Свет и мрак познания

Вооружившись словами и понятиями, всяк создаёт свою теорийку под себя, под свой природно-культурный склад (мемориал, музей, погреб, запасник, загашник и т.д.) подводя оправдания задним числом, post factum. Всяк, отвечая требованиям своего психосоматического устройства, представляет нам своё самобытное видение мира, и всяк несёт нам свою правоту — все правды хороши (а также и плохи), выбирай на вкус! А можешь ведь и сам слепить себе свою искусственную правдочку, аки Бог слепил из праха ветхого и краснокожего Адама для Своего кукольного театрика, для человеческой Своей комедии-вертопрахии…

Чем человек по своему внутреннему складу беднее, слабее, беспомощней и трусливее, тем настоятельней его потребность во внеположных ему складах (мемориалах, музеях, погребах, запасниках, загашниках и т.д.), во внешних опорах-костылях — в социуме, в культуре. «Убогий» (он только так думает, что он убогий), «частичный» (он только так думает, что он частичный), «недоделанный» (он только так думает, что он недоделанный) человек ищет снаружи чем бы укрепить и довосполнить себя до системного целого — умозрительно, лишь умозрительно ищёт: и посему неизбежно отягощён поневоле им самим надуманной экзистенциальной виной и легко управляем внешними структурами, к которым он обращается за помощью.

Человек же, одарённый целостным осознанием собственной целостности, самодостаточен в ней вполне и в самом себе может отыскать ответы на любые свои вопросы. Такой человек не отягощён умозрительным бессилием (как и умозрительным всесилием) и управлять им, эксплуатировать его непросто — голыми руками его не возьмёшь, хотя он простодушно открыт и по-настоящему, искренне беззащитен, но с ним почему-то никто ничего не может поделать, ибо твёрдость и сила его принадлежат не ему, а спонтанно проявляющейся в нём целостности жизни: потому зачастую и называют его имморалистом, белой вороной, выродком, юродом, сумасшедшим и больным. А он беспечен и здоров, беспечален и живуч, не скулит, никого ни о чём не просит и не простирает руки к небесам с жалобным возопением: «Господи, Вседержитель, помоги, научи, исцели, дай, подари, ниспошли, искупи!..»

Ретроспективно-исторически обусловленная культура, культура человеческой и общечеловеческой памяти (склада, мемориала, колумбария, музея, погреба, чердака, чулана, запасника, загашника, багажника, архива, банка, братской могилы и т.д.) в изобилии подсовывает человеку навсегда прошедший опыт навсегда прошедших времён со всем сонмом его рекультивируемых страхов, которые сводятся к главному страху — страху смерти.

Реализуя себя во вневременной тотальности ненарочитой, непроизвольной жизни, сильный человек не боится смерти, а значит и жизни, что позволяет ему с лёгким сердцем, то есть ненадуманно, переносить любые передряги судьбы и без всякого усилия, то есть ненароком, миновать пустую суету и рабское лицемерие егозливых моралистов, подсознательно заворожённых могуществом всесокрушающей смерти.

Каждый человек дан себе со своей интенциональностью, комплексом противоречивых склонностей, привязанностей, привычек, мощных слабостей, слабых поползновений облагодетельствовать род человеческий, здоровых и болезненных сил, нарождающихся и отмирающих структур и т.д. — некоторые из этих сил и структур становятся доминирующими в доступных им областях либо на относительно более длинный, либо на более короткий период времени, и всё это неизбежно сопровождается внутренней борьбой мотивов, каждый из которых несёт с собой свою правоту, но — приходится выбирать, когда более, когда менее сознательно.

Можно учить человека, можно советовать ему что, когда и как делать и поступать, можно учиться и выслушивать бесчисленные советы, но, по большому счёту, это всё достаточно бесполезно и бессмысленно, хотя иногда не так уж вроде бы и бесполезно…

Вот вам четыре мыслителя — Б.Паскаль, С.Киркегор, Ф.Ницше, М.Монтень: все четверо были поражены более или менее серьёзными физическими (и не только физическими) недугами и так или иначе пытались преодолеть (сублимировать) их своим мыслительным творчеством. Первому это удалось хуже — трагичнее, мрачнее — всех остальных, а последнему лучше — веселее, светлее — всех остальных. Второму — лучше первого, но хуже третьего; третьему — лучше второго, но хуже четвёртого…

Каждый из них внёс свой неизгладимый и сугубо самобытный вклад в мировую культуру. Каждый из них имел свои врождённые и приобретённые свойства, каждый из них претерпел в жизни свой внутренний и внешний опыт — и всё это так или иначе отразилось на их творениях, каждое из которых, помимо общепознавательного интереса, интересно нам по-своему — по-разному.

Но когда нас припрут к стенке наши собственные обстоятельства и непосредственно потребуют от нас принятия непосредственных решений, мы, пожалуй что, и не вспомним о чужом опыте, каким бы поучительным он ни был, а будем, скорее всего, исходить из своего, а то и возьмём эти решения с потолка — со своего потолка. Когда жизнь берёт нас за глотку, нам(ежели есть время и место) глубоко наплевать на мнения и рекомендации великих людей — всех, вместе взятых, и каждого в отдельности, — тогда мы исходим из наших собственных суверенных обстоятельств и непосредственного выбора нашей самостийной природы.

Жизнь — это большая чехарда, но — тем и интересна.

Не будь смерти, мы спали бы на ходу, лень наша была бы беспредельной — спешить-то ведь некуда, — мы были бы аморфны и безлики, тоска и скука смертная (но теперь уже бессмертная) заела бы нас вконец, после чего мы настолько бы возненавидели сами себя, что все свои усилия и возможности бросили бы на то, чтобы любым способом покончить с этой жизнью раз и навсегда. Поэтому — да здравствует смерть! Благодаря ей, родимой, мы можем что-нибудь совершить вполне конкретно и чётко очерченное, можем выплеснуться однажды чем-то поистине уникальным и ярким, мы можем в конце концов стать (встать!) и быть (и сбыться!) самими собой — «от сих до сих!»

Да здравствует мрак! Благодаря ему мы можем радоваться свету, когда он к нам наконец снизойдёт, а ежели не снизойдёт, мы сами его сочиним, изобретём, сконструируем и подарим людям, чтобы и они порадовались, чтобы и они узнали счастье, которое возможно только потому, что оно не вечно, а то и более того — мимолётно, случайно и зыбко, ускользает из рук, словно рыбка…

Познание со всеми его атрибутами и акциденциями — главный наш друг и главный наш враг: порождая всё новые степени нашей свободы, оно с неизбежностью порождает и новые страдания, проблемы, тупики, которые чуть ли не сводят на нет обретённые им возможности.

Впрочем, во все времена людям было свойственно подобным образом пенять на судьбу: что им ни дай, всё им мало и всё не так, как бы они хотели, но если спросить у них чего же они действительно хотят, они вряд ли скажут вам на это что-нибудь достойное серьёзного внимания, а если и скажут, то это мало что значит, ибо если завтра они получат то, о чём страстно и больше всего на свете мечтали вчера, они очень быстро привыкнут к этому дару судьбы, который тут же станет заурядной деталью их повседневного быта, а сии неуёмные мечтатели снова примутся ныть и канючить, но уже совсем по другому поводу — за ним-то уж дело не станет…

Познание чревато эффектом сороконожки, что, слишком озаботившись осознанием диковинных особенностей движения каждой из своих многочисленных ножек, разучилась ходить.

Знание — орудие обоюдоострое: с одной стороны, полезно, с другой, опасно, с одной стороны, свобода, с другой — тюрьма, клетка, хотя, может даже, и золотая…

Ипостаси культуры

Подлинная творческая жизнь есть спонтанное и многообразное отклонение от какой бы то ни было нормы: норму, закон, предел назначает для своего удобства мёртвое умозрение, мервящая власть мира сего — власть цивилизованной культуры.

 Все пути, пути культуры как таковой так или иначе хотели бы вести к Добру, Красоте, Истине — к Богу:

1 путь — духовно-религиозный (к Добру, Истине, Красоте);

2 путь — научно-технологический (к Истине, Красоте, Добру);

3 путь — вольного искусства (к Красоте, Добру, Истине).

Хотели бы вести — но ведут ли?..

Подлинная культура есть вневременная и несуетная культура, культура «поверх барьеров», трансцендентальная культура, имманентно присущая человеку и через преодоление культуры века сего ведущая его к Добру, Красоте, Истине.

Культура, всецело обусловленная нуждами цивилизации, есть культура смерти, музея, мемориала, есть эрзац-культура — она никуда не ведёт и препятствует всякому живому движению.

Первая — культура в широком смысле, культура «вертикальная»;

вторая — культура в узком смысле, культура «горизонтальная».

В смутном и суетном мороке века сего первая культура — в тени, в загоне, в глубине, а на виду суетливо отплясывает, пыжится и бряцает кимвалом культура вторая — вторичная, поддельная и лживая.

С точки зрения нынешних норм русского языка, директивно-дегенеративно узаконенных в два приёма (в 1918 и 1956 годах) дубоголовыми советскими госчиновниками от культуры, А.Пушкин, М.Лермонтов, Н.Гоголь, Л.Толстой, Ф.Достоевский, А.Чехов и другие гениальные творцы сверхлитературы писали неправильно, а посему их писания подверглись жесточайшему языковому оскоплению, гражданской культурной казни (ничтоже сумняшеся были исправлены и кастрированы не только отдельные буквы и знаки, но также целые слова и выражения).

Казарменная унификация языка служит усилению и закреплению тоталитарных возможностей государства и его унитарной культуры на долгие годы вперёд.

Всё живое и присущее живому — определённым образом внеисторично, акультурно, бессмертно и трансцендентально. Более того, всё имманентное — трансцендентально.

Всё трансцендентное — трансцендентально, то есть все «вещи в себе» есть в то же время и вещи не в себе, вне себя.

Идеальные сущности и абсолютные, предельно абстрактные категории чахнут, вянут и теряют себя в наших глазах, если их подвергать развёрнутому обсуждению, ибо таковое всегда, в любом случае неадекватно, то есть — неидеально, неабсолютно и недостаточно абстрактно.

Изначально человеческое — сверхживотное, но отличающееся от животного лишь большей центрированностью — сознание и мышление отчётливо принадлежат природе и безотчётно всецело гармонируют с ней (это и есть Рай), но потом сознание и мышление человека, воздвигнув монументальную башню своей культуры, пытается природу поработить, обуздать, сузить, пытается остановить неостановимое мгновение, чтобы затащить его в эту свою башню и использовать по её ограниченным, утилитарным меркам: именно тогда человек раздваивается на природу и культуру, именно тогда в его сознании рождается дуализм духа и тела, добра и зла, света и тьмы.

Конечно, первая, «вертикальная» культура и вторая, «горизонтальная» культура в действительности не только не могут существовать в отрыве друг от друга, но и смешаны между собой в неразличимую общую кашу; если же говорить о свободолюбивом искусстве, то оно тоже, несмотря на свои декларации и самостийные поползновения, волей-неволей варится в этой же самой каше — подперчивает её и подсаливает… Каша сия — жизнь человеческая, которая в целом есть природа и потому не знает смысла и цели, покоя и жалости…

Мораль и право имеют (всё-таки) сугубо животное происхождение, поэтому относятся к низшим этажам сознания и мышления.

Выбор между добром и злом произошёл от выбора стимулов удовольствия и неудовольствия.

Выбор между «можно» и «нельзя», между «хочу» и «не хочу», между «моё» и «чужое» обусловлен генетической необходимостью животной борьбы за свою жизнь, за свой ареал, за свой кусок пищи и за отправление иных естественных надобностей.

Человек всего лишь, в отличие от животных, приобрёл способность всё это означить и абстрагировать в языке. С этого началось плетение человеческой жизни как текста — человек научился абстрагировать через свой язык всё и вся, и это ему понравилось. И как не понравиться, если благодаря развившемуся умозрению он с успехом сумел перехитрить, прогнать и изничтожить всех своих действительных и потенциальных конкурентов из животного мира, в глазах которых он теперь представлялся воистину самым ужасным хищником на земле — царём беззащитной (теперь) природы.

На самом ведь деле нет ни тела, ни души, ни добра, ни зла, ни Бога, ни бездны, но человек придумал эти слова — тело, душа, добро, зло, Бог, бездна — и они воплотились въяве, в искусственной яви культуры, то есть понарошку.

Человек нашёл себе замечательную игрушку — язык (логос), способный образно-символически отстранять и объективировать всё что угодно, всё, что угодно человеческому мышлению. Эта способность в высшей степени проявила себя в трёх ипостасях человеческой культуры — в религии, науке и искусстве.

Долой догматы!

Религиозный деятель говорит учёному атеисту-материалисту: — Моя духовная правда правдивее твоей, бездуховной! Учёный-материалист возражает: — Не-ет, дорогуша блаженный, моя правдивее, потому что наглядней, доказательней и прочнее! Спорящих пытается примирить третий — художник:

— Ребята, давайте жить дружно, ведь мы делаем с вами одно общее дело — плодим иллюзии, обманки, симулякры, дабы ублажить ими трусливых людишек, которым слабо существовать на белом свете без сочинённых нами смыслов и опор! Творцы, жрецы и боги — это мы, мы мифы на потребу сотворяем, слюной воображения скрепляя все времена, пространства и миры!..

Правота Ф.Ницше — правота стихийного культуролога, поэта и эссеиста, но никак не философа и строгого аналитика: судить его по критериям систематической науки в высшей степени некорректно…

За время Советской власти народ наш как будто огрубел и запаршивел душой — это, с одной стороны, вроде бы так, а с другой, не очень-то и так: несмотря ни на какие границы и «железные занавесы», он «поверх барьеров» всё-таки так или иначе был включён в общемировой процесс культурного движения, изнутри противодействующего тотальному движению природы. А смену эпох предваряет и приуготовляет смена культурных парадигм.

Советское воспитание было строгим и морализаторско-догматическим — не зря его сравнивали с католическим. Коммунистическое учение, догматически упрощённое и оскоплённое для удобства его внедрения в широкие массы, постепенно встроенное в созданный для него мощный ритуально-культовый комплекс, обладало всеми атрибутами государственной религии.

Советский человек (относительно среднего «капиталистического» человека) был внутренне достаточно беспечен — все главные заботы о нём брала на себя вездесущая Своетская власть: каждый социальный шаг человека (а таковым оказывается чуть ли не каждый его шаг) — от роддома до кладбища — был ею заведомо прописан и предрешён.

Обладая реальным единством и цельностью, советское общество было почти идеальной структурно-семантической системой: другое дело, что именно это «почти» и позволило ему протянуть свою жизнь намного дольше, чем это гипотетически могло бы себе позволить абсолютно идеальное общество. Да и сам народ в конце концов начал тяготиться слишком жёсткой регламентацией, что в фазе одряхления и выхолащивания догм неизбежно сопровождалась непредсказуемыми флюктуациями и сбоями. В результате неявный, скрытый саботаж со стороны народа, развращённого рабством и растерявшего былую веру и былой энтузиазм, сделал советское общество вхолостую работающей машиной: порвались былые социально-культурные обратные связи, отрицательные связи, ввиду чего положительные обратные связи обрели ничем не сдерживаемую силу, когда накопление поломок и ошибок принимает необратимый — неизлечимый — характер и система «идёт вразнос»…

Неуклонный технологический прогресс приводит к тому, что человек соматически деградирует и в то же время биохимически мутирует. И вот незаметно для самого себя он уже постепенно становится совсем, совсем другим — новым — человеком, новым животным видом, который либо окончательно превратится в неспособного к жизни природного выродка, либо окажется вдруг то ли неким диковинным биороботом, что вполне уже реально, то ли неким сверхчеловеком, богочеловеком, что вряд ли…

Сумеете красиво, художественно и харизматически эффектно, благодатно пообещать народу жизнь вечную (а ещё лучше — жизнь сытую), он поверит всему, чему вы только пожелаете. Это называется: баш-на-баш, не обманешь — не продашь.

В ХХ веке заболеваемость старческим слабоумием (болезнью Альцгеймера) выросла примерно в 10 раз (ныне в США этим недугом страдает около 4 млн человек).

Средняя продолжительность жизни человека Древнего Египта — 22,5 года, Древнего Рима — 24 года, средневековой Европы — 31 год, Европы ХIХ века — 37,7 лет, современной Европы — 70 лет.

Добро, требующее культурно-догматического оформления, есть в лучшем случае обманка, пустышка, «плацебо», а в худшем — вполне заурядная и самая распространённая форма зла. Площадные и кафедральные деклараторы и декламаторы добра — первые злодеи.

Подлинное добро — акультурно, беспричинно, неприметно, стихийно, спонтанно, природно, естественно, легко и непринуждённо… И не знает, что оно добро.

От занудного повторения таких «правильных» слов, как «истина», «добро» и «красота», истины, добра и красоты в мире не прибавится…

Аб-солютное, непогрешимое, нечеловеческое совершенство есть абсолютная смерть, абсолютное ничто, абсолютный ноль.

Не требуйте от человека слишком многого — невозможного: теория занимается теорией, жизнь занимается жизнью.

Лучшие проповедники и учителя жизни — поэты и художники, которые могут учить добру, любви и свету, не говоря о них ни слова и ничему не уча. «Красота спасёт мир», сама красота, а не красивая болтовня о красоте.

Подлинную, живую и свежую красоту производит дикий народ и дикое искусство, а человеческая культура, что так или иначе сводится к избыточному культивированию обиходных достижений цивилизации, эту неприрученную красоту убивает, прокалывает ей голову, как бабочке, и отправляет в свою трухляво-пыльную коллекцию, музей, склад, архив…

Всему должно быть своё место и время: безраздельное, тотальное смирение есть гнусное рабство и грех.

Да и вообще всё слишком чрезмерное и показное в человеческой жизни есть грех — и смирение, и гордость, и радость, и уныние, и правда, и ложь, и добро, и зло, и вера, и неверие, и свет, и тьма. В реальной жизни многое перемешано со многим в пропорциях различных и взаимопроницаемых, а посему зачастую неотрывно друг от друга, а то и детерминировано друг другом: не будь добра, не было бы и зла, не будь зла, не было бы и добра и т.д. Нет никакого отдельного, стерильного, идеального добра, как нет и столь же умозрительного зла…

Свобода и вера

Вот что пишет Пётр Алексеевич Кропоткин в 1909 году: «Через всю историю нашей цивилизации проходят два течения, две враждебные традиции: римская и народная, императорская и федералистская, традиция власти и традиция свободы. <…>

Мы присоединяемся к тому течению, которое ещё в двенадцатом веке приводило людей к организации, построенной на свободном соглашении, на свободном почине личности, на вольной федерации тех, кто нуждается в ней. <…>

В Египте цивилизация началась в среде первобытного племени, достигла ступени сельской общины; потом пережила период вольных городов и позднее приняла форму государства, которое, после временного процветания, привело к смерти страны.

Развитие снова началось в Ассирии, в Персии, в Палестине. Снова оно прошло через те же ступени — первобытного племени, сельской общины, вольного города, всесильного государства, и затем опять наступила — смерть!

Новая цивилизация возникла в Греции. Опять начавшись с первобытного племени, медленно пережив сельскую общину, она вступила в период республиканских городов. В этой форме греческая цивилизация достигла своего полного расцвета. Но вот с Востока на неё повеяло ядовитым дыханием восточных деспотических традиций. Войны и победы создали Македонскую империю Александра. Водворилось государство и начало сосать жизненные соки из цивилизации, пока не настал тот же конец — смерть!

Образованность перенеслась тогда в Рим. Здесь мы опять видим зарождение её из первобытного племени; потом сельскую общину, и затем вольный город. Опять в этой форме Римская цивилизация достигла своей высшей точки. Но затем явилось государство, империя и с нею конец — смерть!

На развалинах Римской империи цивилизация возродилась среди кельтских, германских, славянских и скандинавских племён. Медленно вырабатывало первобытное племя свои учреждения, пока они не приняли формы сельской общины. На этой ступени они дожили до двенадцатого столетия. Тогда возникли республиканские вольные города, породившие тот славный расцвет человеческого ума, о котором свидетельствуют нам памятники архитектуры, широкое развитие искусств и открытия, положившие основания нашему естествознанию. Но затем, в 16-м веке, явилось на сцену государство и… неужели опять смерть? <…>

Одно из двух. Или государство раздавит личность и местную жизнь; завладеет всеми областями человеческой деятельности, принесёт с собою войны и внутреннюю борьбу из-за обладания властью, поверхностные революции, лишь сменяющие тиранов, и как неизбежный конец — смерть!

Или государство должно быть разрушено, и в таком случае новая жизнь возникнет в тысяче и тысяче центров, на почве энергической, личной и групповой инициативы, на почве вольного соглашения. Выбирайте сами!»

Это всё, конечно, несколько наивно, в действительности развитие общества проходит намного сложнее и запутаннее: но вольно так говорить нам, вооружённым опытом ХХ века, вместившего в себя небывалые доселе преобразования и прозрения. Однако и посегодня мысли П.Кропоткина не потеряли ещё своего злободневного звучания — особенно для России, которая из-за своей многовековой привычки к рабству и централизованной власти всё ещё не может никак выбраться из-под развалин Советского Союза и терпит немалые тяготы и лишения, спеша заменить одну деспотию на другую…

Сегодня в России уже прорезаются некоторые анархические тенденции, о которых столь заразительно (хотя и подозрительно простовато) писал П.Кропоткин:

— делегирование областным центрам многих властных полномочий Кремля, ввиду чересчур явной неспособности последнего разрешить насущные проблемы многомиллионной армии своих обедневших по его вине граждан;

— развитие органов местного самоуправления на всех региональных уровнях вплоть до самой крохотной деревеньки;

— развитие разного рода коопераций;

— развитие сопутствующих городам садово-огородных товариществ;

— создание свободных экномических зон;

— появление независимых от государства научных, культурных и образовательно-просветительских  организаций, институтов, университетов;

— создание общественных организаций по защите граждан от государственного произвола (комитеты солдатских матерей, общества по защите прав потребителей, заключённых, детей и т.д.);

— рост пацифистских настроений и числа отказов молодых людей от принудительной службы в армии;

— зарождение и развитие свободных провессиональных союзов, гильдий и иных независимых общественных образований «по интересам»;

— развитие мелкого предпринимательства;

— теневое противодействие налоговому экстремизму государства.

Поддерживая развитие в стране дикого монопольно-олигархического капитализма. при котором небольшая кучка олигархов, мафиозных (а также лишь отчасти мафиозных) деятелей и коррумпированных чиновников богатеет за счёт ещё большего обнищания основной массы населения, государственная власть вынуждает собственных граждан создавать не только легальные, но и теневые, неофициальные институты самоспасения и защиты от наглого разгула её бесчеловечных институтов…

П.А.Кропоткин не прав в том же, в чём не правы социальные утописты, революционеры и реформаторы-политиканы всех мастей, которые наивно полагают, что общество можно легко привести в состояние, соответствующее их идеалам, если избирательно и волюнтаристски что-то в нём разрушить, а потом столь же избирательно и волюнтаристски что-нибудь построить.

Но общество — более сложный живой организм («субстанциальный деятель», по терминологии Н.О.Лосского), чем любой отдельный человек, поэтому рационально и в деталях расчислить все ключевые факторы его действительного развития не представляется возможным, — и мы в этом прекрасно убеждаемся на собственном историческом опыте.

Всякая конечная система проходит стадии детства, юности, зрелости, надлома, старения и смерти — эти стадии тем очевидней, чем проще сама система, в более же сложных системах всё соответственно сложнее и запутанней (например, стареющая и, казалось бы, окончательно изжившая себя система вдруг снова оказывается в стадии розового детства или скачком обретает давно утерянную зрелость: всё это происходит по той причине, что сложные системы потому и сложные, что обладают богатым комплексом многоуровневых обратных связей. позволяющим ей, в частности, управлять и фактором собственного времени).

Душа томится в теле

от головы до пят…

Никто на самом деле

ни в чём не виноват.

Предопределение — свобода — предопределение — Промысел Божий — тьма — свет — тьма — зелень — тьма — синь — и т.д.

Ежели изъять из этой цепочки Промысел Божий, ничего не изменится… Промысел сей — вне всяких цепочек.

Первичность, конечность, каузальность — категории временные и пространственные. А Бог — вне времени и вне пространства, а значит Он — не причина ни чего… В Его власти может быть только то, что находится вне власти пространства и времени. Благодатным личностным началом и тремя ипостасными персонификациями Его наделили по слабости и боязни знать, всё время знать, насколько Он на самом деле безнадёжно бесчувствен, бесчеловечен и оторван от нас навсегда. Иногда нам кажется, будто Он согревает наши сердца, но это только потому, что нам очень бы хотелось, чтобы Бог был именно таким — нашим тёплым, пушистым и ласковым родственником, которого можно приручить и водить за собой на верёвочке… Нам приятно и уютно сознавать, будто мы в этом мире не одиноки, будто во всём есть наш смысл, будто мир лишь по-нашему целен, целестремителен и целесообразен, будто мы рождаемся не просто так, а для вечности и счастья (нашей вечности и нашего счастья) и будто умираем понарошку.

Всё это, однако, и так и не так. Все по-своему правы и в то же время неправы — ни для утверждений, ни для их опровержений в этой сокрытой от нас (от наших рационально-ординарных взоров) сфере не хватает оснований, слишком не хватает. Отсюда и все наши заскоки и перегибы — и в политике, и в религии, и в культуре, и в науке.

Спасает Откровение, которому не нужны никакие специально обусловленные основания, а тем более обусловленные нами…

Живое, здесь и сейчас творящееся искусство всякий раз заново обладает той неудержимо-спонтанной свободой и силой, каких всегда не достаёт лежащей в её основании культуре, ибо культура — это то, что силится обуздать, обездвижить и залить своей смолой, своим цементом буйную стихию природы: искусство же и есть сама природа, но — лишь пока творится. Обретая законченную форму и цепенея, оседая в диахронии культуры, искусство умирает.

Мы знаем по опыту, что слишком многие наши побуждения и соблазны на поверку оказываются мотивированными одними ложными иллюзиями, хотя из того же опыта нам доподлинно известно, что иногда мы всё-таки можем ускользать из-под бдительного надзора пространства и времени, — знать бы только когда и как. Человек по природе своей лжив и любит видеть то, что очень хочет видеть, и в результате зачастую видит то, чего в действительности нет (а есть только в его субъективной реальности): 99% показаний свидетелей явления НЛО оказывается либо самой обыкновенной сознательной ложью, либо ложью непроизвольной, основанной на болезненной одержимости, продуцирующей визионерские слухи…

Главный принцип всякой веры в том и состоит, что она зиждется на принципиально бездоказательных, произвольных допущениях. Но на таковых основано и всякое мышление вообще — так или иначе.

Единства, цельности и постоянства в природе нет, единства, цельности и постоянства хочет человек, хочет так же, как кошка или собака, слон или таракан, ибо всякое единичное природное существо осуществляет себя в сложном противоборстве со всем природным сонмом: сие противоборство порождается генетической программой осуществления данного организма, в котором нет никакого смысла, кроме генетической потребности осуществиться в соответствии со своей генетической программой…

Молодые теологи зачастую начинают с разработки собственной теодицеи (как, например, П.Флоренский).

Физики, офтальмологи и художники знают, что даже цвет предмета есть оптическая иллюзия, психосоматический мираж, а в итоге — предмет веры. Но в этом своём иллюзорном качестве он всё ж таки — тоже — есть. И на том спасибо.

Бог потому и Бог, что не может лишь одного: не быть Богом, даже если Его и нет.

Веры в Божью Благодать жаждет тот, кто хочет затеряться в ней, забыться, заблудиться, убежать от ужаса неведомого, от ужаса бессмысленности, от страха непредсказуемой жизни и предсказуемой смерти, — и чем сильнее он всего этого боится, тем скорее он поверит…

Кто очень сильно хочет увидеть НЛО, тот его увидит — будьте покойны. Кто жаждет и ждёт Откровения свыше — дожаждется, дождётся.

«Стучите, и откроется вам»… Сильнее стучите… ещё сильнее… ещё… ещё… головой стучите, головой…

Точность чуда

Философ — дикий рефлексатор своего богоданного, а значит уже и не совсем своего, сознания, а значит уже — медиатор, медиум. У философа нет нигде своего законного места («сами мы не местные, подайте, кто сколько может«), хотя время от времени он ненароком и занимает чужие места, но, аки вампир напитавшись от них «энергией заблуждения» (термин Л.Н.Толстого) и осознав-отрефлексировав их чуждость (даже если они ему не чужды, он вынужден их отчуждать), спешит как-нибудь понезаметней и поспонтанней остраниться, соскользнуть всё равно куда, ведь потом и это самое «куда» придётся покидать.

Философ — бомж — некто без определённого места жуирования-жонглирования-жирования: во всяком случае, оно, некто, есть нечто ползучее — от межи к меже. Он всегда в поиске дикой, необжитой щели, в которую хотел бы окончательно забуриться, чтобы потом разработать её до состояния пропасти, где сладко было бы ему пропасть со всеми потрохами: но зачастую для поиска сей родимой щели одной своей фаллостремительной жизни ему уже не достаёт. И тогда он говорит — «нехай» — и дальше ползёт, извиваясь червём неприметным…

Поэзия нынче становится вольной философией, а вольная философия — поэзией, как оно и было в Древней Греции, Древней Индии, Древнем Китае. Всё возвращается на круги своя: и увидел Бог, что это хорошо…

Вот вам — авиация. Её подлинная история уходит  в глубину тысячелетий. Жажда полёта — один из врождённых нам архетипов. Мы смутно знаем, что когда-то умели летать. Мы летаем во сне, освобождаясь на время от здешних, земных долгов и возвращаясь к своей сокровенной сущности.

И эти свои земные долги мы почему-то очень хотим успеть отдать прежде, чем умрём, — нам почему-то очень важно успеть доделать, достойно завершить свои главные дела, которые мы считаем своим природно-космическим призванием: зачем бы нам это было нужно, если мы умрём однажды и окончательно, всерьёз и бесповоротно?!

Можно на всё это усмехнуться и махнуть рукой. Но всякий скептицизм имеет свои пределы. Можно даже не говорить о паранормальных явлениях. Жаль, большинство людей недостаточно внимательно, чтобы наблюдать и оценивать самые что ни на есть ничтожные мелочи каждого дня и немые случайности каждого часа: стоит отвлечься от стереотипов ординарного быта, и каждая мелочь предстанет богатством, а случайность нередко окажется диковинным совпадением, долгожданной встречей и беспрекословным стечением удивительных деталей и обстоятельств…

…Но не абы какая игра сознания может привести к подлинным результатам, а игра архетипически, онтологически выверенная, игра ради непреднамеренного, невымученного и невыдуманного разыскания истинной, а не иллюзорной «десятки«, поистине молодильного, а не лубочно-цивильного «яблочка«, дабы прищучить его, по возможности, не менее ловко, чем это мог делать лесной народный партизан товарищ Робин Гуд.

Игрушки, погремушки, финтифлюшки заведомо, сознательно лживые, приводящие к выстрелам в чёрное «молоко«, — грех: природа сие не прощает — и прежде всего природа самого игрока-финтифлюжника.

Теософские, антропософские и прочие подобного рода своевольно-слюняво-дамские финтифлюшки провоцируют деструктивные иллюзии самоспасения…

Зло другим приносит только тот, кто прежде всего делает зло себе, своей богоданной природе. Какого-то слишком уж специального добра другим делать вовсе не обязательно.

Человек, уважающий свою, подаренную Богом, жизнь и поэтому стремящийся обращаться с самим собой в согласии с Божьим замыслом о себе, каковой распознаётся внимательным и тонким прислушиванием к себе и всему своему окружению, просто не сможет никак порождать злонамеренных деяний в отношении кого бы то ни было. Вот и всё.

Исконный («из-под глыб«) фольклор любого народа — онтологичен и религиозен по самой своей природе: он предельно точен и прост (попадает в «яблочко«), неизменно свеж и нов. Поэтому то искусство, которое берёт свои истоки из подлинного фольклора (есть ведь ещё и псевдофольклор), которое учится у него космически пронзительно попадать в онтологическую «десятку«, имеет большие шансы увековечить себя в сердцах человеческих.

                                          «Умру ли я, ты над могилою

                                            Гори, сияй, моя звезда…»

                                                                     *

                                           «Степь да степь кругом,

                                            Путь далёк лежит,

                                            В той степи глухой

                                            Замерзал ямщик…»

                                                                      *

                                      «Выхожу один я на дорогу;

                                       Сквозь туман кремнистый путь блестит;

                                       Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу,

                                       И звезда с звездою говорит».

Бог — Смерть — Бытие: вот они, слишком простые истоки всякой онтологии, теологии и подлинного искусства.

Человек, в отличие от всей остальной природы, обладает структурно центрированным сознанием (исключая патологические случаи), поэтому он всегда (слишком «всегда«) имеет явную или неявную свободу выбора и, исходя из неё, вынужден принимать вменяемые решения, за которые моментально (синхронно с этими решениями) несёт самоличную ответственность перед своей потенциально и в то же время окончательно сверхприродной природой, глыбистое шевеление которой он непроизвольно чует за собой.

Помните древний сюжет о перепутье трёх дорог, на котором лежит камень с инструкцией: налево пойдёшь — одно найдёшь, прямо пойдёшь — другое найдёшь, направо пойдёшь — третье найдёшь? Однако в действительности наша свобода так велика, что овладеть ею в силах лишь тот, кто, осознав её и себя, уже ничего не выбирает, ничего не ищет. «Я не ищу, я нахожу», — говорил П.Пикассо…

Свобода, казалось бы, ограничена предопределением, складывающимся из единства и борьбы биотических, психических, социальных, космических и иных сил: но на самом деле свобода и предопределение есть только две сугубо умозрительных стороны одного и того же, неделимого явления — явления спонтанно мечущейся жизни, явления тотально пульсирующей экзистенции.

Попробуйте найти два совершенно одинаковых дерева одной породы (здесь дерево — модель человека). Не найдёте. Но у всех деревьев есть одни и те же общие структурные элементы, элементы бытийного предопределения — корень, ствол, крона, лист, ветка, клетка и т.д.

Предопределение (как закон для общего) составляет исходные условия акта свободы (как частного и особенного беззакония). Но это же самое предопределение было когда-то (а значит и является всегда) актом свободы для какой-нибудь другой ОСО (относительной системы отсчёта), и этот же самый акт свободы будет когда-нибудь (а значит и является всегда) предопределением для какой-то другой ОСО.

Если мы имеем руку длиной 80 см, мы свободным актом никак не сможем вытянуть её перед собой на 90 см: придётся придумать нечто дополнительное и особенное, чтобы эту желаемую нами свободу осуществить — осуществить вопреки понуждению предопределения (80см), для чего мы будем корректировать, изменять и дополнять сие предопределение (80см) на стадии его и нашего свободного следствия (90см), то есть приделаем к нашей руке, допустим, какую-нибудь палку…

А в детстве эти нынешние 80 см были для нас чистейшей свободой, хотя хитрые гены располагали ими в качестве предопределения…

Бог-Отец внекатегориален — внеисторичен, внекультурен. Другое дело — Иисус Христос — наш Брат: раз Он — воплощение богочеловечности, то и мы (немножко) тоже.

Он вошёл в наш падший мир, взял на Себя его тяжесть и — вышел вон… А мы — мы полетели за Ним.

Человек прошлого (не так уж и давнего) был окружён опасной, дремучей и хищной, но вместе с тем живой, благодатной и щедрой природной стихией.

 Человек же сегодняшний окружён зачастую природой укрощённой, надломленной, забитой и больной, а опасными, дремучими и хищными стали для него теперь продукты его собственной цивилизации — мёртвые и бесчувственные, но невероятно активные и вездесущие: и вот они уже с успехом перевоспитывают управляющего, а зачастую уже и не управляющего, ими человека на свой лад… Природа пока ещё из последних сил (впрочем, всех сил её мы не знаем и знать не можем) пытается спасти человечество от гибели, но оно не оставляет ей на это никаких шансов (шансов, впрочем, мы тоже не ведаем и ведать не можем).

Зато к концу ХХ века мы вроде бы уже начинаем прощаться с глобальными социально-политическими иллюзиями, которые водили нас за нос несколько последних веков, а то и тысячелетий.

А ведь все достижения культуры и цивилизации так или иначе служат умножению тех же иллюзий — иллюзий обороны и безопасности.

Все религии, все социальные институты служат тому же — ещё и ещё одному — очередному умножению иллюзий неизменности и надёжности.

Всякий отдельный человек, каким бы диким и непросвещённым он ни был, практически всегда лучше, благороднее и человечнее всякого социума, в который он включён — вколочен, втиснут, ввинчен — как мёртвый и покорный винтик. Смог бы сам по себе каждый такой человек, если бы он не служил раболепно всем своим социумам — от семьи до государства, — так испохабить, изгадить, изнасиловать всю эту великолепную и грандиозную природную махину третьей планеты от звезды, именуемой по-человечески Солнце?! Ответ ясен.

Наивная мечта В.И.Вернадского об автотрофности человечества, близка уже, кажется, к своему воплощению, — пожирая себя, человек делает всё для того, чтобы перейти в скором времени на растительный (т.е. совершенно безмозглый) способ существования: В.И.Вернадский, конечно, мечтал несколько об иной автотрофности, но такова уж судьба всякой мечты — грезишь о чём-то невероятно прекрасном, а в итоге получается какая-то совсем уж неожиданная, а то и зловредная чепуха: очарование чревато разочарованием.

Ещё один мечтатель — К.Э.Циолковский — грезил о лучистом человечестве, когда мы-де станем летучими и вольными лучами без всяких там телесных и прочих проблем, — будем, дескать, себе летать там и сям, от планеты к планете беззаботно и гордо…

А диковатый самородок Н.Ф.Фёдоров грезил о физико-химической победе над смертью, когда, мол, раскроются трухлявые гроба и наши многочисленные усопшие предки восстанут пред нами въяве и вживе, и обнимут нас, несчастных, и расскажут нам много всего интересного, всю правду поведают о славных былых временах и наставят нас на путь истинный… А станет нам тесно от эдакого столпотворения бессмертных человеков, полетим на Луну, на Венеру, на Марс. Делов-то…

История нашей цивилизации, эпохи грандиозных свершений, терзаний и надежд, ХХ век с его небывалыми взлётами и небывалыми падениями преподнесли нам настолько наглядные уроки дичайшего цинизма и глумления над этическими идеалами всех времён и народов, что самый неотёсанный, с точки зрения современного европейца, дикарь, никогда не слышавший таких слов, как любовь, благо, добро, справедливость, честь и совесть, живущий повседневной борьбой за элементарное, самое что ни на есть примитивное существование и отправлением своих первобытных языческих культов, представляется нам сегодня чуть ли не единственным воплощением сих идеалов, ибо лучших, менее грешных претендентов на этот пост нам теперь всё равно уже никогда и нигде не найти.

А не идёт ли всё зло на земле от наших твердолобых  идеализаций и мстительных утопий? Может быть, и так. Но если это зло, то зло почти неизбежное, ибо жизнь есть явление неясное, смутное, а всякая её вынужденная конкретизация, всякое её процессуально-этапное и прогностическое определение так или иначе оказываются чересчур гипотетическими, идеалистическими, умозрительными, а по сути — лживыми.

Зло вообще-то есть неизбежное, хотя в то же время и случайное, обстоятельство, частичное повреждение, изъязвление добра, выпавшее ему на долю в результате его актуализации в заведомо неидеальных, земных условиях.

Зло — это контингентный факт, на который пенять грешно, смешно и бесполезно, как смешно и бесполезно пенять реальному солнцу за его пресловутые пятна: пятен не имеет лишь идеальное солнце.

«В начале был Логос» (Ин.,1:1), то есть в начале был стройный замысел, идея, отвлечённый план, схема, модель, каковая, претерпев актуализацию в нашей реальной действительности, не могла избежать закономерного образования побочных контингентных неточностей, ошибок и поломок, которые, компенсируемые отрицательными обратными связями мировой системы, не составляют для неё в целом особенной проблемы.

Другое дело грех, который совершается специально и сознательно, хотя, если говорить с учётом терминологии К.Г.Юнга, он может совершаться и бессознательно, но бессознательное есть ведь только условная часть сознания, ответственность за полноту и «вменяемость» которого лежит на плечах его обладателя, т.е. , по Юнгу, нежелание осознавать свои бессознательные импульсы есть сознательное желание не знать, закрыть глаза на свои собственные побуждения, что само по себе есть уже великий человеческий грех, ибо человек потому и человек, что он имеет власть над своим сознанием, своей душой. То есть та самая «невменяемость», за которую наш суд смягчает приговор преступнику, есть, выходит, больший, а точнее, каузально первейший, более серьёзный грех, чем его, какой бы то ни было, «судопроизводственный» результат (за исключением безнадёжно патологических случаев).

Человек совершает грех, когда он себя не держит. Это не значит, что человек не имеет права на самозабвение, — наоборот, именно благодаря забвению себя, своего жалкого и жадного «Я» (а точнее, неадекватной, корыстно надуманной части своего «Я») и совершаются в мире все подлинно благородные деяния, но при этом совершающий их человек держит свою самость в её простодушно-бескорыстном слиянии с миром, универсумом, абсолютом (а если говорить о Боге, то и с Богом).

Держание себя происходит совсем не торжественно и явно. Неистребимо-весёлое и ненадуманное, непреднамеренное, непринуждённое, а по сути всего лишь простейшее внимание — вот что нужно для этого. Обычное уважение к жизни и её мелочам.

Чтобы быть на-стоящим, до-стойным и стоящим человеком, чтобы открыть себя для Откровения и предстать пред Ликом, вовсе не обязательно совершать подвиги и достигать высот в каком-нибудь деле. Достаточно просто жить в незаметной дружбе с незаметными мелочами, достаточно видеть и слышать, не прилагая к этому никаких видимых усилий. В этом и состоит подлинное смирение — в уважении к тому, что тебя окружает, а значит и в уважении к себе, к себе, идущему навстречу свободному предопределению — Провидению. Разве это так трудно?..

Если вы скучно и тупо пьёте свой скучный чай и смотрите на тупую стену, то вы скучный и тупой — невменяемый — человек. Христос пришёл, чтобы сделать нас вменяемыми — наши конкретные преступления Его не волновали.

Вера — это и есть вменяемость, внимаемость, вмещаемость, при которых сознание, дух обретает спокойную цельную силу, снимающую любые проблемы.

Дело, в конце концов, не в Боге, а в нас — в том, как мы с собой, своей душой распорядимся. Христос пришёл и ушёл — а мы остались, и смотрим друг на друга потерянно и недоумённо.

Христос пришёл и ушёл, но прежде чем уйти, успел расставить новые акценты и валентности. А мы и поныне ещё над ними кумекаем, , хоть они и ускользают у нас между пальцами, аки песок той пустыни, где дьявол Его искушал, — искушал, потому что у него были для этого основания: Иисус сомневался, опасался и не решался поначалу ступить на путь Своего решающего последнего призвания, чреватого суровыми для Него последствиями.

Он сомневался почти как Гамлет, и медлил… Чего уж там про нас говорить, многогрешных…