За отсутствием правого — штурманского — кресла капитан Верёвкин поставил её в затрапезный салон своего изрядно подержанного горбатого «запорожца». Ничего, друзьям-собутыльникам стало даже удобнее — при двухдверном-то кузове — забираться на заднее сидение: сии друзья, с их непрояснённой координацией, меньше теперь возились и кряхтели с собственными неудобными, на глазах распадающимися телами, меньше тыркались лбами и носами не туда, куда бы следовало тыркаться их живою смертью прожжённым-изжёванным харям.
На этом коньке-горбунке лихо они рассекали меж природно-питейными точками живописно-притеречного Моздока:поручик Юрка Соловьёв (ныне покойный), страдающий сужением пищевода (оказавшимся впоследствии раком), поручик же Сашка Тананыхин с шишкой сизой на лысой макушке, взошедшей от недавнего удара сковородкой, оказавшейся в непримиримой руке волевой и жилистой жены его Нелли, прапор конопатый Сашка Прозоров, самый средь них заядлейший рыбак, да ещё, возможно, упавший на хвост какой-нибудь приблудный Кукушкин, тоже прапор, одарённый чудовищно утолщёнными на концах пальцами, напоминающими диковинные барабанные палочки, ну и сам Верёвкин, конечно, за рулём, позднее он уволится из армии по здоровью (экзема), переберётся, кажется, в Витебск, где и устроится то ли в КГБ, то ли в пожарную часть…
А дряхлого родного горбунка он, капитан Верёвкин, продал кому-то по дешёвке, да и то с трудом — машина тарахтела совсем уже на честном слове, так что для отвода глаз пришлось её слегка подреставрировать…
Куда при этом исчезла заскорузлая деревянная табуретка, конечно же, никому не ведомо — ни сном, ни духом.
Яблоко раздора, яблоко познания добра и зла (или апокрифический виноград, котрый ели отцы, а дети, мол, пожинают оскомину)…
Самый для наших относительно северных широт и нашему человеку соответствующий сорт яблок — антоновка: плод крупный и крепкий, аки кулак Кожемяки, стойкий необычайно ко всем неприятностям внешней среды, зелёный, кислый как лимон, пригоден к длительному хранению, после которого желтеет, мягчает и уже более удобен для употребления внутрь. Антоновка поистине — ядрёное яблоко жизни. Яблоко для русских — плод, несомненно, особенный, сакральный. Языческий.
Центром и смыслом Эдемского сада является Древо Жизни, плоды которого дают вечную райскую жизнь. Но за то, что Адам и Ева вкусили плоды от Древа Познания Добра и Зла, Господь лишил их надежды вкусить плоды от Древа Жизни вечной. Он наказал их не за то, что они стали что-то знать, а за то, что раскололась детская цельность их восприятия, за то, что в нём угнездился дуализм добра и зла, замутняющий чистоту созерцания искушениями плоти, изнурительной борьбой «верха» и «низа», духа и плоти.
Но взращиваемое преобладание одной из этих противоборствующих ипостасей борьбу сию преуменьшает. Кто потакал позывам плоти и дух свой горний подавлял, тот в конце концов истаивал под тяжестью собственного брюха, тот — успокаивался и умиротворялся во плоти. Кто потакал позывам духа и плоть свою позабывал, тот тоже — успокаивался и умиротворялся, но в духе.
Матушка моя любимая испекла сегодня яблочный пирог и принесла мне оного кусочек. И я вкусил его с чайком, записывая между делом случайные ассоциации (и сентенции), пингпонгово отскакивающие от понятия «яблоко«, что обыгрывается в восемнадцатом пункте Естествослова. Этимологическое озарение—прозрение пронзило вдруг меня: яблоко есть облако вкруг «я» (я-облако — я-блако — яблоко), где «я» — глубинная сердцевина с зёрнами-семенами жизни и смысла.
Из всего разнообразия нечеловеческого зверь есть ближайший родственник человека.
Однажды я шёл по улице и случайно нашёл обрывок какой-то газеты, где обнаружил заметку о правилах обращения с жеребятами: «К работе молодняк обычно начинают приучать в 2-2,5-летнем возрасте, когда у животного уже полностью сформировался костяк. В 1,5-2 года жеребчиков, которых не предполагают использовать для племенной работы, можно кастрировать.
Прежде чем приучать жеребёнка к работе, нужно дать ему привыкнуть к поводу и уздечке с удилами во рту. Поскольку даже при осторожном управлении существует вероятность поранить жеребёнку рот удилами (а это может навсегда отбить у него желание работать), лучше их обмотать марлей.
В течение первых двух-трёх дней взнузданного жеребёнка ставят на 2-3 часа в стойло, обязательно привязывая его за недоуздок (а не за уздечку) на короткий повод. В привычной для него обстановке он легче свыкнется с надетой упряжью. Чем спокойнее животное, тем быстрее его можно приучить к работе. Обращаться в этот период с ним нужно особенно терпеливо и ласково, при плохом обращении у лошади портится характер, она становится норовистой, начинает бить задом и кусаться«.
Читая всё это, я невольно видел на месте этого жеребёнка себя: не раз окружающие люди пытались проделать со мной нечто подобное, не утруждая себя проявлением нежности и ласки, и тогда я тоже становился норовистым, я брыкался и кусался, я не хотел стоять в стойле и срывал с себя всяческие узы. И конечно — у меня испортился характер…
Хочу привести большую цитату из Мартина Бубера (из его книги «Я и Ты») — самого нежного и тёплого из всех известных мне философов:
«Глаза животных наделены способностью говорить необычайным языком. Независимо от содействия звуков и жестов — только взглядом, и поэтому наиболее впечатляюще — глаза животных выражают тайну их заточения в природе, их страстное желание становления. Это таинственное состояние ведомо только животным, только они могут приоткрыть его нам — состояние, которое позволяет лишь приоткрыть себя, но не раскрыть до конца. Язык, которым оно говорит о себе, есть то, что он выражает: страстное желание — метание твари между надёжным растительным царством и царством духовного риска. Этот язык есть запинание природы при первом прикосновении духа — перед тем, как она отдастся его космической авантюре, которую мы называем человеком. Но никакая речь никогда не воспроизведёт то, что дано знать и засвидетельствовать запинанию.
Иногда я смотрю в глаза домашней кошке. Не то чтобы прирученный зверь получил от нас (как нам иногда представляется) дар истинно «говорящего» взгляда: нет, он получил лишь ценой утраты своей первоначальной непринуждённости способность обращать свой взгляд на нас — чудовищ. Но вместе с тем в этом взгляде, в его предрассветных сумерках и потом в его восходе проступает нечто от изумления и вопроса — чего совершенно нет в тревожном взгляде неприрученного зверя.
Эта кошка начинала обязательно с того, что своим взглядом, загорающимся от моего прикосновения, спрашивала меня: «Возможно ли, что ты имеешь в виду меня? Правда ли, что ты не просто хочешь, чтобы я позабавила тебя? Разве есть тебе дело до меня? Присутствую ли я для тебя? Разве есть тебе дело до меня? Присутствую ли я для тебя? Здесь ли я? Что это, что исходит от тебя? Что это объемлет меня? Что это во мне? Что это?!» (Здесь Я — заменитель отсутствующего у нас слова, смысл которого — обозначение себя без «ego», без «Я»; под «это» следует понимать струящийся человеческий взгляд во всей реальности его способности к отношению.) Только что так великолепно расцвёл взгляд зверя, язык страстной тоски — и вот он уже закатился. Мой взгляд, конечно, длился дольше; но это уже не был струящийся человеческий взгляд.
Поворот земной оси, с которым началось событие-отношение, почти сразу сменился другим, который его завершил. Только что мирОно окружал меня и зверя; потом излилось из глубин сияние мира Ты — пока длился взгляд, — и вот уже оно погасло, потонуло в мире Оно.
Рассказ об этом маленьком эпизоде, который повторялся со мной несколько раз, — это свидетельство о языке этих почти неуловимых восходов и закатов духа. Нигде больше не ощущал я с такой силой недолговечность реальности отношения с существом, возвышенную печаль нашего жребия, роковое превращение в Оно всякого единичного Ты. Потому что в других случаях между утром и вечером события был свой, хотя бы и короткий, день; здесь же утро и вечер безжалостно сливались друг с другом, светлое Тыявилось — и исчезло; было ли на самом деле снято с нас, с меня и зверя, бремя Оно, пока длился взгляд? Я всё же мог потом размышлять об этом, а зверь из запинания своего взгляда погрузился обратно в тревогу — без языка и почти без воспоминаний.
О, как он мощен, континуум мира Оно, и как хрупки проявления Ты!»
Есенин, наш русский буддист (по своему отношению ко всему живому) выразил это тёплое, сердечноеТы в своих замечтальных стихах:
Счастлив тем, что целовал я женщин, Мял цветы, валялся на траве И зверьё, как братьев наших меньших, Никогда не бил по голове.
Больше всего табуретка, а точнее деревянная табуретка, ассоциируется у меня с армейской казармой. И не мудрено, ведь солдатская жизнь связана с предельной — экзистенциальной — скудостью быта. Если бы я сидел в тюрьме, я, может быть, вспомнил бы и тюрьму. В таких вот скудных местах в людях настойчиво пробивается тяга к творчеству, к поэзии. Зажиревший, зажравшийся человек к небывалому созиданию не способен. А посему да здравствуетвесёлая — табуреточная — бедность!
А посему русский человек, спознавший сей скудости в избытке, есть человек творческий, поэтический, роскоши и богатства издревле стыдящийся. Посему у русских бедность — не порок, а способ духовногопросветления. Посему нищие, бродяги всегда окружались в России особым — религиозным — уважением. Посему так понятны нам народные истоки пролетарской революции в России. Посему российские богачи и аристократы издавна ездили демонстрировать своё богатство и свой аристократизм в заграничную Европу, где всё это могли оценить, где всё это есть достоинство, а не порочный признак безбожного высокомерия и гордыни.
Бредущий в поле с котомкой за плечами русофил Ицхак Айнштайн увидел вдруг на перепутье трёх дорог одиноко стоящую табуретку. А подошедши, стал столбом и задумался. А потом спросил в воздух: «А к чему всё это?»
Россия — страна традиционно земледельческая, и «хлеб» для русского человека слово особенное — родное, сокровенное, архетипическое. Русский человек стойкий, выносливый — без чего угодно может обойтись, акромя хлеба, хлебушка… Хлеб для него много больше, чем только продукт, он — Божий дар, тело Господне, символ плодородия, богатства и счастья. Русскому человеку совершенно ясно, что хлеб есть могучая духовная сила. С хлебом — жизнь, без хлеба — смерть. Без хлеба не обходятся ни самый богач-разбогач, ни распоследний босяк и бомж.
Хлеб у русских стоит в ряду таких понятий, как мать-сыра-земля и родина, земля и воля, небо и солнце, тьма и свет... Хлеб да вода — солдатская еда! Зачастую мне приходилось питаться сугубо чёрным чаем с чёрным же хлебушком вприкуску — и дух мой при этом бывал наиболее ясен и чист.
А сегодня ночью я удивительно летал на странном астронавтическом корабле с огромным иллюминатором с левой стороны…
Возможно, злаковое земледелие возникло в раннем неолите отчасти как прарелигиозный культ. Именно сознание демиургического созидания несуществующего в дикой, неокультуренной природе продукта как бы из ничего (ex nihilo nihil, «кто был ничем, тот станет всем«), из праха и брения (из муки и муки) делают производство и вкушение хлеба священным, архетипическим ритуалом ведущих мировых цивилизаций.
Это может показаться романтическим преувеличением, но каждый из нас — полновластный автор каждого приходящего к нам мгновения нашей жизни. А если ваша жизнь приносит вам одни лишь горькие разочарования — в этом, друзья мои, только ваша вина (вина вашего негативистского мировоззрения, принудившего вас относиться к собственной жизни с недоверием). Мы — авторы своей персональной, личной философии, которая определяет нашу веру и наше отношению ко всему, что нас окружает. Да, конечно, окружающие люди, события и обстоятельства влияют на нас и нашу жизнь, но только в той степени, насколько мы позволим им на нас влиять, ведь мы тоже на них влияем, можем влиять, влиять настолько, насколько захотим: проблема в том, что мы не всегда знаем и умеем, что это и как это — реально хотеть и реально влиять. Это похоже на перетягивание каната — окружающие люди, события и обстоятельства тянут нас в свою сторону (то есть влияют на нас), а мы тянем их в свою сторону (то есть влияем на них) — если они нас всё время перетягивают на свою сторону, мы становимся фаталистами, а если мы перетянем их к себе, они станут просто атрибутами нашей воли, агентами нашего влияния, и тогда мы становимся хозяевами собственной жизни, её повелителями (это, конечно, идеальная ситуация: полностью овладеть наружной жизнью мало кому на земле удавалось, а истина, доступная многим, как обычно, где-то посередине).
Можно пол-жизни прождать, когда же судьба ниспошлёт к нам какое-нибудь радостное событие, чтобы возрадоваться наконец и улыбнуться. А можно, наоборот, взять и захотеть вдруг ни с того, ни с сего, без всякой причины возрадоваться, и дабы возрадование сие заполучить, взять и эдак почти спонтанно (хотя и по хотению принудительному) улыбнуться, после чего ухватить за хвост мелькнувшую на периферии сознания скромненькую радость, покрепче ухватить и растолкать её, растормошить, дабы оная от спячки воспряла и раздухарилась не на шутку ажно… По вере, по вере даётся нам всё, что мы имеем в этой жизни…
Вас обидели, а вы улыбнитесь — и обида к вам, глядишь, и не пристанет. Если вы долго и настойчиво будете убеждать человека (особенно если оным заправляет слабый и неуверенныйхарактер), что он-де свинья, тот, глядишь, и станет таковою. Как верно заметил Уильям, наш уважаемый, Шекспир: «Нет ничего хорошего или плохого, это наше представление делает вещи таковыми».
Ваша персональная философия в ответе за то, как вы реагируете на события вашей вяло- или бодротекущей жизни и за то, насколько счастливой или несчастной она для вас является.
За ответами на терзающие нас вопросы никуда ходить не надо , ибо все ответы схоронены в наших потаённых глубинах (хотя почему бы и не сходить к местам силы, стимулирующим наше духовное нутро) — надо лишь до них докопаться. Жизнь такова, каковой она нам представляется: как посмотришь — так и увидишь. «Что отдашь — твоим пребудет» (Шота Руставели, «Витязь в тигровой шкуре»). Наблюдаемый тобой мир, в качественном смысле, таков, как ты к нему относишься и с ним со-относишься, с каким настроем (позитивным или негативным) ты с ним взаимодействуешь. Другими словами, мы — полноправная и неразрывная часть окружающего нас мира, и если мы гармонично с ним взаимодействуем, если всецело и позитивно его принимаем, то он всецело и позитивно принимает нас, и тогда всё наше — его, а всё его — наше, и тогда мы с ним, таким огромным и безмерным, едины — «и в радости, и в горе«… И тогда мы прикасаемся к счастью просто быть и наслаждаться объятием с роскошью сего безмерного существования, с безграничной громадой каждого мгновения, божественной щедростью «Здесь и Сейчас«. «И полусонным стрелкам лень// Ворочаться на циферблате,// И дольше века длится день,// И не кончается объятье» (Б.Пастернак).
28 августа 2007 года я, оступившись о выступ бетонного крыльца, сломал правый голеностоп (в трёх местах — слева, справа и спереди, так что стопа висела на одном лишь Ахилессовом сухожилии). А через несколько лет оказалось, что это был один из самых провиденциальных случаев в моей жизни, благодаря которому я смог кардинальным образом изменить свою жизнь к лучшему, благодаря которому я прозрел и понял глубинную правоту старой пословицы — «Всё, что ни случается, — к лучшему«.
Родившись, мы получили сразу всё бытиё, то есть всю полноту возможного счастья. Само бытиё и есть счастье, и даже небытиё есть тоже счастье, ибо входит матрёшкой в него… И как у настоящего художника — всякое лыко в строку, так и у бытия — всё, что ни есть, благо, и у нас с вами одно сплошное благо, когда мы понимаем, что всё связано со всем и стало быть вечно и бесконечно, когда мы держим себя во всей полноте Сознания Здесь и Сейчас — вне времён и пространств. Не надо ничего выдумывать — смотрите на то, что есть прямо у вас перед глазами, смотрите легко и просто, и будьте при этом беспечно-бездумной пушинкой — без груза издохшего прошлого и загромождённого вашими проекциями будущего, присутствуйте всецело там, где вы есть, и тогда, когда есть. Упростите себя до нуля.Потеряйте себя. Умрите для всех ваших выдумок и привычных представлений — и тогда в вас воспрянет, встрепенётся и забьёт фонтаном реальная жизнь, свободная от наименований и ярлыков, дикая и до безумия восхитительная! Ура!
Человек состоит из животного тела и генерируемого им (и не им) сложного (многослойного) поля.
Как гриб есть одновременно и растение и животное, так человек есть одновременно и животное и нечто третье, пятое-десятое, настолько (это нечто) множественное в богатстве своего разно-образия, что не поддаётся никакому внятному определению.
Человек = животное (зверь) + неведомый (человеку) НЕчеловек. Этот последний есть, возможно, структурный след (нос-сон) сопредельного нам измерения, а говоря попросту — Бога.
Голова находится выше всех остальных человеческих членов и состоит из трёх частей: впереди — темя, сзади — затылок, а между ними — корифи или верх. Важнейшей для стороннего созерцания частью головы является лицо. К нему относится расположенный над глазами лоб. Ниже лба существуют две брови. Под каждой бровью с двух сторон находятся глаза, сверху и снизу прикрытые веками, каждое из которых опушено волосинками, называемыми ресницами. Внутренняя часть глаза, сквозь которую видят, водянистая и её называют зеницей. Сама она чёрная, а то, что окружает её вблизи, имеет у разных людей разный цвет, далее же следует оболочка белого цвета…
На голове есть также и другой орган — ухо, с помощью которого мы слышим, но не дышим. Ещё одной частью лицо является нос, которым через ноздри мы вдыхаем и выдыхаем воздух. Ноздри умеют ещё вдобавок и обонять, то есть чуять запах. С обеих сторон лица располагаются челюсти — верхняя и нижняя. Под носом имеются две губы, состоящие из мягкой плоти и потому свободно двигающиеся.
Рот есть более внутренняя часть головы по сравнению с губами и челюстями. На его верхней передней стороне есть нёбо, посредине — язык (мясистый осязательно-вкусовой отросток). Дальше идёт дыхательное горло, пищевод и т.д. Рот сверху и снизу заполнен зубами (по 16, как правило, там и там).
Между головой и туловом имеется сочленение, называемое шеей. Туловище спереди сверху имеет грудь, слева и справа оперённую костяными рёбрами жёсткости, а ниже — живот, корнем коего является пуп...
Мог бы я ещё продолжить повествование о частях и членах человеческого тела, да единый Творец, не токмо сие странное телосотворивший, но и разделивший оное надвое (на духовное и материальное), доверил сие анатомическое дело тем, кто сведущ в искусстве Асклепия (врачевания то бишь). Посему на этом умолкаю.
Прикрой глаза и стань текучим, тягучим и мягким, как молодой мёд. Все твои мышцы, все твои кости, вся кожа, все клетки, все твои мысли и представления расплавляются и тают, будто прошлогодний снег. И вот ты уже не мёд, а просто вода, жиденькая — ни в чём не твёрдая — водичка, ты становишься жидким, текучим, подвижно-разболтанным потоком, где ты полностью, до полной неразличимости растворён — ты попросту в нём пропал, исчез с головой и руками-ногами. Все твои думы, беспокойства, желания, намерения, боли, страхи и страдания, вера и надежда, страсти и пристрастия, клятвы и обещания, всё твоё беспокойное «я», твоё общественное положение, твои социальные роли, твои заслуги или проступки в обществе, клане, семье смыло этим потоком в никуда. Всему этому, всей твоей привычной, прежней жизни пришёл конец, кирдык, ты умер для неё — вся она исчезла в этом неудержимом струении всеочищающего потока, смывающего всё, что встречается на его пути!
Отпусти себя полностью, до конца — ведь тебя уже больше нет и не о чем беспокоиться, а есть только этот великолепно играющий на солнце, бурлящий, искрящийся, вольный и дикий поток! Будь спонтанным, вольным, диким и беспардонно непреднамеренным игралищем буйных стихий! Всё старое и закосневшее, всё родное тебе и привычное унесёт сим потоком в беспредельную даль, и ты обновишься и станешь младенцем, смотрящим на мир с широко открытыми, наивными глазами!
Исчезло тело, ум исчез, и всё исчезло без следа! Всё, что когда-то казалось зело важным и нужным, стало неважным и ненужным! Незачем тебе больше строить из себя важную персону, изображать из себя серьёзного, авторитетного члена человеческой иерархии. Теперь ты до мозга костей — пофигист! Тебе на всё, абсолютно на всё наплевать! Ты так расслаблен и текуч, что не знаешь уже, что от себя ожидать. Делай, что вдруг тебе захочется сделать в данный момент: хочешь качаться из стороны в сторону — качайся! хочешь упасть — падай! Хочешь орать — ори! Хочешь радоваться — радуйся! Хочешь рыдать — рыдай! хочешь просто посидеть в тишине, ощущая внутри всю полноту охватившего тебя блаженства, — посиди и покайфуй!
Медитация — это беззащитное самоустранение перед тем, что ЕСТЬ Здесь и Сейчас. Это своего рода — смерть. Смерть для всего, что было и что будет, для всего, что нас обременяет и насилует нашу природу.
Дабы попасть в горизонталь, ни сил, ни мужества не нужно — надо просто распуститься, рассупониться, расслюнявиться и плыть по воле волн.
Христианин же держит и выверяет себя по вертикали веры — для этого ему приходится собирать и укреплять себя каждый день, ибо он, христианин, человек прямоходящий (Homo erectus); а ежели он и отклоняется порой от этой своей (и не только своей) вертикали, то, по крайней мере, знает от чего отклоняется.
Зло — всего лишь неизбежная погрешность, естественная ошибка подаренной человеку свободы, которая осуществляется им, конечным, а значит погрешным субъектом, в конечных реалиях конечной жизни. Но зло следует отличать от греха (хотя по-гречески грех — amortano — значит «промах, непопадание, минование цели»).
Если бедная старушка отрубит курице голову, дабы употребить сию птицу для естественного пропитания, она совершит вынужденное зло, но в телесных (падших) человеческих условиях оно не экспансивно, а незлобиво и смиренно; никому (казалось бы) от него хуже не будет (хотя кармическое утяжеление миру оно и прибавит)… Убивая птицу, старушка защищает свою Богом данную жизнь от голода и, надо полагать, не превышает при этом «пределов необходимой обороны». Старушка совершает зло, неизбежное в земных условиях борьбы за существование, — но греха на ней за это нет.
Грех выражается в нашем нежелании и неумении пользоваться свободой, даденной нам во исполнение себя пред Богом.
Надо уметь слышать Бога в себе, Который, соразмеряя в нас свободу с судьбою, результирует их векторными сигналами, образующими призвание, а через при-звание, через этот Божий в нас зов мы вольны осуществить или не осуществить потом Божий замысел о нас: первый путь — по вере, второй — по греху. «Всё, что не по вере, грех» (Рим., 14:23).
Когда Л.Н.Толстой разуверился в своём писательском призвании? — когда понял, не умозрительно, а непосредственно понял, что он умрёт, что и он, такой разгениальный художник, смертен так же, как какая-нибудь неграмотная старушонка, что, не умея подписаться, рисуеткорявый крестик…
Сосущая тоска вселенского одиночества настигает нас тогда, когда мы, изменяя себе, отпадаем от своего призвания, когда мы не в себе, а во грехе: а во грехе мы отторгаем от себя божественную составляющую собственной сущности и потому забываем о своём изначальном неодиночестве.
Иисус Христос пришёл, чтобы подтянуть до небес, распрямить человека до Бога. Христос пришёл, чтобы высветить новым светом мерцание Бога на земле, Который присутствует здесь и сейчас сосущим, зовущим зиянием таинственной бездны и попечением нашей к Нему устремлённости.
Первым прямоходящим человекам тяжко и больно было сие прямохождение не уронить на четвереньки; другим было полегче, — а третьи уж и вовсе не подозревали, что были времена, когда прямохождение было в диковинку.
«Были времена, когда времени не было» (Талмуд).
Христианские идеалы на земле в полной мере непостижимы и недостижимы: отсюда качанья и шараханья антиномических церковных весов из стороны в сторону — меж плотью и духом, меж деянием и смирением, меж противлением и непротивлением злу, меж благословением богатых и попечением о нищих и т.д. Чем идеальнее та или иная религия, тем она отвлечённее и красивее, но тем и больше опасностей таит она для тех, кто, не успев окрепнуть душой, соблазнится её небесным (не земным!) совершенством.
Большая часть жизни уходит на уточнение своей природной интенции, на уменьшение угла рысканья, что приводит к сужению широкой дороги до узенькой тропинки, ниточки, паутинки, сходящей в итоге (на горизонте) на нет — безмерно широкое НЕТ, где почивает солнце и зреет смутная луна…
Нам, русским, строгость и точность — законов, мышления и всего прочего — в общем и целом чужда.
Все очертания и границы утопляем, размываем и размазываем мы кислыми щами своей души и жирною кашей своих мозгов: щи да каша — пища наша.
Всё лучшее и великое в этом мире исходит из личного Откровения и держится им.
Держание дрожания
отверженной струны,
кропанье содержания
у вечности в тени.
Откровение развёртывает дремлющий потенциал смысла, пробуждает от морока, спячки, распрямляет хребет духа и отпускает на волю, где видно всё окрест, где всё разбросанное прежде как попало находит вдруг своё место и смысл меж небом и землёй.
Мартин Хайдеггер (трактуя древнегреческие палимпсесты) утверждает, что бытие не есть, но имеет место, что время не есть, но имеет место…
Бог — не есть и не имеет места. Дальнейшее — молчание…
«Время не проходит — мы проходим» (Талмуд).
По аналогии с этим можно, вероятно, так же сказать и о бытии: бытие не свёрнуто — мы свёрнуты (т.е. подлинный потенциал бытия всегда реализован во всей своей полноте, тогда как наш человеческий потенциал, достойный всей полноты бытия, ещё себя не проявил — оттого-то, видимо, ноуменальная соль бытия и не даётся никак нашему познанию).