В свой срок, на планете родимой   свершая вкруг солнца виток,   допетришь ты — необратимо   вращение это, браток.     Старенье стирает старанье   лелеять свой бренный костяк   и глупое очковтиранье   про то, что всё будет ништяк.     И трение и тяготенье   и рвенье к труду и любви   приводят к распаду и тленью,   как жилы ни рви.     Ввиду энтропийного бума   (термодинамики второй постулат),   не жди, подыхая угрюмо,   ни бонусов, ни наград…     А впрочем, на квантовом плане   нас ждут откровенья, когда   поймём мы, вскочивши как лани,   что сказанное — ерунда!     Что смерть — это стадия, веха,   в иное житьё переход,   камера шлюза, духа утеха,   уставшего от хлопот;     что смерть — это бабочкин кокон,   каким завершился червяк,   и кокон сей будет раскокан   в свой срок без истерик и драк.     И бабочка липкие крылья   расправит под солнцем опять, —   чтоб жизни её камарилья   смогла бы опять воспарять!..

Бог — бомжара посторонний —   не мешает нам,   нашей наглости, иронии,   буйству наших драм.     Только мы Его хватились,   ан — Его и нет:   Он блюдёт инобытийность   и нейтралитет.     Бог — не шулер и не фраер,   не Дух, не Сын и не Отец,   не командующий раем   и тем паче не истец.     Веришь ты в Него, не веришь,   Господу насрать:   Он не поп, чтоб в небо двери   грудью заграждать.     Он — структурная основа,   связь всего со всем,   что живёт не ради слова   и не ради стен,     что рождается впервые   всюду, ныне и всегда, —   жизни муки родовые,   обитания среда.

Под дождь попал и въехал в радугу   на шустром велике моём,   и дач двухъярусные пагоды   зарделись девичьим огнём.     Церквушки верх близ Борок Троицких   сиял пасхальным куличом,   и верил я, что мне откроется —   при чём тут жизнь моя, при чём?!.

  И чем случайней, тем вернее

                                                                                                                     Слагаются стихи навзрыд.

                                                                                                                                                                                                        Б. Пастернак

И чем случайней, тем вернее, не без задора и сучка,   вдали от мира матерея,   вершатся вирши с кондачка.     Поются песни ненароком,   промежду сил, промежду дел,   где притаился нешироко —   зато глубоко — мой удел.     Апрель, танцуя, государит   и увлекает, и манит   в такие долы, выси, дали,   где жизнь безбожно гомонит,     где травы прут навстречу жару,   и обезумевшим ручьём   снег застарелый, залежалый   стать обречён.

Жизнь моя — игрушка, или же задачка,   иль считалка — раз-два-три-четыре-пять?..   Дряхлая старушка дряхлую собачку   по делам собачьим вывела гулять.     Шёл я в непогоду мимо водокачки   в ЖКХ-контору за жильё платить…   В снег зарывшись задом, дряхлая собачка   облегчить утробу собралась, как пить.     Дело своё сделав, оная зверушка,   хвостиком виляя, бросилась домой   от дождя и ветра, а за ней старушка   бросилась, хромая, с глаз моих долой.     Отстегнул я бабки ЖКХ-конторе   и остался с носом, то есть на бобах —   без копейки денег, в нищете, которой   весь я пропитался и насквозь пропах…

Потепление празднуют кошки,   что на трубах живут тепловых:   им, измученным, надо немножко —   чтоб в покое оставили их,     чтоб не дёргали их то и дело   ни за хвост, ни за ус, ни за те   чудо-струны, что мы оголтело   называем душой в простоте.     Мы, людишки, живём понарошку,   в иллюзорных придумках своих,   а они, неподкупные кошки,   не нуждаются в них.     Их душа — дармовая свобода,   своеволие слуха, чутья,   сна в охотку, прихода, ухода,   около смерти житья.

Профукал я время своё   и в прошлом и в нынешнем веке,   пропав с головой, ё-моё,   не в жизни, а в библиотеке.     Глазел, ротозею сродни,   на глупой толпы голошенье,   на смуту громадной страны   и ждал от неё приглашенья.     Она же, дряхлея, кичась   обшарпанностью и сиротством,   ещё огрызалась подчас   на подданных сумасбродство.     С объятьями: — Родина, мать! —   я к ней, как безумный, кидался,   устав приглашения ждать,   но — с носом в итоге остался.     Лихой, как в полёте сопля,   ненужный ни Богу, ни чёрту,   иду я в тумане, тепла   и веры искатель упёртый…     Былые надежды забыть —   практически все! — мне придётся,   но в сердце бывалую прыть   храню я — пускай остаётся!     Тот мир, что я создал в себе, —   достойное место для Бога,   где тесно индейке-судьбе,   но мне он — родная берлога,     которой не видно конца,   которой не знаю начала,   где, лирой Орфея бренча,   душа никогда не скучала…