Только тёмный, слабый и мнительный правитель может требовать от своих подданных беспрекословного, слепого подчинения и грозить им всевозможными напастями, ежели они посмеют усомниться в его богоданном могуществе.
Всевышний, ежели Он есть, вряд ли настолько же тёмен и глуп, как этот вполне земной и по-земному понятный правитель…
Человеку самому давно пора поставить себя на место: он и не сверхживотное, и не сверхчеловек. Человек — «культурное животное», животное со своим особенным языком и своими особенными, творческими, возможностями, свойственными его виду, а по сути — последней и честной сути — он просто другое животное, такое же другое, как кошка по отношению к воробью, или воробей по отношению к таракану: у каждого из этих животных свои языки и свои особенные возможности.
Провёл-таки сёдня утром самостийную операцию — кое-как выдрал спичками осколок шестого верхнего слева, а выдрав, с облегчением вздохнул: всё, теперь уже можно искать работу и вершить с лёгкой душой прочие дела…
Сегодня (сообщают по приёмнику) в Тарту состоялись похороны Ю.М.Лотмана. Министр Евгений Юрьич Сидоров по телефону из своего кабинета произносит поминальное слово…
Полощу свою страдальческую, изрядно обеззубевшую, пасть содой. Зачитался замечательным лавринским гроссбухом о славной штуковине, что существует в нашей (и не нашей) жизни и именуется смертью… А из приёмника звучат ритмичные спиричуэлзы, весёлые христианские штуковины, непереносимые для наших насупленных блюстителей ортодоксального православия… Энтомологи различают около миллиона современных насекомых, входящих в 26 отрядов. Роберт Дей Аллен в книге «Наука о жизни»* пишет: «Из-за отсутствия лучшего термина поведение насекомого обозначается как инстинктивное. Следует со всей отчётливостью констатировать, что в настоящее время не существует ни одного точного объяснения нервных процессов, лежащих в основе данного типа поведения. <…> Многократно утверждалось, что обучение и полученный прежде опыт не требуются для данного типа поведения, однако и то и другое всё-таки играет определённую роль в ряде инстинктивных поведенческих актов» (с.170).
В жизни всё так интересно — даже смерть… Смерть — это личная история человека перед его концом (будь он, этот конец, последним или нет)… И есть ли у нашей жизни смысл, нет ли его, что бы там ни было, всё равно — деваться некуда, остаётся одно: жить, радоваться, страдать, любить, не-любить, преодолевать морок и мрак, творить, созидать, тянуться ввысь, органично вплетаться в гармонию, структуру мира, бытия, — остаётся — позитив (то бишь — переоценивать ценности, переосмысливать смыслы, новую творить метафизику).
«Впечатляющий пример инстинктивного поведения касается размножения богомола. Самец богомола, находящийся рядом с самкой, не вступает в копуляцию до тех пор, пока самка в начальной фазе размножения не откусит ему голову. Очевидно в мозге самца имеются тормозящие центры, которые не позволяют копуляторным нервам активизировать другие части тела к размножению» (ibidem).
Роль приобретаемого опыта и обучения в жизни человека, сочетаясь с биологическими инстинктами, видимо, не столь беспредельна, как это представлялось прежде. Человек есть в равной степени и разум, и душа, и животное (триединство). А Владимир Семёныч Маканин, усомнившись в прогрессе исторического развития на пороге XXI века, разочарованно пишет**: «Человек не есть Гомо сапиенс. Возможно, никогда им и не был, если без самообмана. А мысль его только тогда и была мыслью, когда она была производственно-технологической. То есть мыслью о труде и мыслью о природе, но не мыслью о человеке. Так что человек может жить только шаг за шагом, потихоньку, не дёргаясь и не пытаясь самого себя опередить. Человек может (и должен) двигаться только так, как оно само движется: перемещаясь во времени в некую назначенную ему эволюционную нишу, как вид растений или отряд животных. То есть так, как его и ведёт его биология: процесс естественных изменений».
3.11.93 (16-10)
5 октября, выходя из московского бюро библиотеки Конгресса США, где сбагрил по дешёвке пару своих книжонок, я закурил, потом свернул на Знаменку и направился было в сторону магазина «Гилея» в череде редких здесь по обыкновению прохожих, как вдруг откуда-то сверху и справа (со стороны церковки) по нам с бешеным грохотом ударила длинная автоматная очередь: в десяти шагах передо мной мужику в коричневой кожаной куртке мгновенно снесло пол-черепа — его разлетевшимися мозгами заляпало проезжую часть… Тело моё метнулось вправо, под защиту домов, перекрывающих директрису обстрела…
3.11.93 (17-24)
Владимир Семёныч советует не дрыгаться, плыть по течению, и правильно делает, но… Но рас-суждение, суждение, суд над человеком — это ведь тоже дрыганье, взбрык, сверх-, через-природное действие, каковое, как и творческое начало, искусство, всё это тоже есть, есть в человеке; эту чрезмерность природа, выходит, тоже заложила в человека, заложила без всяких «почему» и «зачем», заложила просто… Какой человек есть, таков он есть, каковы природа, мир, бытиё, таковы они есть, то бишь — всё просто есть, и всё. Alles. Dixi. Amen.
А суждение (язык) — это свойство чисто человеческое. Феномен. Человек — это м.б. аппендикс, полнокровное качество которого либо забыто, либо утрачено, либо никогда и не существовало. Alles. Dixi. Amen.
А общественная история, насаженная на фикцию человеческой диалектики, — это, Владимир Семёныч, тоже язык, текст, сочинение. Посему, говоря о конце истории, вы с Фукуямой говорите по сути о конце только одного жанра, периода (за которым завсегда придёт другой).
А мой даосизм — он опять же мой, м.б. изрядно русифицированный, где неделанье есть — неделанье зла, пацифизм, эпикурейство, тихушное поскрипыванье пёрышком в малом своём уголочке… Смотреть — углядывать рёбра (природной) структуры…
Моя простодушная искренность зачастую приводит в тупик окружающих людей, многим из которых она вовсе не нужна (и это нормально); но здесь я ничего не могу (и не хочу) с собой поделать…
Убей меня, но я скажу из гроба, что жизнь, пусть даже смерть её перебивает (облагораживает), но всё-таки она (мне это ясно, как ясна простая гамма) — наивна и прекрасна... А что до хлама — пусть его… оставим хламу — хламово, а сами будем постигать вечернюю чудесную улыбку простых вещей, несуетную пустошь тишины и вод предвечных глубину…
Пророкам и борцам оставим их стенанья. Будем жить и дышать — легко и просторно.
Оставим притязанья — суетливым. Наше милое малое — всегда с нами. И в этом — наша сила, в этом — исход.
1.09.93 (17-07)
Всё на самом деле значительно проще и веселее — мы сами многое накручиваем, заморачиваем…
В старости, в тюрьме, на необитаемом острове, на войне, перед смертью — любой человек начинает понимать, что истинная ценность жизни заключена в самых простых, и даже примитивных, вещах: небо, дерево, трава, стол, стул, стакан чаю, хлеба кус, тепло, свет, простодушие, сердечная благость, покой и воля неспешного созерцания…
Успокойся, вслушайся в себя, пойми чего ты хочешь… Ничего никогда не поздно. Опаздывает только тот, кто спешит, суетится, мельтешит, торопится урвать… А урывать ничего не надо — всё будет дадено в свой срок тому, кто спокоен. А спокоен тот, кто честен и чист.
1.09.93 (17-45)
Вот, Николай Василич изнасиловал свой стихийно-творческий аппарат, свернул себе (ему) шею. Да и Лев Николаич тоже. Сие — не гоже... Кто ещё?.. Маяковский, Пастернак… Фадеев… А аппарат сей хрупок, нежен и нежного же требует к себе отношения. Ремесло-то ремеслом, но для себя я понял — ежели что не идёт, осторожненько (сам) отойди в сторону, займись другим… Доверься Богу — Он приведёт куда назначено тебе, ты лишь прилежный полупроводник, а своеволие твоё — иллюзия подростка; художник зрелый, если надобно (Ему), умеет замолчать на годы, что равносильно смерти для него, поэтому иной, когда с ума не сходит, буквальной смерти предаёт себя поспешно (Рембо, Ван-Гог, Есенин, Маяковский, Цветаева, Пушкин), душа его смятена становится, верх и низ его сбиваются в кашу, в гоголь-моголь…
«…где нет закона, нет и преступления» (Рим.,4:15). Ср.: «Когда все знают, что добро является добром, то вот и зло» (Дао дэ цзин, 2). Заяц, преступивший границу, за которой ждёт его капкан охотника, становится пре-ступником, острую необходимость в котором испытывает именно охотник, назначивший ему сию границу.
В одни времена — одни законы, в другие — другие. Закон (мораль и право) — не механизм добра и роста, а механизм власти и страха. Хочешь добра и света, свободы и веры, взрасти их в собственной душе — сам, собственным ненавязчивым усилием: для себя самого, в обыденном и малом хотя бы; превозмогай, познавай себя для себя невзначай и ненароком, а не натужно и напоказ, и уже только этим сослужишь добрую службу и другим.
Освобождение есть выход за пределы известного.
«Ибо не законом даровано Аврааму, <…> но праведностью веры» (Рим.,4:13).
Но надобно ведь и на жизнь зарабатывать. На хлеб, на чай, на курево. Хотя бы. А впрочем, чёрт со всем этим…
Очередное ощущение этого странного права отдавать всё, всё целиком на откуп судьбы появилось у меня сегодня на прохладном (уже) пляже, где я заново рождался (почти по-афродитовски), выходя из воды на берег после часового заплыва по периметру главного озера и удовлетворённо косясь на свою мощно вздымающуюся грудь — грудь Геракла...
Изрядный ветер и почти непрерывные облака, скрывающие и без того уже нежаркое солнце, обеспечивают некоторую меру пляжной пустынности, но, плывя вдоль берега, можно по очереди разглядеть немногих смельчаков, эту меру сиротливо уменьшающих.
Чуть не половину пути пришлось бороться с ветром супротивным. Большущая тётка в красном купальнике и огромной белой шляпе разочарованно шаталась по берегу — не успела, бедная, подзагореть в прошлые тёплые деньки, хоть их немного было, совсем немного, — а у тётки сии деньки какими-то, видать, важными заботами (а может, и не такими уж важными) заняты были подчистую… Три худосочных пацанёнка, жрожа и нервно хохоча, бултыхаются в вожу… Влюблённая пара средних лет исходит в ласках под укромной сосёнкой…
И уже у финиша: три совершеннолетние девахи с визгом бросаются в воду, а оклемавшись, степенно плавают — наблюдают за одиноким бородатым пловцом (похожим за Геракла), энергично завершающим свою, одному ему известную, дистанцию…
Иван Новицкий — литературный бомж, поэт и мистификатор, обеспечивающий пронзительную подлинность своего слова собственной «гибелью всерьёз»... Благородство бомжа-импровизатора — особая статья. Он не терпит по отношению к себе амикошонского высокомерия и снисходительности. Он стихиен и пьян, он подвластен холоду и небу. Он грязен, рван и клочковат и внешне неотличим от прочих лишенцев и бродяг, но, скользящий по жизни крупнозернистым наждаком, он — ядрёный индивидуалист и ядовитый отщепенец, заслуживший себе своё юродивое правосудить и быть свободным рабом чердаков и вонючих подвалов…
Принципиальныйантигосударственник, он выбросил свой паспорт в отравленную Москву-реку и исчез в катакомбах московских развалин с обрывками своих небесных песен в карманах дырявых штанов…
Но иногда из его рыжегрязной бородищи выглядывает вдруг смущённая улыбка ребёнка, впервые попавшего в роскошный зоопарк четвероногой жизни, где гуляют смердящие сквозняки житейских отбросов да жалкие проблески несбыточных надежд…
10.08.93 (13-44)
А вот грехи свои распознать, узреть в себе непросто. Природное устройство наше таково, что мы заведомо во всём себя реабилитируем, то бишь мясо наше, плоть, бездушная материя, экспансионистская по определению, норовит завладеть большей частью принадлежащей нам энергии, побольше урвать у бессловесного сирого духа, чуждого всякому насилию.
А хитрый организм наш драпирует грехи наши в одежды благополучия и довольства, и тогда мы тяжелеем, грузнеем и грязнеем… А хочется быть чистым и лёгким, как пушинка.
Но непросто распознать в себе грехи, грешки свои — их корешки особенно непросто. А надо вот хотя бы распознать, увидеть, вычленить в особую резервацию, обнести колючей проволокой бесстрастной объективации и держать их там под родительским кислотным контролем до полного благорастворения.
Мои грешки:
— не чту родителей своих;
— не дорожу друзьями своими;
— опасаюсь любить в полную меру своих возможностей (за-ради мнимой удобоулиточной независимости);
— жестоко завидую пробившимся к детищу Гутенберга;
Может быть, надобно молиться, но гордыня-то вот как раз и не позволяет. Впрочем, хотя бы назвать себе свои прегрешения, откровенно в них признаться — уже достижение…
10.08.93 (17-08)
Прописи, впрочем, надоели. Этим я, кажется, заразился от Гачева (хотя при чём здесь Гачев? — он со своей дневниковостью вполне органичен)…
Бросил свою очередную работу (службу), хожу на пляж улавливать последнее постлетнее солнышко — балдею: хорошо быть безответственной скотиной, плавать, шататься по берегу вальяжной медузой и вспоминать объект своей новой любови, о чём (о любови) не успел его проинформировать, а он (объект) взял да и умотал на сладкое Чёрное море, оставив меня маяться и ждать (а точнее, с носом)… Ах, жаль. А я ведь даже и моря не видел никогда… Такие вот, говорит Евлогий, пироги. А сам лукаво щурится, шевелит генсековскими бровями и, задрав нелепо-угловатую башку, яростно чешет аляповато клочковатую бородёнку…
Так-то вот: некуда бедолаге деться — не стихи и не проза. Что-то умерло — снаружи и внутри. Мог бы гнать и первое, и второе, — не хочу.
К примеру, так:
«Шумел камыш в мозгах осоловелых,
входили пятки медленно в песок…
Снимала ты купальник свой несмело
и обнажала трепетный сосок…»
Экспромт. Чушь собачья. Надоело.
Или проза:
«Иван Петрович потёр свои красные, будто песком засыпанные, глаза могучими основаньями толстых, мясистых пальцев, потянулся, зевнул, разинув влажную красную пасть с остатками чёрных съеденных зубов, по-бульдожьи крякнул, со скрипом почесал плешивый бугристый затылок и сделал отчаянную попытку приподнять из глубокого кресла свою могучую ямщицкую задницу»…
Ну к чему это всё, зачем? Противно. Надоело-надоело, не хочу. Новые нужны, новые впечатления, сферы, формы. Но и это ведь уже было, и это — тоже — надоело. Умер язык. Вот в чём всё дело. Умер, впрочем, не в первый раз. Но капитально — как никогда.
31.07.93 (15-46)
Такая вот форма — свободная, экспромтовая, непреднамеренная. Коротенькие такие штучки. У японцев это называется — дзуйхицу… Юрий Карлович писал такие (или почти такие), не в силах сварганить чего-нибудь глобально-многословного, но и комплексовал поэтому, стеснялся, оправдывался всё время…
Вот ведь уже в 50-ые ощущалась умными людьми эта неуместность (при убыстрении жизненных ритмов) «широкомасштабных полотен»… А лучшие вещи большого объёма, они ведь потом всё равно составлялись из небольших фрагментиков: то была эпоха киномонтажа. Нынче же, хочешь-не хочешь, воцарилась эпоха видеомонтажа — эпоха ещё более скоростная и динамичная. И сие воцарение от нашего с вами, дорогие собратья, желания вовсе даже и не зависит. Они, сии эпохи, суть отражение космических, исторических и прочих иных (надличных) возвратно-поступательных колебаний. Прежняя актуальность издохла под руинами очередной, своё отсвиставшей, эпохи, новая — только зарождается: где это там у неё ручки, ножки, пупочек, где, в конце концов, голова?..
31.07.93 (16-07)
Тут уже не автор рефлексирует, а само произведение — само над собой: оно в себе ещё не утвердилось, не проварилось в собственном соку, не застолбило себе в пространстве железобетонного места, и время от времени будто спрашивает самоё себя — а есть ли я, ау?!. Примерно так, как я, Елпидифор, спрашиваю себя иногда — а было ли это (то или другое) на самом деле, а не придумал ли я это (то или другое) для собственного, так сказать, ублажения/успокоения?.. От ежедневной многочасовой езды в электричке можно сойти с ума. Организм находит свою лазейку. Многие пассажиры уже знакомы. Многие почти уже свои. Со многими установились уже самостийные — хоть и бессловесные, конечно, — взаимоотношения. Особые контексты приязней-неприязней, а то даже уже и дружб, и любовишек даже. Уже. В контексте заунывной железнодорожной езды. Поезд пришёл — ухх! — стоп-п-п-п-п-ф-п-ф-п-фффф.
Кончилась дорога — кончился контекст — кончились взаимоотеошения. Эдакий свой мирок. Раёк. Вот вся наша ежедневная жизнь и состоит как раз из нескольких таких мирков, в каждом из которых действует своя система условностей, законов, и с точки зрения одного мирка законы другого могут, естественно, показаться нелепыми и смешными… Что-то там, в другом мирке с тобой произошло, случилось, но ты спрашиваешь себя — а было ли это на самом деле, не сказка ли это, не выдумка ли идиота?..
Человек, лишённый системы духовных координат, пребывает в смуте, не отдаёт отчёта в собственных — некоординированных — побуждениях и действиях и мечется меж тысячью осколков своей вдребезги расколотой и разбросанной самости.
Да, на сверхчеловеческую ледяную вершину божественной полноты восходят единицы отважных героев («мало избранных«); да, дерзающие восходить вслед за ними рискуют сорваться; но те, кому не дано увидеть ни этой сияющей вершины, ни восторга весёлых небес, обстающих ея, тот обречён прожить всю жизнь, уткнувшись носом в пыль земную. Впрочем, юродивые, шуты, скоморохи и множество иных (инаких) своеобычных старателей Духа, не брезгуя и в пыли избарахтаться, свои пути к Нему находят; да и Сам Спаситель был не брезглив, и явился Он к людям не в царском величьи, а в умалении и простоте.
«Дары различны, но Дух один и тот же; и служения различны, а Господь один и тот же, и действия различны, а Бог один и тот же, производящий всё во всех» (IКор., 12:4-6).
Хоть восходящий к невозможному и вечному и сбрасывает (обрезает) с себя балласт возможного и преходящего, он за своё высоко-мерие удостоится ещё от Господа высшей меры наказания: кого Боглюбит, того и наказывает; кому много дадено, с того много спросится.
Таковы некоторые антиномии христианства; собственно, это антиномии не христианства как такового, а самого бытия, в котором христианство онтологически себя реализует.
Такие роскошно великие кощунники и еретики, как Ф.Ницше, Дж.Джойс, Г.Миллер, взращены на густом и щедром бульоне того, ещё не оскоплённого лукавым гуманизмом, христианства, основы которого они в результате не только не расшатали, а наоборот — укрепили и углубили.
Полярныепротивоположности онтологически оправданы друг в друге. Христианство даёт миру ультимативную координацию и размерность во Христе: «всё из Него, Им и к Нему» (Рим., 11:36).
Гуманизм не выдержал испытания временем. Начинаетсяновый передел, пересмотр мира — новый варваризм.
Христос принёс не мир, но меч разделения (нового разделения) на живущих по вере и живущих по греху; а за сим разделением с неизбежностью следуют новая-старая ненависть, злоба, вражда и скрежет зубовный.
Примирить разнонаправленные поползновения исконно несовершенных людей призвана Церковь Христа на земле, основания которой (прагматические основания) заложили самоотверженные апостолы Иисуса, поэтому в их Посланиях необходимо различать аутентичную передачу деяний и слов Самого Христа от сглаженной, адаптированной переинтерпретации их в целях укрепления первых, ещё во многом неустоявшихся, христианских общин.
Времени у Него было в обрез (и Он это знал), растолковывать всё в подробностях Он не мог: поэтому вынужден был антиномически обострять и архетипически, образно закреплять положения Нового Завета, чтобы впечатать, вдолбить их намертво в память учеников, а если, мол, чего не поняли, поймёте потом, потом, а сейчас времени нет...
Времени — нет.
Даже Христос вынужден был компромиссно упрощать Свои представления о Том, Чего нельзя передать человеческими словами. Чего уж об апостолах говорить: но — без них мы не узнали бы Его…
Воцерковление есть заземление. Кто не в силах дотянуться до небес — возьмёт на земле.
Христос принёс то, чего ещё — в действии — не было на земле никогда (было лишь в свёрнутом, потенциальном виде); Он — увеличил человека и развязал ему руки; оторвал (начал отрывать) от патриархальной привязанности к земле, освободил (начал освобождать) от племенного и расового изоляционизма.
Оттого все эти наши жуткие мировые войны, проблемы и немыслимые доселе злодеяния, что их онтологическим противовесом явился полюс наших же грандиозных взлётов, глубочайших откровений и небывалых достижений.
Иисус Христос, хотел Он того или нет, оказался главным революционером нашей эпохи, эсхатологическое держание которой продолжается уже две тысячи лет…
Времени нет...
Всякое добро уравновешено равновеликим злом: изобрели компьютер (PC) — появился СПИД (AIDS). Хотя — кто знает? — может, и компьютер окажется злом: как говорится, будем посмотреть…
Жизнь вообще есть не столько функционально-биохимическое взаимодействие нуклеопротеидов иполинуклеотидов (белков и нуклеиновых кислот), сколько судорожный обмен собственно информацией, лавинообразный процесс структурного усложнения которой переводит его в новое, более высокое, иерархическое качество: вот почему колонии друг от друга рождённых микроорганизмов биологи называют культурами (колония связанных родственными узами организмов сама по себе есть уже организм, но другой, более развитый и сложный, чем те организмы, из которых он состоит).
Здесь-бытие — это свобода к смерти (М.Хайдеггер). Свобода к смерти — это свобода индивидуализации, свобода быть самим собой, свобода быть уникальным, а значит и смертным.
Иисус Христос — это здесь-Бог.
Бытие к человеку — это здесь-бытие и свобода к смерти (М.Хайдеггер).
Бог во Христе осуществил Своё здесь-бытие свободой к смерти, чем актуализировал здесь-бытие человека в Себе и здесь-Себя в человеке.
Смерть — это трансмутация языка (текста): один (старый) язык умирает, перерождаясь в другой (новый) язык, который выражает свою новизну через переформулирование того, что было сформулировано прежним языком. Всякая новизна тем самым не несёт с собой ничего когда-нибудь не бывшего, а представляет собой актуализацию тех или иных, развёртываемых в истории, потенций.
Жила-была себе заскорузлая деревянная табуретка, неприметное и скромное дитя животворящего солнца.
Крест Христа на фоне солнца, просветлённый солнцем крест — это ясное оконце в середине сердца есть.
Темно и скромно происхождение нашей героини… Хотя происхождение её древесно-ветвистого предка, пожалуй, что и светло, то бишь — фотосинтетично…
Всякая малоприметная штуковина и зга тоже ищет-ждёт понимания и участия. Вот так и наша с вами табуретка: все под солнцемходим, али стоим… сидим, лежим, ползём, висим — пребываем… животные, человеки, предметы, вещи и вещицы… все формы жизни — бурнодействующей, али тлеющей едва… все формы нежизни тож…
Христианский фотосинтез — вот религия лучшего будущего, религия солнечного всеприятия-всепросветления.
Крест на фоне солнца + солнце на фоне креста.
Вечное в сиюминутном + сиюминутное в вечном.
Я пришёл к тебе с приветом рассказать, что табуретка — тоже солнечное чудо, как ты да я, да мы с тобой…
Жила-была себе заскорузлая деревянная табуретка. У неё была своя неповторимая судьба. И своя неповторимая человеческая задача — оприютить хладный космос, не имеющий всеобъёмлющего смысла ни без Бога, ни с Богом, ни с табуреткой, ни без. Ну и чёрт с ним, со смыслом, давайте присядем, закурим, помолчим, покуда курим, что-нибудь придумаем, пока молчим. Чин-чин. Кайф. Нирвана. Удобства минимальные, зато функциональность предельная: потому и предельная простота.
Преступные подростки сколотили тебя когда-то в своём исправительно-трудовом ПТУ. С тех пор прошло, протекло, пролетело, просквозило, просвистело, проползло много-много лет, дней и ночей, и где только за всё это время ты ни побывала, кто только тебя ни осёдлывал, какие только зады!.. Но ты, древесная и четырёхногая, была ещё и столом, и постаментом, и орудием убийства, и средством защиты, свидетелем кротким кухонного быта… Пока не пошла на дрова и не сгорела дотла в закопчёной печурке-буржуйке, согрев своим древесно-огненным теплом живых ещё покуда человеков, измождённых суровыми следствиями энергетического кризиса: но и они когда-нибудь сгорят — пойдут кому-то тоже на растопку…
