Свет и мрак познания

Вооружившись словами и понятиями, всяк создаёт свою теорийку под себя, под свой природно-культурный склад (мемориал, музей, погреб, запасник, загашник и т.д.) подводя оправдания задним числом, post factum. Всяк, отвечая требованиям своего психосоматического устройства, представляет нам своё самобытное видение мира, и всяк несёт нам свою правоту — все правды хороши (а также и плохи), выбирай на вкус! А можешь ведь и сам слепить себе свою искусственную правдочку, аки Бог слепил из праха ветхого и краснокожего Адама для Своего кукольного театрика, для человеческой Своей комедии-вертопрахии…

Чем человек по своему внутреннему складу беднее, слабее, беспомощней и трусливее, тем настоятельней его потребность во внеположных ему складах (мемориалах, музеях, погребах, запасниках, загашниках и т.д.), во внешних опорах-костылях — в социуме, в культуре. «Убогий» (он только так думает, что он убогий), «частичный» (он только так думает, что он частичный), «недоделанный» (он только так думает, что он недоделанный) человек ищет снаружи чем бы укрепить и довосполнить себя до системного целого — умозрительно, лишь умозрительно ищёт: и посему неизбежно отягощён поневоле им самим надуманной экзистенциальной виной и легко управляем внешними структурами, к которым он обращается за помощью.

Человек же, одарённый целостным осознанием собственной целостности, самодостаточен в ней вполне и в самом себе может отыскать ответы на любые свои вопросы. Такой человек не отягощён умозрительным бессилием (как и умозрительным всесилием) и управлять им, эксплуатировать его непросто — голыми руками его не возьмёшь, хотя он простодушно открыт и по-настоящему, искренне беззащитен, но с ним почему-то никто ничего не может поделать, ибо твёрдость и сила его принадлежат не ему, а спонтанно проявляющейся в нём целостности жизни: потому зачастую и называют его имморалистом, белой вороной, выродком, юродом, сумасшедшим и больным. А он беспечен и здоров, беспечален и живуч, не скулит, никого ни о чём не просит и не простирает руки к небесам с жалобным возопением: «Господи, Вседержитель, помоги, научи, исцели, дай, подари, ниспошли, искупи!..»

Ретроспективно-исторически обусловленная культура, культура человеческой и общечеловеческой памяти (склада, мемориала, колумбария, музея, погреба, чердака, чулана, запасника, загашника, багажника, архива, банка, братской могилы и т.д.) в изобилии подсовывает человеку навсегда прошедший опыт навсегда прошедших времён со всем сонмом его рекультивируемых страхов, которые сводятся к главному страху — страху смерти.

Реализуя себя во вневременной тотальности ненарочитой, непроизвольной жизни, сильный человек не боится смерти, а значит и жизни, что позволяет ему с лёгким сердцем, то есть ненадуманно, переносить любые передряги судьбы и без всякого усилия, то есть ненароком, миновать пустую суету и рабское лицемерие егозливых моралистов, подсознательно заворожённых могуществом всесокрушающей смерти.

Каждый человек дан себе со своей интенциональностью, комплексом противоречивых склонностей, привязанностей, привычек, мощных слабостей, слабых поползновений облагодетельствовать род человеческий, здоровых и болезненных сил, нарождающихся и отмирающих структур и т.д. — некоторые из этих сил и структур становятся доминирующими в доступных им областях либо на относительно более длинный, либо на более короткий период времени, и всё это неизбежно сопровождается внутренней борьбой мотивов, каждый из которых несёт с собой свою правоту, но — приходится выбирать, когда более, когда менее сознательно.

Можно учить человека, можно советовать ему что, когда и как делать и поступать, можно учиться и выслушивать бесчисленные советы, но, по большому счёту, это всё достаточно бесполезно и бессмысленно, хотя иногда не так уж вроде бы и бесполезно…

Вот вам четыре мыслителя — Б.Паскаль, С.Киркегор, Ф.Ницше, М.Монтень: все четверо были поражены более или менее серьёзными физическими (и не только физическими) недугами и так или иначе пытались преодолеть (сублимировать) их своим мыслительным творчеством. Первому это удалось хуже — трагичнее, мрачнее — всех остальных, а последнему лучше — веселее, светлее — всех остальных. Второму — лучше первого, но хуже третьего; третьему — лучше второго, но хуже четвёртого…

Каждый из них внёс свой неизгладимый и сугубо самобытный вклад в мировую культуру. Каждый из них имел свои врождённые и приобретённые свойства, каждый из них претерпел в жизни свой внутренний и внешний опыт — и всё это так или иначе отразилось на их творениях, каждое из которых, помимо общепознавательного интереса, интересно нам по-своему — по-разному.

Но когда нас припрут к стенке наши собственные обстоятельства и непосредственно потребуют от нас принятия непосредственных решений, мы, пожалуй что, и не вспомним о чужом опыте, каким бы поучительным он ни был, а будем, скорее всего, исходить из своего, а то и возьмём эти решения с потолка — со своего потолка. Когда жизнь берёт нас за глотку, нам(ежели есть время и место) глубоко наплевать на мнения и рекомендации великих людей — всех, вместе взятых, и каждого в отдельности, — тогда мы исходим из наших собственных суверенных обстоятельств и непосредственного выбора нашей самостийной природы.

Жизнь — это большая чехарда, но — тем и интересна.

Не будь смерти, мы спали бы на ходу, лень наша была бы беспредельной — спешить-то ведь некуда, — мы были бы аморфны и безлики, тоска и скука смертная (но теперь уже бессмертная) заела бы нас вконец, после чего мы настолько бы возненавидели сами себя, что все свои усилия и возможности бросили бы на то, чтобы любым способом покончить с этой жизнью раз и навсегда. Поэтому — да здравствует смерть! Благодаря ей, родимой, мы можем что-нибудь совершить вполне конкретно и чётко очерченное, можем выплеснуться однажды чем-то поистине уникальным и ярким, мы можем в конце концов стать (встать!) и быть (и сбыться!) самими собой — «от сих до сих!»

Да здравствует мрак! Благодаря ему мы можем радоваться свету, когда он к нам наконец снизойдёт, а ежели не снизойдёт, мы сами его сочиним, изобретём, сконструируем и подарим людям, чтобы и они порадовались, чтобы и они узнали счастье, которое возможно только потому, что оно не вечно, а то и более того — мимолётно, случайно и зыбко, ускользает из рук, словно рыбка…

Познание со всеми его атрибутами и акциденциями — главный наш друг и главный наш враг: порождая всё новые степени нашей свободы, оно с неизбежностью порождает и новые страдания, проблемы, тупики, которые чуть ли не сводят на нет обретённые им возможности.

Впрочем, во все времена людям было свойственно подобным образом пенять на судьбу: что им ни дай, всё им мало и всё не так, как бы они хотели, но если спросить у них чего же они действительно хотят, они вряд ли скажут вам на это что-нибудь достойное серьёзного внимания, а если и скажут, то это мало что значит, ибо если завтра они получат то, о чём страстно и больше всего на свете мечтали вчера, они очень быстро привыкнут к этому дару судьбы, который тут же станет заурядной деталью их повседневного быта, а сии неуёмные мечтатели снова примутся ныть и канючить, но уже совсем по другому поводу — за ним-то уж дело не станет…

Познание чревато эффектом сороконожки, что, слишком озаботившись осознанием диковинных особенностей движения каждой из своих многочисленных ножек, разучилась ходить.

Знание — орудие обоюдоострое: с одной стороны, полезно, с другой, опасно, с одной стороны, свобода, с другой — тюрьма, клетка, хотя, может даже, и золотая…

Обретение Света

Кабирия, кто она — жалкая, наивная, глупая дурнушка («ни кожи-ни рожи»), неудачница, нищенка и проститутка без дома, семьи и надежды? — не-е-ет… Однако ведь это всё сказано как будто бы честно, правдиво, хоть и жестоко, но что, мол, поделаешь, правда бывает жестокой — ведь так? Так, да не так, внешняя, видимая, «телесная» правда ещё не вся правда, а значит — ложь, — считает Ф.Феллини, — и показывает нам и другую, наиважнейшую для человеческой судьбы часть жизни неудачницы Кабирии, ту величайшую часть, что делает её богатейшей наследницей дара сказочной Золушки, — дара чистого сердца и чистой души, которого оказались (и неспроста!) лишены и её импозантные соперницы, и богатые сеньоры, и прославленные церковники, что не узнав истинного своего спасения при жизни, не узнают его и потом (ежели будет это «потом»)…

В финальном своём проходе Кабирия, всё потеряв, всё обретает, когда будто бы случайно встречает живое тепло и добрую улыбку самых простых и обычных людей, как и она не имеющих ни власти, ни титулов, ни денег, но снова и снова, опять и опять преисполняющих её открытое сердце мудростью и силой, каких никому и никогда не сокрушить, каких не купишь ни за какие хитрости, ни за какие деньги…

Эти славные люди не унывают, они идут по жизни, приободряя себя и других неказистыми песенками сердца, — окружённая ими и ненарочитой их теплотой, Кабирия с глазами, переполненными слезами любви и надежды, тоже идёт и с печально-просветлённой то ли улыбкой, то ли гримасой (знаменитой улыбкой Д.Мазины — улыбкой «наоборот») слегка им кивает, то ли здороваясь, то ли благодаря, то ли узнавая — «да, да, это то, то самое, оно, оно, да»: она, будто бы всё потерявшая, говорит этой жизни «Да», и чистота и сила её маленького сердца обретают чистоту и силу человеческого и сверхчеловеческого Духа…

Всё великое, всё гениальное, всё истинное и подлинное основано на высшей простоте, но узки врата её, ибо высшая простота есть высшая точность. Но её не достигают специально — она приходит (если приходит) сама, если сложатся вдруг условия для её прихода, каковые устрояются естественным и лёгким устранением страхов, суеты и метаний, неумеренных желаний и страстей, которыми преисполнено большинство так называемых «цивилизованных» людей, органичным устранением тягостных долгов и болезненных зависимостей от чего бы то ни было и кого бы то ни было.

Всё это   предполагает решительное отстранение от того образа жизни, которым живёт большинство окружающих нас людей: поначалу это мучительно больно и способствует развитию комплекса изгойства, но ежели вовремя с ним справиться, дальнейший путь станет естественным и простым. Как ни странно, именно тогда начинается подлинное единение с матерью-природой, именно тогда начинает исчезать обычное чувство человеческого одиночества и сиротства, которое многие люди болезненно испытывают и в семье, и в дружеской компании, и в толпе единомышленников: все самые дикие и страшные преступления на земле совершаются толпами единомышленников, все социальные и политические структуры современных государств прилагают свои главные усилия к умножению именно таких единомысленных толп.

Чтобы услышать божественное в себе и достойно ему внять, не надо его искать, не надо его искусственно культивировать, не надо его касаться своими пока ещё грязными руками — надо всего лишь освободить его от завалов излишних вещей, психических комплексов и предубеждений, надо расчистить, демаскировать его от навязчивого мусора посторонних шумов и мельтешений хитроловкого ума.

Процесс познания себя — спокоен, долог и нетороплив.

Процесс познания себя есть процесс познания, уточнения утончённой духовной природы мира, в которой всё и вся едино, нераздельно, взаимосвязано и взаимозримо.

Процесс познания себя есть процесс своего освобождения от разрушительных, деструктивных  объятий современного социума, от привычек, навязанных неправильным воспитанием, семьёй и школой, примером жизни тех, кто хочет жить «как все», и включения — вечного возвращения — в лёгкое царство мировой природы, где нет ничего случайного, где всё — Благо и Свет.

Первый этап познания — уединение как освобождение.

Второй этап познания — углубление уединения как начало понимания себя и знаков судьбы и природы.

Третий этап познания — различение подлинного «хочу» от ложного «хочу», знаков Судьбы и Света от знаков хаоса и тьмы.

Четвёртый этап познания — окончательный выбор подлинного, миросозидательного «хочу» как высшей воли Судьбы и Света.

Кабирия была одна и покинута всеми, всем миром, а потом вдруг просто — раз! — и увидела, что не одна, что не покинута — вот и всё: ничего не изменилось, но — изменилось всё. В каждом из нас спрятан этот тайный тумблер, включающий нас, наше сознание в несвободную свободу мировой Структуры. Найди этот тумблер — и спасёшься. Но чтобы его найти, не надо искать специально — вымученно и нарочито.

Есть ложный, обходной и чреватый потерей себя нарочитый путь, путь не Света, а тьмы — через магию, оккультизм, психические фокусы.

Путь Света — путь ненавязчивого, естественного облегчения, опрощения и насущного упрощения, путь свободы.

Путь тьмы — путь суетного утяжеления, потворства страстям, путь пустопорожнего усложнения и хитроловкого зла, путь  в путы деструктивных зависимостей и лицемерных долгов.

Кабирия не занималась колдовством и столоверчением, а претерпев испытания жизни внешней, вещественной, оказалась вдруг доступной для включения в мир более глубинный и высший, мир Духа, из Которого несчастья мира ординарного не только не являются несчастьями, а наоборот — становятся дарами, приводящими к прозрению, но только для того, кто не потерял ещё чистоты сердца.

«Пострадать надобно, молодой человек», — говорил Ф.М.Достоевский начинающему литератору Д.С.Мережковскому…

Мы окружены вечностью со всех сторон, но слишком часто не можем (а не можем потому, что не очень-то и хотим) ею воспользоваться, а раз не можем, то растрачиваем все силы на воспоминания, бесплодные мечты, или утыкаемся в телевизор, высасывающий из нас энергию жизни, или отправляемся на концерт, на гулянку, вечеринку, в театр, в церковь, надеясь что-нибудь там найти для своей души, мечущейся в сооружённых нами же силках, но нет — всё остаётся по-прежнему.

Вечность — сегодня и здесь: возьми её, она твоя.

Ф.Ницше говорит о чрезмерной мрачности и безжалостной суровости христианства, сетует на угрозы Христа тому, кто не подчинится-де Его заветам и посмеет вдруг Его не возлюбить… И здесь Ницше указывает на буддизм, хваля его за более здоровую, весёлую, свободную и солнечную основу…

И в этой своей констатации Ницше, безусловно, прав.

Однако, во-первых, это есть, по сути, критика не сокровенного Христа и сердцевинного смысла христианства, а Христа церковно-догматизированного и христианства ортодоксально-утилитарного. А во-вторых, такой опытный и зрелый культуролог, как Ницше, мог бы догадаться о культурно-исторических, этногенетических и социально-географических причинах и этих различий двух великих мировых религий, и того, почему иудеи ожидали Мессию как легитимного царя, и о причинах того, почему сложившуюся к тому времени инерционность и неповоротливость иудейского народа с его устойчивой общинной структурой и традиционной недоверчивостью иначе, чем это сделал Иисус, сокрушить было попросту никак невозможно… Новый Завет — продукт в том числе и своего времени (так, кстати, считали и Л.Толстой, и Н.Бердяев).

Если сегодня явился бы к нам Христос, Его бы просто засмеяли: приверженность нынешних людей своему status cuo настолько необорима, что на угрозы Христа они не обратили бы ровно никакого внимания (тем более, мы за последние годы, а то и столетия, не раз уже слышали об угрозах конца света из уст новоявленных лжепророков и к угрозам подобного рода давно притерпелись), а особенно после тех дичайших испытаний, которые человечество пережило в ХХ веке, после многолетней «закалки» смертоубийственными боевиками, фильмами ужасов и телехроникой кровавых преступлений и войн. Кожа у теперешних людей так задубела, душа так заскорузла и выветрилась на потребы телес осовевших и мозгов закосневших, что чем их, таких самодовольно-«продвинутых», нынче проймёшь?!. Но если всё-таки кто-нибудь захочет кардинально поменять приоритеты нынешней цивилизации, то без отрезвляюще-встряхивающих угроз и освежающих мозги устрашений ему уж точно никак не обойтись.

Здоровым юмором, песнями и плясками духовной революции нынче не сделать (надо полагать, великий юморист М.М.Жванецкий оспаривать это утверждение не будет, хотя, вероятно, и скажет, что незачем силком тащить человечество к счастью, мы ведь в России только совсем недавно еле-еле начали очухиваться от подобной «тащиловки», нет, скажет он, хватит, поэкспериментировали, дайте наконец людям самим во всём, без этих царьков и вождей, разобраться, дайте им наконец мало-мальски обустроиться… Пока, добавит он ещё, Россия будет считать себя неповторимо особенной и необычайно духовной страной, она будет плавать на той же унылой поверхности, что и всегда, в том же диковатом и диковинном болоте, откуда ей в таком случае уже не выбраться, сколько бы она ни соперничала в этом безнадёжном предприятии с легендарным бароном Мюнхаузеном… Но тут бы свой голос в защиту самобытности русского народа возвысил самобытнейший академик А.М.Панченко: русский народ, может быть сказал бы он, слишком часто и долго били по рукам и водили по пустыням, аки водят своенравного быка за кольцо в носу, так что своё Православие он выстрадал и заслужил по праву, но только запутали его вконец этими эпохальными переворотами, заморочили голову, он и пожить-то по-человечески ни разу не попробовал, а теперь уж что, теперь уж, может быть, и поздно, потому что страной нынче правят блатные и блатную свою культуру вполне успешно внедряют в мозги очумевшего обывателя по всем своим телеканалам, глянцевым журналам и книжонкам ублюдочным, они ведь у них выходят миллионными тиражами, а мы вот в Пушкинском доме пытаемся издать ценнейшие разыскания по истории отечества российского, так это, оказывается, никому в отечестве этом уже и не нужно, вот до чего мы дожили… Кое-как наскребли у западных фондов на три тысячи экземпляров, западным фондам русская история, выходит, нужнее, позо-ор…)

Конечно, можно цепляться за слова, запальчиво нападать и критиканствовать, но в отношении какой бы то ни было, а тем более мировой, а стало быть универсалистской, религии это в конце концов неразумно и непродуктивно. Да и сетовать в сослагательном наклонении на что бы то ни было серьёзному философу негоже (пора бы нам уже отойти от «несерьёзного» Ф.Ницше, но больно уж задел он нас своим ехидным «Антихристом»).

Религиозный текст отвечает имманентным нуждам всего религиозного комплекса и от него неотделим, а мы выдираем его, этот текст, из своего генетического, во многом иррационального и ни к чему не сводимого контекста и начинаем судить-рядить о нём с позиций, во-первых, современных, а во-вторых, рациональных, что более чем некорректно, а уж о лихих кавалерийских наскоках и вообще говорить не приходится (но приходится, как видим).

Бог — творец, а не каратель

Только тёмный, слабый и мнительный правитель может требовать от своих подданных беспрекословного, слепого подчинения и грозить им всевозможными напастями, ежели они посмеют усомниться в его богоданном могуществе.

Всевышний, ежели Он есть, вряд ли настолько же тёмен и глуп, как этот вполне земной и по-земному понятный правитель…

Человеку самому давно пора поставить себя на место: он и не сверхживотное, и не сверхчеловек. Человек — «культурное животное», животное со своим особенным языком и своими особенными, творческими, возможностями, свойственными его виду, а по сути — последней и честной сути — он просто другое животное, такое же другое, как кошка по отношению к воробью, или воробей по отношению к таракану: у каждого из этих животных свои языки и свои особенные возможности.