтанный процесс художественного производства, культивируясь, рихтуясь, ограняясь всеусредняющими дамбами социально-исторической злободневности, становясь в глазах массового потребителя законченными по форме произведениями, — умирают. Отсюда — частые самоубийства (или способствующие им самодеструкции) среди вошедших в культуру творцов: нарушается естественное равновесие между влечением к жизни и влечением к смерти в пользу последнего (в пользу культуры).

Признание и слава — это смерть художника, но к ней-то он как раз (отчасти сознательно, отчасти бессознательно) и стремится, к смерти в культуре.

Обычные люди (не художники) репродуцируют, сублимируют себя в социуме, быте, детях и неврозах, а художники — в своих творениях. Если бы все люди на земле стали художниками в полном (спонтанно-демиургическом) смысле этого слова, психотерапевты были бы не нужны.

Религия как «технэ» — величайшее творение человечества, органично сочетающее в себе и культуру как структуру догматического формообразования, и искусство как живое смыслопорождающее творчество.

Культура — игра, ритуал — осуществляет стремление повторить былые приятные возбуждения.

Искусство, живое творчество — «по ту сторону принципа удовольствия», осуществляет стремление создать новую игру, новый ритуал.

Культура творит добро и зло.

Искусство творит «по ту сторону добра и зла».

Когда поэт Ф.Ницше, борясь против культурной мертвечины, сказал, что «Бог умер», культуртрегер Ф.Ницше начал бороться с поэтом в самом себе, втихаря протаскивая Бога под другими именами. В конце концов культура («вечное возвращение») победила поэта, и — поэт умер.

Реальная церковная практика поневоле (по культурной инерции) культивирует патернализм идеального сверх-Я. А Ф.Ницше, тщась изъять Бога из одряхлевшей культуры (Каковой там, впрочем, и не ночевал), тщился, по сути, «убить» своего отца — протестантского священника («Эдипов комплекс»).

«Бог», намертво замурованный в тесных объятиях застывшей железобетонной культуры, не стоил столь героически рьяных нападок Ф.Ницше, ибо Бога в культуре нет и быть не может (под личиной Бога в ней выступает идеальное сверх-Я).

Бог не только акультурен и алогичен, но и абытиен, поэтому никаким суждениям неподвластен. А культура лишь объективирует проекции нуминозных (божественных) и идеалистических переживаний человека.

А Бога быть не может, Он не есть — Он вне бытия. Вне культуры. Вне искусства. Вне всего. Бога представить, придумать нельзя. Говорить о Нём — категорически (и категориально) нельзя. И какой-то намёк на это просвечивает в говорливо-отчаянных метаниях Ф.Ницше — этими своими антропологическими метаниями он и интересен.

Мир есть единство, которое со-держит метаморфозы пространственно-временных структур: структура субстанции переходит в структуру функции, структура функции переходит в структуру субстанции. Но все эти метаморфозы запрограммированы внепространственно-вневременным и внецелым началом (оно же и конец).

Явление жизни сильно осложняет природу мирового устройства: неорганический мир — равновесен, органический — неравновесен. Всё химическое (из коего и появляется известная нам жизнь) выглядит некоей довольно странной надстройкой над физическим. Но коль на атомарном уровне химическое всё-таки как-то выплетается из физического (хотя опять же странно, неким структурным скачком, причина которого «приходит» неизвестно откуда), значит органический и неорганический миры есть необходимые (хотя и не абсолютно) части друг друга…

Как ни крути, а некое внепространственно-вневременное пра- и сверхсознание (которое проявляет себя как великое Ничто или как пневматическое Молчание) так или иначе всё равно оказывается главнее и первичнее всякой материи, всякой структуры, всякой причины, всякой динамики, всякой диалектики, всякого языка, всякого сознания… Но: для нас нет ничего более близкого, чем бытие, и ничего более далёкого, чем Бог. В точке пересечения бытия и Бога, экзистенции и эссенции, Падения и Творения происходит алогичный скачок, дающий нам возможность («просвет«) эк-зистировать, то есть парадоксально (аб-сурдно) от-носить себя к бытию и к Богу одновременно и внепространственно-вневременно.

О Боге говорить нельзя (если уж даже о бытии ничего нельзя сказать). Но когда мы мысленно отходим от Него, думая и рассуждая по прихоти своей о чём угодно, мы всё равно поневоле однажды к Нему возвращаемся, когда доходим («доходягами«) в своих рассуждениях до конца — до конца своей экзистенции в бытии.

Ценностно-культурный подход (включающий в себя в том числе и ниспровержение, и переоценку всех ценностей) всегда сводится к насильственной субъект-объективации, порождающей всё новые и новые культурные надстройки над суровыми, скупыми и молчаливыми основами неприрученной жизни и метаприродного бытия. Чтобы хоть что-нибудь сказать себе в удовольствие, мы придумываем (навязываем) себе удобные ценностные иерархии и иерархийки. Назначив придуманному богу (или/и кому/чему бы то ни было ещё) придуманное место в придуманной нами иерархии, мы делаем то же, что делают моралисты, зовущие нас делать то, что, по их разумению, должны делать все те придуманные ими люди, что делают (если делают) придуманное ими добро во имя придуманного ими гуманизма (или/и чего бы то ни было ещё).

Культура тщится взгромоздить на свои мраморно-дубовые пьедесталы отлитые ею в бронзе опредмечивания проекции экзистенциально нами несхватываемых, потаённых и не явленных въяве, то есть субъект-объектно не представленных нам онтичных целостностей… Наука (как последняя отрыжка метафизики) тоже должна знать своё место: нынче это чистая логика, инженерия, технология — та же культура.

Оценивая какой-нибудь отвлечённый от мирового целого камешек, мы поневоле обрываем его сущностные, корневые бытийные связи и ставим в субъект-объектные отношения.

Подлинная ценность могла бы, говоря условно, пребывать до всех и всяких оценок и субъект-объектных полаганий, — то есть её в нашем полагании нет, как нет её и в пред-стоящей нам тотальной реальности, которая, по определению, не обусловлена ничем. Всякая оценка, всякая иерархизация создаёт шум чрезмерного волюнтаризма, цепную реакцию суетливых означиваний, что убивает надежду на тишину неосмысляющего вслушиванья и вольготный покой нерасчленяющего созерцания, — только через тотальную немоту спонтанного вслушиванья, через внепространственно-вневременную пустоту непреднамеренного наблюдения можем мы хоть немного приблизиться к целостной сути, каковая намного ближе к нам, чем мы можем её помыслить, находясь в расхлябанном разгуле субъект-объектных додумок самодовольной культуры.

Свет и мрак познания

Вооружившись словами и понятиями, всяк создаёт свою теорийку под себя, под свой природно-культурный склад (мемориал, музей, погреб, запасник, загашник и т.д.) подводя оправдания задним числом, post factum. Всяк, отвечая требованиям своего психосоматического устройства, представляет нам своё самобытное видение мира, и всяк несёт нам свою правоту — все правды хороши (а также и плохи), выбирай на вкус! А можешь ведь и сам слепить себе свою искусственную правдочку, аки Бог слепил из праха ветхого и краснокожего Адама для Своего кукольного театрика, для человеческой Своей комедии-вертопрахии…

Чем человек по своему внутреннему складу беднее, слабее, беспомощней и трусливее, тем настоятельней его потребность во внеположных ему складах (мемориалах, музеях, погребах, запасниках, загашниках и т.д.), во внешних опорах-костылях — в социуме, в культуре. «Убогий» (он только так думает, что он убогий), «частичный» (он только так думает, что он частичный), «недоделанный» (он только так думает, что он недоделанный) человек ищет снаружи чем бы укрепить и довосполнить себя до системного целого — умозрительно, лишь умозрительно ищёт: и посему неизбежно отягощён поневоле им самим надуманной экзистенциальной виной и легко управляем внешними структурами, к которым он обращается за помощью.

Человек же, одарённый целостным осознанием собственной целостности, самодостаточен в ней вполне и в самом себе может отыскать ответы на любые свои вопросы. Такой человек не отягощён умозрительным бессилием (как и умозрительным всесилием) и управлять им, эксплуатировать его непросто — голыми руками его не возьмёшь, хотя он простодушно открыт и по-настоящему, искренне беззащитен, но с ним почему-то никто ничего не может поделать, ибо твёрдость и сила его принадлежат не ему, а спонтанно проявляющейся в нём целостности жизни: потому зачастую и называют его имморалистом, белой вороной, выродком, юродом, сумасшедшим и больным. А он беспечен и здоров, беспечален и живуч, не скулит, никого ни о чём не просит и не простирает руки к небесам с жалобным возопением: «Господи, Вседержитель, помоги, научи, исцели, дай, подари, ниспошли, искупи!..»

Ретроспективно-исторически обусловленная культура, культура человеческой и общечеловеческой памяти (склада, мемориала, колумбария, музея, погреба, чердака, чулана, запасника, загашника, багажника, архива, банка, братской могилы и т.д.) в изобилии подсовывает человеку навсегда прошедший опыт навсегда прошедших времён со всем сонмом его рекультивируемых страхов, которые сводятся к главному страху — страху смерти.

Реализуя себя во вневременной тотальности ненарочитой, непроизвольной жизни, сильный человек не боится смерти, а значит и жизни, что позволяет ему с лёгким сердцем, то есть ненадуманно, переносить любые передряги судьбы и без всякого усилия, то есть ненароком, миновать пустую суету и рабское лицемерие егозливых моралистов, подсознательно заворожённых могуществом всесокрушающей смерти.

Каждый человек дан себе со своей интенциональностью, комплексом противоречивых склонностей, привязанностей, привычек, мощных слабостей, слабых поползновений облагодетельствовать род человеческий, здоровых и болезненных сил, нарождающихся и отмирающих структур и т.д. — некоторые из этих сил и структур становятся доминирующими в доступных им областях либо на относительно более длинный, либо на более короткий период времени, и всё это неизбежно сопровождается внутренней борьбой мотивов, каждый из которых несёт с собой свою правоту, но — приходится выбирать, когда более, когда менее сознательно.

Можно учить человека, можно советовать ему что, когда и как делать и поступать, можно учиться и выслушивать бесчисленные советы, но, по большому счёту, это всё достаточно бесполезно и бессмысленно, хотя иногда не так уж вроде бы и бесполезно…

Вот вам четыре мыслителя — Б.Паскаль, С.Киркегор, Ф.Ницше, М.Монтень: все четверо были поражены более или менее серьёзными физическими (и не только физическими) недугами и так или иначе пытались преодолеть (сублимировать) их своим мыслительным творчеством. Первому это удалось хуже — трагичнее, мрачнее — всех остальных, а последнему лучше — веселее, светлее — всех остальных. Второму — лучше первого, но хуже третьего; третьему — лучше второго, но хуже четвёртого…

Каждый из них внёс свой неизгладимый и сугубо самобытный вклад в мировую культуру. Каждый из них имел свои врождённые и приобретённые свойства, каждый из них претерпел в жизни свой внутренний и внешний опыт — и всё это так или иначе отразилось на их творениях, каждое из которых, помимо общепознавательного интереса, интересно нам по-своему — по-разному.

Но когда нас припрут к стенке наши собственные обстоятельства и непосредственно потребуют от нас принятия непосредственных решений, мы, пожалуй что, и не вспомним о чужом опыте, каким бы поучительным он ни был, а будем, скорее всего, исходить из своего, а то и возьмём эти решения с потолка — со своего потолка. Когда жизнь берёт нас за глотку, нам(ежели есть время и место) глубоко наплевать на мнения и рекомендации великих людей — всех, вместе взятых, и каждого в отдельности, — тогда мы исходим из наших собственных суверенных обстоятельств и непосредственного выбора нашей самостийной природы.

Жизнь — это большая чехарда, но — тем и интересна.

Не будь смерти, мы спали бы на ходу, лень наша была бы беспредельной — спешить-то ведь некуда, — мы были бы аморфны и безлики, тоска и скука смертная (но теперь уже бессмертная) заела бы нас вконец, после чего мы настолько бы возненавидели сами себя, что все свои усилия и возможности бросили бы на то, чтобы любым способом покончить с этой жизнью раз и навсегда. Поэтому — да здравствует смерть! Благодаря ей, родимой, мы можем что-нибудь совершить вполне конкретно и чётко очерченное, можем выплеснуться однажды чем-то поистине уникальным и ярким, мы можем в конце концов стать (встать!) и быть (и сбыться!) самими собой — «от сих до сих!»

Да здравствует мрак! Благодаря ему мы можем радоваться свету, когда он к нам наконец снизойдёт, а ежели не снизойдёт, мы сами его сочиним, изобретём, сконструируем и подарим людям, чтобы и они порадовались, чтобы и они узнали счастье, которое возможно только потому, что оно не вечно, а то и более того — мимолётно, случайно и зыбко, ускользает из рук, словно рыбка…

Познание со всеми его атрибутами и акциденциями — главный наш друг и главный наш враг: порождая всё новые степени нашей свободы, оно с неизбежностью порождает и новые страдания, проблемы, тупики, которые чуть ли не сводят на нет обретённые им возможности.

Впрочем, во все времена людям было свойственно подобным образом пенять на судьбу: что им ни дай, всё им мало и всё не так, как бы они хотели, но если спросить у них чего же они действительно хотят, они вряд ли скажут вам на это что-нибудь достойное серьёзного внимания, а если и скажут, то это мало что значит, ибо если завтра они получат то, о чём страстно и больше всего на свете мечтали вчера, они очень быстро привыкнут к этому дару судьбы, который тут же станет заурядной деталью их повседневного быта, а сии неуёмные мечтатели снова примутся ныть и канючить, но уже совсем по другому поводу — за ним-то уж дело не станет…

Познание чревато эффектом сороконожки, что, слишком озаботившись осознанием диковинных особенностей движения каждой из своих многочисленных ножек, разучилась ходить.

Знание — орудие обоюдоострое: с одной стороны, полезно, с другой, опасно, с одной стороны, свобода, с другой — тюрьма, клетка, хотя, может даже, и золотая…

Бесстрастие Бога

…Но Бог как внепространственно-вневременное, внеисторическое чуть-ли-не-Ничто, около-Ничто, творя эссенциально, то есть независимо от нашей экзистенции, не может непосредственно в неё вмешиваться, не может тем более исторически внедрять к нам Своего Посланника и Сына, да и не может у него быть вообще никакого, а тем более человекообразного, посланника и сына. Ведь и Божий Промысел не в том же состоит, что Бог якобы выпрастывает к нам Свою волшебную десницу и управляет Её чудодейственным посредством нашим конкретным историческим процессом, а в том, что мы творим свою историю сами («с усами») в условиях дальнего последействия сотворённых и спонтанно творимых Им импульсов к спонтанному сотворению и/или наших структурно-онтологических обстоятельств, и/или каких-нибудь иных — каких придётся: Богу нет до нас абсолютно никакого дела.

Бог творит не бытие (и не нас), а его самые общие основополагающие принципы, а точнее даже, стимулы для движения к этим, или/и, возможно, к каким-нибудь иным принципам, а мы воплощаемся сим до-пред-сотворённым Им бытием.

Между эссенцией и экзистенцией лежит логически непреодолимая пропасть — но лишь логически. Творение и падение пересекаются в мнимой (абсурдной) точке алогического скачка. И тогда эссенция — неявным и сложным для нас образом — актуализируется в экзистенции.

«Добро зело» творения не актуализировано во времени и пространстве и не внедрено в экзистенциальное отчуждение нашего падшего (т.е. отяжелевшего своей чрезмерной явью) мира, но если предположить, что Бог творит здесь и теперь (хотя Он творит не здесь и не теперь), то тогда Он творит сразу всем всегда уже сотворённым и ещё не сотворённым, но всё же сотворённым Им: если Бог непосредственно творит эмбрион человеческого младенца (хотя Он его и не творит), а может даже его идеальный, эссенциальный пра-сверхобраз (и его Он не творит), который вдруг каким-то чудом воплощается, допустим (ладно), в генотип, а потом уже и в эмбрион, каковой взрастает в условиях падшей экзистенции, в утробных условиях его матери, обречённой сим Богом на это своё материнство, — то младенец потом рождается, обречённо растёт и всё же обретает некоторую экзистенциальную, то есть в любом случае свою собственную, хотя и довольно ничтожную, свободу, сопряжённую с почти полнейшей безответственностью за творение творимого на земле (раз оно предрешено свыше) и виной без вины (по большому-то счёту), ибо такой, слишком непосредственно творящий наше бытие Бог (Бог катафатического богословия) становится уже попросту каким-то заурядным и назойливо вездесущим роком, фатумом…

Это, конечно, подлинное для нас чудо — алогичный скачок от эссенции к экзистенции, от творения к падению. Здесь тайна.

А историческое, материальное явление Иисуса Христа как эссенциального Богочеловека, как Бога-для-человеков, то бишь «адаптированного Бога», есть пара-докс, безумное противоречие всему человеческому опыту (докса), ещё более абсурдный и алогичный скачок, чем скачок от творения к падению.

Иисус Христос был «послан» к нам тогда, когда человек культурно-исторически уже слишком явственно отделился от всей прочей земной живности (твари), творимой Богом. Получается, что человек, так или иначе развившись, заслужил и потребовал к себе особого культурно-исторического внимания, дополнительного, нового попечения свыше для дальнейшего, но уже христологически детерминированного развития в будущем.

Иисус как Христос есть слишком резкая и даже, пожалуй, кричащая актуализация Божьего Промысла, придавшая человеческой жизни и человеческой истории новое творческое — богочеловеческое — измерение.

Иисус как Христос — эссенциальный Богочеловек.

Человек — экзистенциальный богочеловек: по крайней мере, Иисус Христос актуализировал в человеке эту его богоподобную ипостась…

Без алогической, мистической связи с Богом никакая религия невозможна — эта связь и есть сердцевинное основание всех теологий, каковые, в грубом приближении, суть разновидности философского интуитивизма.

С точки зрения рациональной логики, теории вероятностей, а также физики, биологии и физиологии, смерть конкретного человека со всем его оригинальным комплексом персональных параметров и свойств есть яаление значительно более закономерное, естественное и обычное, нежели его рождение, то есть физическая смерть однозначно детерминирована старением и распадом уже неспособной к регенерации живой материи (потенциально продолжительность жизни программируется в геноме ДНК, куда свои лимитирующие коррективы вносят патологически необратимые накопления системных ошибок и поломок), тогда как физическое рождение, если его отсчёт вести от начала зачатия, детерминировано, пожалуй, только игрой случая. Такова позиция рациональной науки.

Если же смотреть на эту проблему с точки зрения метафизики, наше знание о рождении и смерти во многом обрывочно, смутно и гипотетично: более или менее определённо мы знаем о них лишь с одной, центральной для нас, здешней стороны — стороны наличного бытия (Dasein), — тогда как другие, нездешние их стороны (до здешнего рождения и после здешней смерти) скрываются от нас в маргинально-зыбкой неопределённости небытия, каковое однако незаметно вливается в безраздельный океан всеобщего бытия (Sein).

Человек выпал из без-умного, немыслящего Абсолюта, став мыслящим Абсолют человеком, ибо мысль есть средство раз-ложения и раз-мерения неразложимого и безразмерного Целого, а следовательно, прав Ф.И.Тютчев, сказавший, что «мысль изреченная (т.е. приобретшая неестественную, придуманную человеком форму. — А.Л.) есть ложь». Поэтому Царство Божие заведомо приуготовлено несмышлёным детям, несмышлёным идиотам и несмышлёным старичкам.

Таков смысл первородного греха.

А не решил ли часом современный человек, что Бог наказал его, лишил былого богоподобия, ведь сего богоподобия он в себе уже не чует, а только лишь чает, тоскует и грезит о нём… Хотя на самом деле он, может быть, и грезит, и тоскует по утраченной цельности, по наивной несуетливой мудрости и чистоте своего первозданно-древнего существования и мировосприятия, а значит грезит по дикому и природному своему язычеству… Политеизм, выходит, вовсе не предполагает отсутствие внутренней цельности в человеке…

Совершенствуя культуру и цивилизацию, человек теряет живые связи не только с окружающей, но и собственной своей природой  — распадается на инвентарно оприходованные всевластной культурой части, органы, элементы и функции.

Стихийному мыслителю трудно быть совсем нерелигиозным: ранний К.Маркс (в 1844г.), мечтая освободить человечество от тяжкого физического труда, ведь по сути, может и бессознательно, мечтал об искуплении человеком первородного греха, за который обречён тот на муки непосильной трудовой повинности и иных житейских долженствований.

К.Маркс, как в те годы почти всякий образованный европеец, мечтал вернуть человеку его навсегда потерянный Рай…

А ведь действительно — человек, по большому счёту, не очень-то уж так и мерзостен, как нам его иногда представляют лицемерные святоши. Ведь только и всего — не клеймить и карать, а жалеть и голубить человека надобно за все его пороки и грехи, природа коих, в основном, наследственный и культурно-исторический характер имеет…

Не тюрьмы надо для преступников строить, а райские санатории, где  будут лечить их лаской и природою нежной, где на ночь им будут читать сказки и мифы народов мира, дабы они обрели в душе своей заскорузлой полноценное детство. которого у них, скорее всего, никогда и не было…

Ведь из тюрем наших на свободу выходит во много крат больше настоящих преступников, чем туда попадает. А ежели выходят неспособными снова совершить что-нибудь незаконное, то лишь по причине обретённой в застенках инвалидности — телесной ли, духовной…

Зачем нам, человечеству, нужны такие гигантские государственные монстры с их институтами насилия и грабежа? Прав П.А.Кропоткин — община, вольный город есть самое органичное природное сообщество людей, за которым будущее (и прошлое).

А уж российскому-то человеку Сам Бог велел по заветам просвещённой анархии бытие своё обустраивать — никакие диктаторы и крепостники не смогли вытравить из горючего и непобедимо живучего русского сердца её тайные, дивные, вольные зовы…

Точность чуда

Философ — дикий рефлексатор своего богоданного, а значит уже и не совсем своего, сознания, а значит уже — медиатор, медиум. У философа нет нигде своего законного места («сами мы не местные, подайте, кто сколько может«), хотя время от времени он ненароком и занимает чужие места, но, аки вампир напитавшись от них «энергией заблуждения» (термин Л.Н.Толстого) и осознав-отрефлексировав их чуждость (даже если они ему не чужды, он вынужден их отчуждать), спешит как-нибудь понезаметней и поспонтанней остраниться, соскользнуть всё равно куда, ведь потом и это самое «куда» придётся покидать.

Философ — бомж — некто без определённого места жуирования-жонглирования-жирования: во всяком случае, оно, некто, есть нечто ползучее — от межи к меже. Он всегда в поиске дикой, необжитой щели, в которую хотел бы окончательно забуриться, чтобы потом разработать её до состояния пропасти, где сладко было бы ему пропасть со всеми потрохами: но зачастую для поиска сей родимой щели одной своей фаллостремительной жизни ему уже не достаёт. И тогда он говорит — «нехай» — и дальше ползёт, извиваясь червём неприметным…

Поэзия нынче становится вольной философией, а вольная философия — поэзией, как оно и было в Древней Греции, Древней Индии, Древнем Китае. Всё возвращается на круги своя: и увидел Бог, что это хорошо…

Вот вам — авиация. Её подлинная история уходит  в глубину тысячелетий. Жажда полёта — один из врождённых нам архетипов. Мы смутно знаем, что когда-то умели летать. Мы летаем во сне, освобождаясь на время от здешних, земных долгов и возвращаясь к своей сокровенной сущности.

И эти свои земные долги мы почему-то очень хотим успеть отдать прежде, чем умрём, — нам почему-то очень важно успеть доделать, достойно завершить свои главные дела, которые мы считаем своим природно-космическим призванием: зачем бы нам это было нужно, если мы умрём однажды и окончательно, всерьёз и бесповоротно?!

Можно на всё это усмехнуться и махнуть рукой. Но всякий скептицизм имеет свои пределы. Можно даже не говорить о паранормальных явлениях. Жаль, большинство людей недостаточно внимательно, чтобы наблюдать и оценивать самые что ни на есть ничтожные мелочи каждого дня и немые случайности каждого часа: стоит отвлечься от стереотипов ординарного быта, и каждая мелочь предстанет богатством, а случайность нередко окажется диковинным совпадением, долгожданной встречей и беспрекословным стечением удивительных деталей и обстоятельств…

…Но не абы какая игра сознания может привести к подлинным результатам, а игра архетипически, онтологически выверенная, игра ради непреднамеренного, невымученного и невыдуманного разыскания истинной, а не иллюзорной «десятки«, поистине молодильного, а не лубочно-цивильного «яблочка«, дабы прищучить его, по возможности, не менее ловко, чем это мог делать лесной народный партизан товарищ Робин Гуд.

Игрушки, погремушки, финтифлюшки заведомо, сознательно лживые, приводящие к выстрелам в чёрное «молоко«, — грех: природа сие не прощает — и прежде всего природа самого игрока-финтифлюжника.

Теософские, антропософские и прочие подобного рода своевольно-слюняво-дамские финтифлюшки провоцируют деструктивные иллюзии самоспасения…

Зло другим приносит только тот, кто прежде всего делает зло себе, своей богоданной природе. Какого-то слишком уж специального добра другим делать вовсе не обязательно.

Человек, уважающий свою, подаренную Богом, жизнь и поэтому стремящийся обращаться с самим собой в согласии с Божьим замыслом о себе, каковой распознаётся внимательным и тонким прислушиванием к себе и всему своему окружению, просто не сможет никак порождать злонамеренных деяний в отношении кого бы то ни было. Вот и всё.

Исконный («из-под глыб«) фольклор любого народа — онтологичен и религиозен по самой своей природе: он предельно точен и прост (попадает в «яблочко«), неизменно свеж и нов. Поэтому то искусство, которое берёт свои истоки из подлинного фольклора (есть ведь ещё и псевдофольклор), которое учится у него космически пронзительно попадать в онтологическую «десятку«, имеет большие шансы увековечить себя в сердцах человеческих.

                                          «Умру ли я, ты над могилою

                                            Гори, сияй, моя звезда…»

                                                                     *

                                           «Степь да степь кругом,

                                            Путь далёк лежит,

                                            В той степи глухой

                                            Замерзал ямщик…»

                                                                      *

                                      «Выхожу один я на дорогу;

                                       Сквозь туман кремнистый путь блестит;

                                       Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу,

                                       И звезда с звездою говорит».

Бог — Смерть — Бытие: вот они, слишком простые истоки всякой онтологии, теологии и подлинного искусства.

Человек, в отличие от всей остальной природы, обладает структурно центрированным сознанием (исключая патологические случаи), поэтому он всегда (слишком «всегда«) имеет явную или неявную свободу выбора и, исходя из неё, вынужден принимать вменяемые решения, за которые моментально (синхронно с этими решениями) несёт самоличную ответственность перед своей потенциально и в то же время окончательно сверхприродной природой, глыбистое шевеление которой он непроизвольно чует за собой.

Помните древний сюжет о перепутье трёх дорог, на котором лежит камень с инструкцией: налево пойдёшь — одно найдёшь, прямо пойдёшь — другое найдёшь, направо пойдёшь — третье найдёшь? Однако в действительности наша свобода так велика, что овладеть ею в силах лишь тот, кто, осознав её и себя, уже ничего не выбирает, ничего не ищет. «Я не ищу, я нахожу», — говорил П.Пикассо…

Свобода, казалось бы, ограничена предопределением, складывающимся из единства и борьбы биотических, психических, социальных, космических и иных сил: но на самом деле свобода и предопределение есть только две сугубо умозрительных стороны одного и того же, неделимого явления — явления спонтанно мечущейся жизни, явления тотально пульсирующей экзистенции.

Попробуйте найти два совершенно одинаковых дерева одной породы (здесь дерево — модель человека). Не найдёте. Но у всех деревьев есть одни и те же общие структурные элементы, элементы бытийного предопределения — корень, ствол, крона, лист, ветка, клетка и т.д.

Предопределение (как закон для общего) составляет исходные условия акта свободы (как частного и особенного беззакония). Но это же самое предопределение было когда-то (а значит и является всегда) актом свободы для какой-нибудь другой ОСО (относительной системы отсчёта), и этот же самый акт свободы будет когда-нибудь (а значит и является всегда) предопределением для какой-то другой ОСО.

Если мы имеем руку длиной 80 см, мы свободным актом никак не сможем вытянуть её перед собой на 90 см: придётся придумать нечто дополнительное и особенное, чтобы эту желаемую нами свободу осуществить — осуществить вопреки понуждению предопределения (80см), для чего мы будем корректировать, изменять и дополнять сие предопределение (80см) на стадии его и нашего свободного следствия (90см), то есть приделаем к нашей руке, допустим, какую-нибудь палку…

А в детстве эти нынешние 80 см были для нас чистейшей свободой, хотя хитрые гены располагали ими в качестве предопределения…

Бог-Отец внекатегориален — внеисторичен, внекультурен. Другое дело — Иисус Христос — наш Брат: раз Он — воплощение богочеловечности, то и мы (немножко) тоже.

Он вошёл в наш падший мир, взял на Себя его тяжесть и — вышел вон… А мы — мы полетели за Ним.