Пётр был приятным человеком: у него всегда было хорошее настроение, и он находил добрые слова для каждого, с кем ему приходилось встречаться в жизни. Когда у него интересовались его делами и его настроением, он всегда отвечал, что «лучше не бывает».
Он был сравнительно известным менеджером в области трактирно-кафешного бизнеса, и когда переходил работать в другую забегаловку, следом за ним уходила вся его сплочённая команда, которая так его любила и ценила, что уже и не мыслила себя под руководством другого шефа.
Бывало, что у кого-нибудь из его подчинённых выдавался нелучший день, и тогда Пётр вникал в его проблемы и всеми возможными способами пытался успокоить, вывести бедолагу из унылого состояния, что-то ему советовал, в чём-то убеждал и, между прочим, доказывал, сколько хорошего можно было бы извлечь из положения, в каком тот оказался по чьей бы то ни было вине.
Петра часто спрашивали, как ему удаётся всё время пребывать в таком отличном настроении, на что тот неизменно отвечал:
— Ежедневно, как проснусь, всегда себе говорю: «Петруха, можешь выбирать из двух вариантов — либо быть сегодня злым, унылым, раздражённым, либо добрым, радостным, весёлым!» И я всегда выбираю второй вариант. Когда случается что-то нежелательное, неприятное, мы можем быть либо безвольной жертвой, либо научиться чему-то новому: я предпочитаю учиться, чем ныть и жаловаться на судьбу. В конце концов, у всего плохого есть положительная сторона.
— Легко говорить, но трудно сделать! — возражали ему.
— Конечно, — отвечал неунывающий Пётр, — поначалу это всегда кажется трудным, но потом будет легче. Каждый час нашей жизни ставит нас в ситуацию выбора, и мы постоянно, часто бессознательно, выбираем как поступить. И если сознательно выбирать позитивную реакцию, если следить за собой и до минимума снизить автоматические реакции на внешние раздражители, наш тонус всегда будет на высоте, и ничто нас уже не сможет вышибить из седла!
Прошли годы. Но Пётр оставался таким же неунывающим живчиком. Как-то вечером он допустил непозволительную ошибку — забыл закрыть дверь чёрного хода в кафе. А под утро, когда злачное заведение полностью опустело, в него ворвались оттуда двое вооружённых грабителей. Открывая кассу, Пётр успел нажать кнопку сигнализации для вызова вневедомственной охраны и выхватил из-под неё свой травматический пистолет, и только было собрался выстрелить в налётчиков, как получил в ответ три боевых пули — одну в грудь, другую в плечо, а третью в руку.
Опустошив кассу, грабители убежали, а вскоре прибывшая охрана молниеносно доставила раненого Петра в районную больницу. Семь часов провёл он на операционном столе хирургического отделения. Потом две с половиной недели его приводили в себя в отделении реанимации и интенсивной терапии.
И только через полгода он наконец вышел на работу в своё кафе, где его выхода с нетерпением ждали его верные сослуживцы — повара, официанты, бармены, бухгалтер, экспедитор и техперсонал. Конечно же, первым делом они его спросили, как его дела и как здоровье, на что он, как и прежде, отвечал, что лучше не бывает. А когда его спросили, что он успел подумать после жестокого нападения злодеев, неунывающий Пётр ответил:
— Обливаясь кровью, лежу я на полу и думаю, что у меня в распоряжении опять два варианта — либо жить, либо сдохнуть. И вы, конечно, поняли, что я выбрал вариант номер один — жить!
Друзья его спросили:
— А страшно не было?
— Всю дорогу до больницы врачи скорой пытались держать меня в сознании и всё время подбадривали: всё, мол, будет хорошо, но когда меня привезли в операционную и врачи с медсёстрами в некотором недоумении собрались вокруг меня, обсуждая как же со мной быть, я, признаться, впервые испугался не на шутку — они явно решили , что я уже не жилец на этом свете. И тогда я решил, что должен что-то сделать экстраординарное для того, чтобы в этом их разубедить.
— Что же ты сделал?
— Меня спросили, есть ли у меня аллергия на медицинские препараты. Собравшись с духом, я что есть силы прохрипел: «Есть у меня аллергия, аллергия на шальные пули!» Они хохотали до слёз, а когда успокоились, я попросил их, чтобы они всё-таки оперировали меня не как безнадёжного мертвеца, а как ещё живого и перспективного гомо сапиенса.
Неунывающий Пётр выжил благодаря искусству медиков и своему непреклонному умению никогда не унывать, делать сознательный выбор и всегда быть хозяином собственной жизни.
Поудобней сядьте в позу статической медитации, закройте глаза и, держа под ненавязчивым контролем своё дыхание, погрузитесь в себя, в свою глубинную тишину. Обустройтесь в ней мысленно и осмотритесь в сумрачном её пространстве. Пускай поднимутся из неё, из этой липкой, мрачной, гиблой тишины вашего сознания, ваши собственные представления о себе самом.
Пусть всплывёт к вам ваше же представление о том, как и в чём вы являетесь положительным героем, ваше представление о самых положительных чертах вашего характера. Вдохните это представление в себя как можно более глубоко, а потом возьмите и с огромным облегчением выдохните, освободитесь от него, ибо оно, тяжёлое и веское, кургузое и вязкое, вам вовсе ни к чему.
А затем пускай всплывёт к вам из ваших затаённых глубин ваше собственное представление о том, как и в чём вы являетесь отрицательным героем, ваше мнение о нелучших чертах вашего характера. Так же глубоко вдохните его в себя, а потом с тем же чувством освобождения выдохните, полностью выдохните его из себя. Ещё одна чугунная болванка, сваренная вами за годы кропотливой каторги по обслуживанию недюжинных потребностей вашего эго, покинула не на шутку отягощённое тело вашего внутреннего сознания.
Пусть всплывут из ваших глубин на поверхность сознания все ваши мнения, суждения, представления о самом себе, таком-растаком, о том, каким вы сами себя считаете, — удачником, неудачником, обиженным, необиженным, гордым, негордым, тщеславным, нетщеславным, забытым, незабытым, обманутым, необманутым, преданным, непреданным, хорошим, плохим, грешным, праведным, справедливым, несправедливым, ловким или неуклюжим, больным или здоровым, высоким профессионалом в каком-то деле или не очень высоким, внимательным, заботливым родственником или не очень, талантливым или бездарным, богатым или бедным, щедрым или скупым, наглым или скромным, маленьким или большим человеком, достойным уважения или недостойным и т.д. И всё это, что в вас поднимается из тёмных глубин подсознания на виртуальных поплавках медитации, вы сначала вдыхайте, а потом с облегчением выдыхайте, освобождаясь всё больше и больше от груза старых установок и комплексов, помогающих, как вам казалось, твёрдо стоять на земле рядом с себе подобными индивидами, условных картинок о себе, любимом, и предвзятых стереотипах о собственном значении в жизни своего окружения, своего общества, своей страны, своей планеты, своей звёздной системы, галактики и всей вселенной…
И когда эти все ваши всплывшие на поверхность сознания представления о себе вы сумеете с облегчением выдохнуть, исторгнуть из своих безразмерных глубин, вы окажетесь пустым и лёгким, как пушинка, а в вашей глубинной и освобождённой от ненужных наслоений сердцевине засверкает ваша подлинная и поэтому безымянная сущность, излучающая чистую радость и восторг существования, неподвластный никаким оценкам и суждениям: светом своим они растопят изнутри весь ваш прежний внутренний морок и мрак и подарят вам крылья свободы от чугунных ядер вашего неестественного эго, что вы сбросили наконец с себя, чтобы обрести взамен нескончаемый праздник души и сердца, которое само знает что ему делать, как ему поступить в тот или иной момент…
Однажды (где-то в середине ХХ века) солидное предприятие по производству обуви для широких слоёв населения решило экспортировать её в Индию, а для зондирования рынка отправило в разные регионы этой азиатской страны двух своих самых профессиональных экспертов.
Изучив ситуацию в одной из индийских провинций, прощупав тамошний потенциал возможного рынка сбыта, один из них спустя несколько дней отправил своему руководству телеграмму следующего содержания: «Господа, здесь все обычно ходят босиком, перспективы сбыта нашей обуви весьма туманны!»
Другой же эксперт, ничего не зная о вышеозначенной телеграмме и тоже изучив вероятный рынок сбыта в другой, не менее бедной области Индии, телеграфирует начальству так: «Господа, мы обуем с вами всю страну, ибо настоящей обуви здесь почти никто и в глаза не видел!»
Для одного стакан наполовину пуст, а для другого — наполовину полон. Одну и ту же ситуацию каждый оценивает по-своему, со своей ограниченной точки зрения — кочки зрения…
Некая девушка с раннего детства посещала балетную школу, и со временем балет стал её любимым занятием. И вот однажды наступил день, когда она наконец поняла, что для неё это не просто хобби и что она готова посвятить балету всю свою жизнь. Девушка возмечтала стать балетной примой и захотела, чтобы её талант оценил и признал какой-нибудь по-настоящему авторитетный в этой области специалист. И так сложилось, что как раз в это время в её город на гастроли приехала известная балетная труппа. По окончании спектакля девушка подошла к её художественному руководителю, известному в прошлом танцору, и, сделав изящный книксен, спросила, не согласится ли он взглянуть на её танец, чтобы его оценить и сказать, достойна ли она того, чтобы стать настоящей, профессиональной балериной. Пожав плечами, руководитель согласился, но, рассеянно посмотрев танец девушки, покачал головой из стороны в сторону и безапелляционно заявил, что, дескать, нет, но ей никогда не стать настоящей балериной.
Вся в слезах вернувшись домой, девушка с горечью забросила свои пуанты в дальний угол и поспешила о них забыть. Вскоре она вышла замуж, одного за другим родила двоих детей, а по окончании декретного отпуска устроилась работать продавцом в магазин.
Прошли годы. И вот однажды она снова оказалась на выступлении той самой балетной труппы, какую видела когда-то в молодости (хоть и в другом, старом составе). И так случилось, что по окончании спектакля она вдруг случайно встретила на выходе из театра того самого руководителя труппы, что не разглядел в ней когда-то талант балетной актрисы. Он, конечно, был теперь совсем седым стариком и с трудом передвигался, опираясь на самодельную суковатую палку, покрытую тёмным, таинственно взблескивающим, лаком.
Она, будучи теперь уже зрелой женщиной, матерью двоих детей, поздоровалась с ним, неизменным балетным худруком, и в ответ на его недоумённо-вопросительный взгляд напомнила ему их давнюю встречу, а потом, когда он наконец об этом вспомнил, задала ему давно мучивший её вопрос:
— Будьте добры, скажите, почему вы всё-таки тогда решили, что я никогда не смогу стать настоящей балериной?
— А я, вы знаете, ничего не решил, я просто сказал вам то, что обычно всегда говорю всем девушкам, которые мне показываются, — ответил старик, ухмыляясь.
— Да как же так?! — возмутилась женщина. — Ведь вы своим ответом разрушили всю мою жизнь, мою, можно сказать, детскую мечту! Если бы не этот ваш ответ, я бы стала, может быть, настоящей большой балериной, могла бы стать знаменитой!..
— Вряд ли, — ответил мэтр. — Будь у вас талант балерины и подлинное желание ею стать, вас никто бы не смог остановить, даже я. Вы, уверяю вас, пробовали бы снова и снова, пока не оказались бы на большой сцене. Тот, кому свыше ниспослан Дар, сколько надо падают и поднимаются, снова и снова, пока наконец не добиваются успеха. Таков закон.
Постороннее мнение, даже мнение умудрённых экспертов и светил, никогда не бывает последним. Только мы сами решаем, кто мы есть и куда нам идти. Уж коли сам считаешь себя неудачником, что ж, значит ты и вправду неудачник. Удача выпадает лишь на долю тех, кто по-настоящему верит в свою планиду и не слушает ничьё мнение. Ежели веришь, по-настоящему веришь, а стало быть уже и знаешь, что добьёшься своего в любимом деле, то ты этого обязательно добьёшься. Рано или поздно. Так или иначе. Мытьём или катаньем.
Жизнь в обществе основана на стандартах и стереотипах, на общих представлениях о том, что хорошо, что плохо, что приемлемо, что неприемлемо, что прилично, что неприлично. Как правило, у нас имеются отношения не между людьми как таковыми, а между условными, образными представлениями людей друг о друге — между разными сослуживцами, начальником и подчинённым, мужем и женой, между странами и народами, родителями и детьми, покупателями и продавцами, кредиторами и должниками, между водителями и гаишниками, между одним человеком и другим человеком, между стариком и юнцом и т.д. Все эти виртуальные представления суть симулякры, нереальные мыслеформы, демпфирующие реальную встречу человека с человеком, реальный диалог между ними. Эти дурацкие придумки накручивают и раззадоривают сами себя такими же придуманными страхами и опасениями, и в результате неизбежно порождают конфликт. А у конфликта на все вопросы и проблемы нашей повседневной жизни всегда наготове самые простые ответы и советы. А уж в обществе, постороенном по шаблону респектабельности, где главой всему является соревновательная конкуренция, естественным образом сопряжённая с завистью, жадностью, стяжательством и агрессивностью, эти ответы и советы чреваты если и не кровью, то всем набором негативных чувств и состояний, какие только существуют в природе.
Только одно может нас освободить от такого безрадостного положения вещей — духовная бедность, отказ от эго-ума, от участия в этой безжалостной борьбе за высокое положение в обществе, а стало быть и от реальных идеалов этого общества. Для этого достаточно просто целостно понять его подлинную внутреннюю структуру, механизмы его влияния и управления, его институты и элементы и по возможности уклоняться от его соблазнов и слишком назойливого воздействия. Отказаться от своего тщеславного рвения, от соревновательного зуда, саморекламы и загребущих мечтаний. Принять то, что есть, смириться с этим, перестать искать для себя лучшей жизни, жить здесь и сейчас, не забрасывать в мифическое будущее удочку своих желаний. Это и означает стать нищим духом — остановить свои судорожные тщеславные устремления, а значит выйти из зоны конфликта (и в тоже время из зоны привычного комфорта), внешнего и внутреннего, отпустить, позволить миру и себе самому быть тем, чем они являются сами по себе, сдать себя на поруки реке жизни (на волю Божью), обрести мир и покой внутри себя, а стало быть и вне себя… Это вовсе не значит, что мы должны жить унылой растительной жизнью или плыть по течению обстоятельств безвольной, безжизненной щепкой. Нет, наоборот, освободившись от внешних влияний и обретя внутренний покой и тишину, мы становимся энергичными и живыми, подвижными и полными сил, которые при этом в нас буквально удесятеряются. Если мы от чего-то психологически зависим, наша жизненная энергия тратится на поддержание этой зависимости, а если учесть, что у большинства современных людей таких зависимостей — вагон и маленькая тележка, — практически вся энергия жизни таких людей буквально умирает в них, в порождённых обществом ритуалах, привычках, пристрастиях (к коим можно отнести весь наш устоявшийся образ жизни, все «дары» цивилизации и культуры). Зависимость от любых стимулов и посулов, соблазнов и привычек, обычаев и ритуалов, внешних или внутренних, лишает наше сознание свободы и самостоятельности, делают его бесчувственным и тупым, лицемерным и предвзятым, слабым и трусливым, трафаретным и нетворческим.
Очень трудно сегодня жить в нашем обществе и быть свободным от его соблазнительных стимулов, исходящих от церкви, семьи, школы, банков, клиник, аптек, от всеобщего курения, алкоголя, наркотиков, экзотических продуктов питания, от фэшн-индустрии, фитнес-индустрии, навороченных дивайсов, гаджетов и прочих облегчающих жизнь машин, безумного ассортимента товаров в бесчисленных магазинах, от словесных масс масс медиа, завлекающих ежедневными сенсациями, исходящих от рекламы, увлекательных придумок учреждений досуга и массовой культуры… Это ловушка, западня, капкан, который что-то посулив, взамен призван забрать, отнять всё, например, жизнь маленькой мышки или мощного кабана.
Освобождение от любой зависимости требует целостного — беспристрастного, вне полярных категорий и привычной логики ума — понимания этой зависимости и приятия реального положения вещей. Для такого целостного — изначально незаёмного и чистого — понимания надо отказаться от заведомо фрагментарных подсказок своего егозливо-хитроловкого ума, предубеждений своего «я», своего опыта, своего так называемого здравого смысла, надо снова стать ребёнком и «нищим духом», ибо их есть Царствие Небесное… Такое целостное восприятие возможно лишь тогда, когда мы целиком находимся здесь и сейчас, когда мысль, по определению продуцирующая иллюзорные представления и проецирующая их в уже несуществующее вчера и в ещё несуществующее завтра, отступает на задний план нашего сознания, обретающего чистоту и покой медитативной tabula rasa... Тогда отступает трение и конфликт, тогда наша энергия не растрачивается на поддержание традиционных взаимосвязей — своих и общественных, внутренних и внешних. Не надо никому угождать, кланяться авторитету, лицемерно с чем-то соглашаться или от чего-то отказываться, во что-то верить или не верить, лелеять батарею напрасных надежд, казаться, а не быть…
Отказавшись от простодушного, детского, непосредственно-бездумного восприятия вещей как они есть и начиная сравнивать их с идеально-умственными образцами, мы неизбежно порождаем трение сих представлений друг о друга, их соревновательно-сравнительный конфликт, что тянет за собой цепную реакцию всё новых и новых конфликтов, прогрессию которых с каждым разом потом всё труднее и труднее будет остановить. Конечно, такая бесконфликтная жизнь доступна не всякому и достигается годами медитативной практики…
Отказавшись сравнивать себя с другими, вы вдруг оказываетесь тем, что вы есть на самом деле. Тем, что вы есть целиком. Если вы начнёте сравнивать, вы мигом потеряете эту целостность, ибо сравнение всегда начинает делить вас на различные ваши составляющие, на отдельные ваши параметры. Например, параметр роста: ростом вы ниже, чем Х, но зато выше, чем У. Или другой ваш фрагмент — ум: вы явно умнее, чем Х, но зато последний явно вас красивее, чем удачно компенсирует в себе недостаток ума… А эта сволочь Z — такой богатый, что может позволить себе купить такой особняк, на какой мне заработать двух жизней не хватит, на Канарах, гадёныш, по полгода прохлаждается, пока я тут на работу спозаранку пешкодралом шкандыбаю по грязи…
Сравнение, зависть, желание порождают в нас противоречия, борьбу мотивов, конфликт раздвоенности между полярными оценочно окрашенными определениями-представлениями: «бедный — богатый», «красивый — некрасивый», «модный — немодный», «винтажный — дешёвый», «молодой — старый», «умный — глупый», «престижный — непрестижный», «правильно — неправильно», «хорошо — плохо», «морально — аморально», «выгодно — невыгодно», «здоровый — больной», «добропорядочный — наглый»…
На протяжении тысячелетий нам внушали, что текущая действительность убога и уныла, и поэтому мы все, как один, должны верить в идеал, диаметрально ей противоположный, и это-де поможет нам справиться с безрадостным настоящим. Но как показывает практика — это не работает. Практика, наоборот, показывает, что идеалы, верования, убеждения, принципы всегда неотвратимо ведут к болезненной раздвоенности, тоске, лицемерию, лжи, предательству, насилию, конфликту. Когда же вы не проецируете себя на противоположный вашей действительности идеал, а посредством целостного пребывания в «здесь и сейчас», не мудрствуя лукаво, сразу знаете как вам поступить в отношении того, что есть в этом «здесь и сейчас», этот иллюзорный крючок идеала, грозно висящий над вашим затылком, вам уже без надобности. И вы уже не порождаете и не мультиплицируете в себе и вокруг суету и смятение, волны энергозатратных метаний, когда хотите и начинаете что-то делать, и ваша медитативная целостность, ваша нерассуждающая внутренняя тишина становится залогом целостности всякого вашего действия.
Человек обладает возможностью стать песней любви, танцем любви, однако лишь немногие люди, редкие люди реализуют эту возможность. Всё остальные рождаются как зёрна и умирают как зёрна, их жизнь так и остаётся бесплодной попыткой.
Я считаю, что люди приходят в церкви, в синагоги, в храмы из страха, а не из любви. Да, старики ходят туда чаще, чем молодые, потому что они больше боятся смерти. Старики ходят в церкви и храмы не потому, что они узнали нечто необычайно важное в жизни. Они видят, как жизнь ускользает у них из рук и великий мрак смерти надвигается всё ближе и ближе. Они боятся, они ищут защиты.
Они знают, что там у них не будет ни их денег, ни их друзей, ни их родных. От отчаяния они хватаются за идею Бога. Но это не любовь, это не благодарность. Их Бог является порождением страха, это лжебог.
Я всеми силами пытаюсь прорубить для вас окно в бытие. Я не хочу, чтобы вы устремлялись к Богу из страха. Я хочу, чтобы вы приходили к нему через опыт красоты, через опыт созидания, через опыт любви. Когда человек приходит к Богу через такой опыт, возникает контакт необычайной силы — преображающий контакт. Одно-единственное живое соприкосновение с бытием — этого достаточно. Ты больше никогда не будешь таким, каким был прежде.
(с) Ошо, «Утренние и вечерние медитации», изд-во «София», 2010, с.11
Дикий, непроходимый лес. Рядом с юной порослью — сухостой и гниль. Где жизнь, там и смерть. Где смерть, там и жизнь. Однако не одна лишь юная поросль полна новой жизни, но и трухлявые пни, и гниющая листва под ногами, и поваленные, отжившие своё стволы дерев — в них тоже буйствует разнообразная жизнь: молекулы, микробы, бактерии, лишайники, мхи, насекомые неустанно порождают пищевые цепочки, продуцируют и всячески провоцируют продуцирование всё новых и новых видов и форм жизни и всего, что с нею связано. Выходит, смерти уже как бы и нет, а есть лишь преобразования, метаморфозы различных форм существования. Смерть — это то, что обеспечивает насущное питание новых жизней, то, без чего они, эти жизни, не могут появиться на свет.
Пока не встретишь смерть лицом к лицу, она кажется чем-то туманным и призрачным. Но с возрастом кто-то из наших близких, знакомых и незнакомых нам людей начинают уходить из жизни всё чаще и чаще, мы всё чаще участвуем в похоронах, видим горе родных, гроб, в котором лежит покойник, закусываем на поминках за упокой его души… И это всё больше заставляет нас задумываться о собственном уходе в небытие, которое, как мы теперь всё лучше и отчётливее понимаем, неизбежно и уже не за горами.
Впрочем, в повседневной жизни мы, как и большинство наших современников, стараемся об этом не думать, в страхе отворачиваемся от той жуткой мысли, что день придёт — и все мы сдохнем, как собаки, и нас зароют в шар земной… Но если не бояться думать и медитировать о своей смерти, если делать это регулярно, делать мужественно и с открытым забралом, не пряча, как говорится, голову в песок, рано или поздно мы начинаем понимать пустяковое значение своего умственного эго, а потом и своей телесной оболочки, в которой, оказывается, наше высшее сознание никак не локализовано, а стало быть умирает не оно, а только лишь бренное эго и бренная плоть. Стоит только понять и принять этот незыблемый порядок вещей, этот великий закон бытия, и наступает заметное облегчение, освобождение от комплексов и страхов, мешающих жить и дышать.
Восток (и Мезоамерика) не боится смерти, тогда как трусливый Запад продолжает культивировать стыдливое отрицание естественного процесса психосоматического развоплощения, то есть смерти. Западные люди стараются лишний раз о ней не думать, не помнить и не упоминать, кладбища, трупы и урны с прахом прячут подальше — с глаз долой, из сердца вон. Такая, бегущая от реальности, цивилизация обречена прозябать на обманчивой и зыбкой поверхности вещей и явлений, не рискуя проникать в их сокровенную, глубинную суть.
Покидая привычную «зону комфорта», мы претерпеваем, можно сказать, маленькую смерть. Ложась каждый вечер спать, мы испытываем маленькую смерть. Мы постоянно что-то теряем, с чем-то расстаёмся, куда-то уезжаем, что-то и кого-то покидаем — и всё это тоже наши маленькие смерти, которые чреваты новыми встречами, ситуациями, обретениями и открытиями: чтобы куда-то войти, надо откуда-то выйти. Покинуть прежнюю форму, с которой ты привык себя отождествлять, и начать облекаться новой, неведомой до поры формой, что поначалу пугает неведомой свой новизной, но потом мы обживём и её, чтобы снова когда-то покинуть… Покидая привычное и родное, испытываешь поневоле сожаление, боль и печаль. Главное при этом — не становится бедной жертвой, к чему нас подвигает вся наша привычная культура, не накручивать себя сочинением дурацких фантазий, призванных заткнуть в душе образовавшуюся от утраты пустоту: так трусливый умишко пытается восполнить былую целостность придуманной им, иллюзорной эго-личности, которая для него дороже всего на свете и ради сохранения которой он готов на всё. Ярость, обида, негодование, страх, жалость к себе — трусливый умишко побуждает нас испытывать при утрате именно эти чувства, назначение которых — затмить от нас открытое пространство блаженной пустоты и свободы, где его придумки без надобности. Но отбрось его судорожные нашёптывания и обратись всем сердцем к этой немотной путоте, к этому вольготному духовному простору, и ты обретёшь в нём мир и покой, обретёшь в нём лучшего друга и учителя.
Что бы из твоей жизни ни ушло, сияние высшего смысла (или, если угодно, Бога) просачивается через просвет, оставленный исчезнувшей формой. Поэтому смерть — это самое святое, что есть в жизни, ибо она через уничтожение преходящего открывает нам свет непреходящего. На основе этого — непреходящего — света и существует как раз всё преходящее, и может утверждать свою самобытную определённость, свою эго-монаду, своё личностное «я». Это «я» — преходящий венец творения, крыша с её чердаком, а неубиваемая трансцендентальная наша суть — это непреходящий, незыблемый фундамент, уходящий в беспредельную глубину материи и духа.
Сдать себя целиком на поруки Богу, Жизни, Смерти, Вечности, Небу — это одно и то же, и это делают мудрецы и глубокие старики, которым нечего больше терять. После такой сдачи и наступает внутреннее успокоение, отпускание, а в конце концов — просветление. Стоит лишь «умереть прежде смерти», и обретаешь внутреннюю тишину, исполненную духом свободы и бессмертия.
Приятие и сдача — они всегда и везде несут освобождение и мир. Если у тебя умирает кто-то близкий, прими свою печаль, своё горе, своё негодование и свою абсолютную в данной ситуации беспомощность. А приняв всё это, сдайся каждому обстоятельству этого своего горестного и безнадёжного положения. В результате такого приятия и такой сдачи в тебе зародится расслабленная, тихая осознанность, которая облегчит умирающему его переход в мир иной. Ты можешь что-то сказать, а можешь просто молчать, это неважно… Важно, что на вас снизойдёт нездешняя тишина, умиротворение и высшее благословение…
Представьте, что мир вокруг вас начисто исчез. Закрыв глаза, загляните вглубь себя. Там, внутри вас, единственная реальность, оставшаяся в мире после его исчезновения. Смотрите, смотрите, смотрите в неё, спокойно, проницательно и глубоко, бесстрастно и беспристрастно, смотрите в это месиво ваших застарелых желаний, обид, треволнений, житейских забот, в это болото гордыни и суетных конвульсий века сего, в эту кашу тоски и надрыва, напрасных метаний душевных меж навязанных вам извне надежд и мечтаний дурацких…
Смело ныряйте в это издёрганное болото, пропадайте в нём пропадом со всеми своими потрохами, отстранённо наблюдая, как этот искусственно надуманный вашим умишкой клубок искусственных хотений и мотиваций, душевных страданий и сгустков горя исчезает, распадается у вас на глазах — и больше не властно над вами. То, чему вы прежде придавали слишком большое значение, оказалось сущей ерундой, умозрительной пустышкой, мешающей вам быть по-настоящему лёгким и свободным, как воздушный шарик… Стоило лишь вглядеться внимательно и бесстрашно в подоплёку своих изо дня в день накапливающихся обид и разочарований, неразрешимых, казалось бы, задач и долгов, мучений и страхов, и все они с лёгкостью сходят на нет, ведь все их придумал ваш ум хитроловкий, у которого одна цель — через ваши привязанности привязать вас к вашей привычной «зоне комфорта»: ваши застарелые привязанности — это ржавая цепь, а ваш закосневший умишко — это чугунная гиря, намертво притороченная сей цепью к вашим затёкшим вконец конечностям…
Грязное и вонючее месиво ваших внутренних ментальных залежей, вашей внутренней помойки расступается, распадается и исчезает в никуда, уступая место жгучему свету, что струится оттуда — из сокровенных глубин, обиталища самой истины и высшего смысла — и заливает вас всё больше и больше: вы свободны, этот свет глубин освободил вас из смердящего заточения в кромешных миазмах вашего умственного эго, он так выжигает собой всё ваше внутреннее дерьмо и так проникает в каждую клеточку вашего тела, что вы сами становитесь этим светом. Он и вы — одной крови! Он, этот вселенский свет, конец и начало, альфа и омега мира, смысл, прана и правда жизни открывает вам новые перспективы!
И вот болото вашей прошлой унылой жизни наконец осталось позади, оно высохло и сгорело в лучах вселенского солнца, путь к которому вы обнаружили в ваших собственных сокровенных глубинах. Теперь внутри у вас — сухо и светло.
Теперь, когда вы откроете глаза, вы обнаружите, что внешний ваш мир изменился так же, как и внутренний, — он уже — будто омытый ключевой водой или горным рассветом… Всё былое ушло — всё теперь новое, новая земля и новое небо. Начните теперь вашу жизнь сначала — с чистого листа — в этом свете вашего освобождения от прежних долгов и привязанностей. Вы обрели свой внутренний свет: не забывайте о нём никогда — и светитесь им изнутри всегда и везде!
Бога, может быть (а может и не быть), и нет, но есть неподвластные нам ноуменальные структуры, безжалостно бросающие нас в объятия вечно молодого И.Канта… Главная трудность здесь в том, что на этом уровне наука намертво сплетается с культурой и искусством, и наоборот…
Богословие пытается прикидываться наукой, хотя является чистой мифологией — культурой. Именно поэтому ортодоксальные богословы так ощерились на П.Флоренского, который контрабандой протаскивал в богословие чисто научные и наукообразные спекуляции. А философия (как онтология и метафизика) стоит в такой же оппозиции к богословию, какая проявляется в отношениях между искусством и культурой вообще.
Искусство — как сублимация Эроса — есть влечение к жизни (на костях влечения к смерти).
Культура — как сублимация вечного возвращения, повторения, консервации и ретроспекции — есть влечение к смерти (на ветвях влечения к жизни).
Искусство всегда только начинает, культура всегда только кончает, но искусство начинает там и тогда, где и когда кончает культура.
Философия же, в строгом смысле, хотела бы стоять между, — но не между прошлым и будущим, не в синхроническом «здесь и теперь», а в некоем идеальном междувременьи, каковое практически невозможно: но именно этой невозможностью философия как раз и зачарована, неизлечимо зачарована — поэтому и устремляется к ней с безнадёжно-бесполезным рвением «тяни-толкая», распинающего себя меж центробежными силами искусства и центростремительными силами культуры…
Оказывается, если мы честно признаем, что Бога нет, для нас (и для Бога), в общем-то, ничего не меняется — так же светит солнце, та же земля лежит под ногами, та же травка выпрастывается из земли… и Бог уже тогда не надумывается, не пришпиливается нами культурно-хитроловко к той же земле и той же травке, а внебытийно непребывает Себе на законном Своём неместе…
Верить в муху-дроззофилу — это грех, а верить в Бога-Всесодержанта (Сержанта) — это (мол) не грех…
Многие состоявшиеся художники незаметно начинают репродуцировать самих себя-прежних, в результате чего выпадают из искусства в его осадок — культуру. Этому способствуют обнародование, публикация, вступление, вхождение (о-пошление) произведения в народ, обиход, быт, школьную программу…
Дикий порыв, стихия, спонтанный процесс художественного производства, культивируясь, рихтуясь, ограняясь всеусредняющими дамбами социально-исторической злободневности, становясь в глазах массового потребителя законченными по форме произведениями, — умирают. Отсюда — частые самоубийства (или способствующие им самодеструкции) среди вошедших в культуру творцов: нарушается естественное равновесие между влечением к жизни и влечением к смерти в пользу последнего (в пользу культуры).
Признание и слава — это смерть художника, но к ней-то он как раз (отчасти сознательно, отчасти бессознательно) и стремится, к смерти в культуре.
Обычные люди (не художники) репродуцируют, сублимируют себя в социуме, быте, детях и неврозах, а художники — в своих творениях. Если бы все люди на земле стали художниками в полном (спонтанно-демиургическом) смысле этого слова, психотерапевты были бы не нужны.
Религия как «технэ» — величайшее творение человечества, органично сочетающее в себе и культуру как структуру догматического формообразования, и искусство как живое смыслопорождающее творчество.
Культура — игра, ритуал — осуществляет стремление повторить былые приятные возбуждения.
Искусство, живое творчество — «по ту сторону принципа удовольствия», осуществляет стремление создать новую игру, новый ритуал.
Культура творит добро и зло.
Искусство творит «по ту сторону добра и зла».
Когда поэт Ф.Ницше, борясь против культурной мертвечины, сказал, что «Бог умер», культуртрегер Ф.Ницше начал бороться с поэтом в самом себе, втихаря протаскивая Бога под другими именами. В конце концов культура («вечное возвращение») победила поэта, и — поэт умер.
Реальная церковная практика поневоле (по культурной инерции) культивирует патернализм идеального сверх-Я. А Ф.Ницше, тщась изъять Бога из одряхлевшей культуры (Каковой там, впрочем, и не ночевал), тщился, по сути, «убить» своего отца — протестантского священника («Эдипов комплекс»).
«Бог», намертво замурованный в тесных объятиях застывшей железобетонной культуры, не стоил столь героически рьяных нападок Ф.Ницше, ибо Бога в культуре нет и быть не может (под личиной Бога в ней выступает идеальное сверх-Я).
Бог не только акультурен и алогичен, но и абытиен, поэтому никаким суждениям неподвластен. А культура лишь объективирует проекции нуминозных (божественных) и идеалистических переживаний человека.
А Бога быть не может, Он не есть — Он вне бытия. Вне культуры. Вне искусства. Вне всего. Бога представить, придумать нельзя. Говорить о Нём — категорически (и категориально) нельзя. И какой-то намёк на это просвечивает в говорливо-отчаянных метаниях Ф.Ницше — этими своими антропологическими метаниями он и интересен.
Мир есть единство, которое со-держит метаморфозы пространственно-временных структур: структура субстанции переходит в структуру функции, структура функции переходит в структуру субстанции. Но все эти метаморфозы запрограммированы внепространственно-вневременным и внецелым началом (оно же и конец).
Явление жизни сильно осложняет природу мирового устройства: неорганический мир — равновесен, органический — неравновесен. Всё химическое (из коего и появляется известная нам жизнь) выглядит некоей довольно странной надстройкой над физическим. Но коль на атомарном уровне химическое всё-таки как-то выплетается из физического (хотя опять же странно, неким структурным скачком, причина которого «приходит» неизвестно откуда), значит органический и неорганический миры есть необходимые (хотя и не абсолютно) части друг друга…
Как ни крути, а некое внепространственно-вневременное пра- и сверхсознание (которое проявляет себя как великое Ничто или как пневматическое Молчание) так или иначе всё равно оказывается главнее и первичнее всякой материи, всякой структуры, всякой причины, всякой динамики, всякой диалектики, всякого языка, всякого сознания… Но: для нас нет ничего более близкого, чем бытие, и ничего более далёкого, чем Бог. В точке пересечения бытия и Бога, экзистенции и эссенции, Падения и Творения происходит алогичный скачок, дающий нам возможность («просвет«) эк-зистировать, то есть парадоксально (аб-сурдно) от-носить себя к бытию и к Богу одновременно и внепространственно-вневременно.
О Боге говорить нельзя (если уж даже о бытии ничего нельзя сказать). Но когда мы мысленно отходим от Него, думая и рассуждая по прихоти своей о чём угодно, мы всё равно поневоле однажды к Нему возвращаемся, когда доходим («доходягами«) в своих рассуждениях до конца — до конца своей экзистенции в бытии.
Ценностно-культурный подход (включающий в себя в том числе и ниспровержение, и переоценку всех ценностей) всегда сводится к насильственной субъект-объективации, порождающей всё новые и новые культурные надстройки над суровыми, скупыми и молчаливыми основами неприрученной жизни и метаприродного бытия. Чтобы хоть что-нибудь сказать себе в удовольствие, мы придумываем (навязываем) себе удобные ценностные иерархии и иерархийки. Назначив придуманному богу (или/и кому/чему бы то ни было ещё) придуманное место в придуманной нами иерархии, мы делаем то же, что делают моралисты, зовущие нас делать то, что, по их разумению, должны делать все те придуманные ими люди, что делают (если делают) придуманное ими добро во имя придуманного ими гуманизма (или/и чего бы то ни было ещё).
Культура тщится взгромоздить на свои мраморно-дубовые пьедесталы отлитые ею в бронзе опредмечивания проекции экзистенциально нами несхватываемых, потаённых и не явленных въяве, то есть субъект-объектно не представленных нам онтичных целостностей… Наука (как последняя отрыжка метафизики) тоже должна знать своё место: нынче это чистая логика, инженерия, технология — та же культура.
Оценивая какой-нибудь отвлечённый от мирового целого камешек, мы поневоле обрываем его сущностные, корневые бытийные связи и ставим в субъект-объектные отношения.
Подлинная ценность могла бы, говоря условно, пребывать до всех и всяких оценок и субъект-объектных полаганий, — то есть её в нашем полагании нет, как нет её и в пред-стоящей нам тотальной реальности, которая, по определению, не обусловлена ничем. Всякая оценка, всякая иерархизация создаёт шум чрезмерного волюнтаризма, цепную реакцию суетливых означиваний, что убивает надежду на тишину неосмысляющего вслушиванья и вольготный покой нерасчленяющего созерцания, — только через тотальную немоту спонтанного вслушиванья, через внепространственно-вневременную пустоту непреднамеренного наблюдения можем мы хоть немного приблизиться к целостной сути, каковая намного ближе к нам, чем мы можем её помыслить, находясь в расхлябанном разгуле субъект-объектных додумок самодовольной культуры.
В масштабе здешней человеческой предметности время каузально-процессуально и однонаправленно («стрела времени» от прошлого к будущему). Но поскольку здешний человек пребывает одновременно во многих масштабах, он может вступать в продуктивные отношения и с мирами иной размерности, иной причинности, иного времени, однако для этого он должен быть слабо захвачен предметными узами мира сего, а точнее, он должен быть свободной личностью, а не жалким рабом сугубо биологических, вегетативных детерминаций.
Нездешний мир многоэтажен и состоит из многих миров — все они, со здешней точки зрения, ужасны, темны и опасны, но посвящённые знают, что там есть, хотя и не столь зримо и явно, как здесь, сущности и силы как более светлые, благородные, так и более тёмные, злобно-коварные. Безвольный раб здешних обстоятельств станет рабом и тамошних. Однако рабом тёмных сил в потустороннем мире может оказаться и тот, кто здесь был достаточно свободен и духовно вооружён…
Полноценная свободная личность в своём становлении проходит два грандиозных этапа, сопровождающихся опасными потрясениями самых её основ.
Первый — неминуемый — этап: разрыв с обществом, всецело подчинённым лицемерию внешних стереотипов, отрешение от вегетативных сует мира сего и уединённое постижение высот и глубин бытия и духа посредством своего «эго» и в русле-контексте своего призвания; неминуемый итог этого этапа — тупик и кризис, откуда не всякому удаётся выбраться.
Второй этап: воссоединение с обществом на новых духовных основаниях, основаниях терпимости и целостного приятия мира людей со всей его житейской мишурой.
На первом этапе личность ещё слаба, зыбка, недостроена, не утверждена в самой себе, а значит не совсем свободна, поэтому, чтобы уберечь себя от распада, вынуждена избегать давления многочисленных внешних сил. На втором же этапе личность уже достаточно сформирована, сильна и свободна для того, чтобы, не жертвуя главным в себе, пожертвовать своим зловредно-тщеславным «эго», которое в условиях изоляции поневоле разрастается до непозволительных размеров, и чтобы в полной мере осуществиться в мире людей с надеждой обрести с ними достойное взаимопонимание. Эта надежда — надежда на воздаяние здесь — может и не оправдаться (что случается не так уж и редко), но полноценная личность потому и полноценна, что ничто не может помешать ей осуществить себя вне себя.
Первый этап знаменует собой полусвободное-полувынужденное движение личности от того, что ей дано, к осознанию того, что ей задано. Второй этап отмечает восхождение свободной личности от умозрительного осознания к реальному осуществлению своего задания — своего долга (бремя коего легко, коль оно есть результат свободного, естественного выбора).
Становление подлинной личности происходит естественно и органично, несмотря на то, что некоторые толчки-подсказки и удары судьбы время от времени помогают ей скорректировать свой курс, — никаких широких внешних жестов или специально выверенных, последовательных шагов делать для этого вовсе незачем. Совсем необязательно сломя голову бежать в церковь, бросать свой дом, семью, работу, привычные дела, углубляться в какую-то специальную литературу и специальную духовную практику, хотя кому-то всё это и может несколько помочь — тому, кто делает это не нарочито и вымученно (подобно, например, толстовскому отцу Сергию), а спонтанно, как что-то само собою разумеющееся. Путь сей долог и непрост, а посему свершается не в угрюмости и обречённости, а в бодрости и вдохновении. Труды повседневной жизни не только ему не мешают, а зачастую и помогают — для исполнения обыденных забот тоже надобно что-то иметь за душой. Простые работяги в тяготах своего труда получают порой не меньшее просветление и развитие духа, чем праведные отшельники и аскеты, отказавшиеся от обыденных трудов ради высших откровений духа.
Вокруг нас тысячи и миллионы людей ежедневно трудятся в поте лица не ради личного обогащения, а для относительного благополучия своих ближних: эти «труждающие и обременённые» — разве они хоть сколько-нибудь не святые?
Самые заурядные деревенские старухи, малограмотные и непросвещённые, вся жизнь которых прошла в непосильных трудах на земле, на ферме и по дому, — да они уже при жизни ангелы небесные! Стальной (стальной и дубовый) ницшеанский «сверхчеловек» и мизинца их не стоит…
Разжигание, укрепление, внешняя стимуляция стадного инстинкта сильно вредит человеку — в этом смысле деревенские жители духовно здоровее городского пролетариата…
