Просто что-то случайно потерять или сознательно, подвижнически чем-то пожертвовать — это совершенно разные вещи: Христос требует новой и сознательной, небывалой доселе жертвы, жертвы непосильной и сверхъестественной, которая в глазах толпы чаще всего представляется нелепой и безрассудной — без-умной.
После пришествия Христа человек, по большому счёту, остался будто бы прежним — таким же диким, тёмным и тупым, остался со всеми своими страстями и побуждениями, но только лишь задрапированными теперь добропорядочными одёжками цивилизации…
Отличие в том, что теперь он временами отчётливее видит себя с той стороны, где обитает Бог, Единый, Вседержитель и Всесокрушитель.
Христос не благостен и добр к человеку, а — только снисходителен поначалу, по необходимости, покуда человек к Нему ещё не привык, пока Его не принял, не принял Его приятия. Отсюда и Его Богочеловечность: человеческая ипостась Христа есть форма снисхождения Бога к человеку, форма сопряжения Бога с человеком, каковой пребывает по отношению к Нему в отчаянии экзистенциального отчуждения.
Если любовь, по Христу, и есть любовь, то любовь эта нечеловеческая, за-человеческая, сверх-человеческая, которая любовью является лишь с точки зрения всеохватного Божьего видения, а с точки зрения человеческой (внутри-человеческой) любовь эта становится жестоким, непосильным долгом, хотя порой она предстаёт вдруг и сладким соблазном, манящим человека сбросить с себя бремя своих ординарных, обыденных забот и сует.
Христос требует от людей не просто любви, не любви как блаженства, любования и благо-дарения, а любви как величайшей жертвы и непомерного подвига, любви, на потребу которой человек должен отдать всю свою жизнь целиком, — на меньшее Бог Христа (чем Он и отличается от языческих богов) не согласен.
А парадокс здесь в том, что человек должен отдать Богу этот долг не только не поступившись своей свободой, но даже наоборот — увеличив, раздвинув её до небывалых доселе пределов.
Жила-была себе заскорузлая деревянная табуретка по прозвищу Дуся Иванова, которую жестокосердный отчим выбросил из дома на мороз. Выбросил аж с пятого этажа — немудрено и разбиться насмерть. Навсегда. Но табуретка Дуся Иванова летела, летела и думала, что всё зависит от времени: ежели оно соблаговолит замедлиться настолько, чтобы Дусин полёт не прекращался никогда, то Дуся никогда и не упадёт на заметённую метелицею землю, а будет лететь и лететь как весёлая птица в пространстве, будет мечтать о неведомых дальних краях, и даже может немного поспать в своём бесконечном полёте, как делают это некоторые большие и талантливые птицы, которые совершают огромные перелёты в тёплые края и не всегда имеют право приземлиться, когда им этого захочется, чтобы вволю отдохнуть, ибо они подчинены непреклонным законам стаи, во главе которой летит суровый могучий вожак, что жестоко карает всякого, кто нарушит заведённый издревле порядок… Вот так они порою спят и машут крыльями, машут и спят, спят и машут, машут и спят, спят и спят, спят и спят…
Она и не заметила, как заснула между третьим и вторым этажами, и седовласое время раскрыло пред нею заснеженную боковую дверцу, через которую Дуся прошмыгнула в хитроумную лазейку с весёлыми, захватывающими парящий дух изгибами и — полетела куда-то в сторону, вбок, вниз, вверх… И сердцем чаемая музыка, чудеснее которой нет ничего на свете, музыка, делающая всё понятным и ясным, живая и просторная музыка, летучая и вольная, уютно обнимающая и уносящая с собою твою бедную тихую душу, разливалась отовсюду единственным счастьем, какое нельзя предугадать заранее…
В этом восхитительном круговороте Дуся почти уже забыла себя, как вдруг фантастический полёт и музыка небесных сфер прервались, и она обескураженно зависла в неопределённой середине времён и пространств. И всей древесной кожей своей почуяла приближение ярчайшего, но и нежнейшего света, в ореоле которого выпукло обозначился уютный и крохотный книжный шкафчик, росточком чуть выше табуретки, лишь до половины заполненный пухлыми пыльными томами.
Скрипя как немазанная телега, или как новые сапоги, или как старая табуретка, очаровательный шкафчик подрулил к Дусе и — мысленно — сказал:
— Ну чего же ты не спрашиваешь?..
— Многоуважаемы шкаф, — отвечала Дуся мысленно, — как же я буду спрашивать, если я совсем не умею говорить, и не только говорить, но и слушать, и не только слушать, но и видеть, ведь я простая табуретка, и ничего-то я не умею, ничего-то не имею…
— Не прибедняйся, — проскрипел шкаф простодушно, — я всё про тебя знаю: ты умеешь если и не слышать и видеть, то чуять, если и не говорить, то мыслить, если и не плести сказки, то спать и видеть сны.
—Верно, — проскрипела Дуся, — а кто ты такой, что всё про меня знаешь? Может, ты мой родственник по линии Глюклихьляйнов?
— Нет, дорогая Дуся. Я — смерть.
— Ты — смерть?
— Да, Дуся, да, я — смерть.
— Моя смерть?
— Не будь эгоисткой . Я ничейная и всейная одновременно.
—Но ты пришла за мной? Не слишком ли рано, ведь я как будто договорилась об отсрочке со временем седым… мысленно.
— Нет, не за тобой. Тебе ещё рано, ты ещё не наполнилась мудростью надлежащей, дабы занять своё место на одной из моих полок, где спят тома, несущие в себе всю мудрость мира. Почти.
— Но ведь я табуретка, а не книга, чтобы пылиться на твоей полке где-нибудь в укромном уголке. Я даже мысленно не могу представить себя книгой: у меня нет ни одной книжной страницы, но зато у меня есть мои любимые четыре ноги, которыми я умею стоять на земле, хоть и подхрамываю немножко на одну всего лишь ножку… И о какой такой мудрости ты говоришь, уважаемый шкаф? Я глупа и наивна, глупее и наивнее любого человеческого ребёнка. Даже лохматая Муся умнее меня…
— Ты, должно быть, и вправду немного глупа, если не знаешь, что книжки делают из дров. Из убиенных, в сущности, дерев, хоть дух древесный в них живёт и дышит. Так вот. Я отвечаю за тебя пред Богом, вот потому и подрулил к тебе сегодня.
— Чтоб вознести на небеса?
— Да нет же , нет, ещё не время.
Тогда зачем, о шкаф, ты подрулил ко мне?
— Для предварительного, так сказать, знакомства. Тут кое-какие бумаги надо заполнить, справки… Но я сам этим как-нибудь на досуге займусь, ты не беспокойся…
— Конечно, чего мне беспокоиться, если я и так бессмертна…. Ах, разве я когда-нибудь умру?
— Умрёшь.
— Умру? Когда же я умру, и как ?!
Ах, Дуся, ты умрёшь не скоро. Но час придёт, и я за часом следом…
— И что ты со мной сделаешь?
— Я разберу тебя на дрова, то бишь на пять частей сначала: на «Д», на «У», на «С», на «Я» и пятая часть — это твоё безымянное квадратное лицо, кстати, наиболее человечная твоя часть. А потом эти части порублю на ещё более мелкие кусочки, которые превращу в древесную пыль, из которой сотворю ещё одну книжку для мальчиков и девочек, которую они будут читать и скорбеть о светлой гибели твоей, но ведь без неё не появилась бы эта вот самая книжка о похождениях и полётах деревянной табуретки по прозвищу Дуся Иванова…
— Так, значит, что? Я начала умирать уже с первой главы вот этой самой, этой книжки про меня саму, про Дусю?!
— В каком-то смысле, да. Но ведь жизнь — это не только медленная смерть, но и медленное рождение, медленное и счастливое обретение высот и глубин… Ведь смерть есть тоже жизнь, но в качестве ином: коль ты достойно жил, то и умрёшь достойно, и полетишь в круиз по вольным небесам, где множество найдёшь ласкательных симфоний.
— Так ты что, хочешь сказать, что смерть не страшнее жизни?
— Конечно, не страшнее, уж можешь мне поверить, старому дураку. Да ты посмотри на меня, неужели я так уж страшен, а, Дуся?
— Да вроде не очень… По крайней мере, не страшнее табуретки.
— Придёт заветная пора, когда ты, Дуся, станешь книгой, чтобы занять во мне заслуженное место, но тебе ещё надлежит дописать историю своей жизни, а это значит, что должна ты пролистать страницы встреч и испытаний, чтобы, пройдя сквозь них, исчезнуть не бесследно, а встретить мной предписанный финал в сознании исполненного долга.
— Надеюсь, что нескоро книгой стану…
— Живи пока… Ведь жизнь есть та же смерть, но в качестве ином: коль ты страдал светло, то и светло родишься, и весело пойдёшь по матушке-земле, где множество найдёшь причудливых событий.
— Да как же я пойду, ведь я ходить-то не умею?! — только Дуся прокричала мысленно эти слова, как старый шкаф исчез — буквально испарился. Хоть бы скрипнул на прощанье…
