(10-16) Шумная, суетная жизнь нынешнего городского населения, отягощённая отравленной средой, тяжёлой едой, какофонией радио, телевидения, назойливым интернетом и прочей вездесущей техникой и электроникой (вводящей в разрушительный соблазн безудержной развлекаловки и консьюмеризма), обращает психическую энергию человека (беззащитную и нежную) в дикий, агрессивный (и грязный) сумбур, что становится полновластным хозяином и диктатором сей безнадёжно изуродованной жизни: отсюда новое явление последних лет — дауншифтинг (downshifting): побег в девственную глубинку, ещё не изнасилованную нынешней цивилизацией.
Тишина и покой на лоне природы и вправду, как хлеб (хотя мы, праноеды и веган-сыроеды, хлеба не едим), необходимы нынешнему зачумлённому человеку: отсюда неимоверно возросший в последние годы дачно-огородный бум, ведь надо же, дабы вконец не загубить измочаленную психику, хоть иногда отпадать, отвлекаться от тотального давления этого безумного городского морока!..
(13-08) Потихоньку — всё же! — возвращаюсь к веган-сыроедению, не прерывая однако исступлённых попыток расширить сознание и овладеть в более полной и рационально осознаваемой мере космопсихической энергией пространства и своего Высшего «Я» (Атмана), которой каждый из нас худо-бедно владеет и без того, но, увы, крайне бессознательно и неэффективно.
Строгое моё веган-сыроедение будет теперь лишь одним из базовых аскетических упражнений, той дисциплиной, что, вкупе с физическими упражнениями, медитативными и иными практиками, поможет освобождению моего сознания, стеснённого пагубным давлением цивилизации, для овладения им космической энергией психожизни, а точнее, актуальными возможностями её могучего эволюционного начала.
Подлинная творческая жизнь есть спонтанное и многообразное отклонение от какой бы то ни было нормы: норму, закон, предел назначает для своего удобства мёртвое умозрение, мервящая власть мира сего — власть цивилизованной культуры.
Все пути, пути культуры как таковой так или иначе хотели бы вести к Добру, Красоте, Истине — к Богу:
1 путь — духовно-религиозный (к Добру, Истине, Красоте);
2 путь — научно-технологический (к Истине, Красоте, Добру);
3 путь — вольного искусства (к Красоте, Добру, Истине).
Хотели бы вести — но ведут ли?..
Подлинная культура есть вневременная и несуетная культура, культура «поверх барьеров», трансцендентальная культура, имманентно присущая человеку и через преодоление культуры века сего ведущая его к Добру, Красоте, Истине.
Культура, всецело обусловленная нуждами цивилизации, есть культура смерти, музея, мемориала, есть эрзац-культура — она никуда не ведёт и препятствует всякому живому движению.
Первая — культура в широком смысле, культура «вертикальная»;
вторая — культура в узком смысле, культура «горизонтальная».
В смутном и суетном мороке века сего первая культура — в тени, в загоне, в глубине, а на виду суетливо отплясывает, пыжится и бряцает кимвалом культура вторая — вторичная, поддельная и лживая.
С точки зрения нынешних норм русского языка, директивно-дегенеративно узаконенных в два приёма (в 1918 и 1956 годах) дубоголовыми советскими госчиновниками от культуры, А.Пушкин, М.Лермонтов, Н.Гоголь, Л.Толстой, Ф.Достоевский, А.Чехов и другие гениальные творцы сверхлитературы писали неправильно, а посему их писания подверглись жесточайшему языковому оскоплению, гражданской культурной казни (ничтоже сумняшеся были исправлены и кастрированы не только отдельные буквы и знаки, но также целые слова и выражения).
Казарменная унификация языка служит усилению и закреплению тоталитарных возможностей государства и его унитарной культуры на долгие годы вперёд.
Всё живое и присущее живому — определённым образом внеисторично, акультурно, бессмертно и трансцендентально. Более того, всё имманентное — трансцендентально.
Всё трансцендентное — трансцендентально, то есть все «вещи в себе» есть в то же время и вещи не в себе, вне себя.
Идеальные сущности и абсолютные, предельно абстрактные категории чахнут, вянут и теряют себя в наших глазах, если их подвергать развёрнутому обсуждению, ибо таковое всегда, в любом случае неадекватно, то есть — неидеально, неабсолютно и недостаточно абстрактно.
Изначально человеческое — сверхживотное, но отличающееся от животного лишь большей центрированностью — сознание и мышление отчётливо принадлежат природе и безотчётно всецело гармонируют с ней (это и есть Рай), но потом сознание и мышление человека, воздвигнув монументальную башню своей культуры, пытается природу поработить, обуздать, сузить, пытается остановить неостановимое мгновение, чтобы затащить его в эту свою башню и использовать по её ограниченным, утилитарным меркам: именно тогда человек раздваивается на природу и культуру, именно тогда в его сознании рождается дуализм духа и тела, добра и зла, света и тьмы.
Конечно, первая, «вертикальная» культура и вторая, «горизонтальная» культура в действительности не только не могут существовать в отрыве друг от друга, но и смешаны между собой в неразличимую общую кашу; если же говорить о свободолюбивом искусстве, то оно тоже, несмотря на свои декларации и самостийные поползновения, волей-неволей варится в этой же самой каше — подперчивает её и подсаливает… Каша сия — жизнь человеческая, которая в целом есть природа и потому не знает смысла и цели, покоя и жалости…
Мораль и право имеют (всё-таки) сугубо животное происхождение, поэтому относятся к низшим этажам сознания и мышления.
Выбор между добром и злом произошёл от выбора стимулов удовольствия и неудовольствия.
Выбор между «можно» и «нельзя», между «хочу» и «не хочу», между «моё» и «чужое» обусловлен генетической необходимостью животной борьбы за свою жизнь, за свой ареал, за свой кусок пищи и за отправление иных естественных надобностей.
Человек всего лишь, в отличие от животных, приобрёл способность всё это означить и абстрагировать в языке. С этого началось плетение человеческой жизни как текста — человек научился абстрагировать через свой язык всё и вся, и это ему понравилось. И как не понравиться, если благодаря развившемуся умозрению он с успехом сумел перехитрить, прогнать и изничтожить всех своих действительных и потенциальных конкурентов из животного мира, в глазах которых он теперь представлялся воистину самым ужасным хищником на земле — царём беззащитной (теперь) природы.
На самом ведь деле нет ни тела, ни души, ни добра, ни зла, ни Бога, ни бездны, но человек придумал эти слова — тело, душа, добро, зло, Бог, бездна — и они воплотились въяве, в искусственной яви культуры, то есть понарошку.
Человек нашёл себе замечательную игрушку — язык (логос), способный образно-символически отстранять и объективировать всё что угодно, всё, что угодно человеческому мышлению. Эта способность в высшей степени проявила себя в трёх ипостасях человеческой культуры — в религии, науке и искусстве.
Вот что пишет Пётр Алексеевич Кропоткин в 1909 году: «Через всю историю нашей цивилизации проходят два течения, две враждебные традиции: римская и народная, императорская и федералистская, традиция власти и традиция свободы. <…>
Мы присоединяемся к тому течению, которое ещё в двенадцатом веке приводило людей к организации, построенной на свободном соглашении, на свободном почине личности, на вольной федерации тех, кто нуждается в ней. <…>
В Египте цивилизация началась в среде первобытного племени, достигла ступени сельской общины; потом пережила период вольных городов и позднее приняла форму государства, которое, после временного процветания, привело к смерти страны.
Развитие снова началось в Ассирии, в Персии, в Палестине. Снова оно прошло через те же ступени — первобытного племени, сельской общины, вольного города, всесильного государства, и затем опять наступила — смерть!
Новая цивилизация возникла в Греции. Опять начавшись с первобытного племени, медленно пережив сельскую общину, она вступила в период республиканских городов. В этой форме греческая цивилизация достигла своего полного расцвета. Но вот с Востока на неё повеяло ядовитым дыханием восточных деспотических традиций. Войны и победы создали Македонскую империю Александра. Водворилось государство и начало сосать жизненные соки из цивилизации, пока не настал тот же конец — смерть!
Образованность перенеслась тогда в Рим. Здесь мы опять видим зарождение её из первобытного племени; потом сельскую общину, и затем вольный город. Опять в этой форме Римская цивилизация достигла своей высшей точки. Но затем явилось государство, империя и с нею конец — смерть!
На развалинах Римской империи цивилизация возродилась среди кельтских, германских, славянских и скандинавских племён. Медленно вырабатывало первобытное племя свои учреждения, пока они не приняли формы сельской общины. На этой ступени они дожили до двенадцатого столетия. Тогда возникли республиканские вольные города, породившие тот славный расцвет человеческого ума, о котором свидетельствуют нам памятники архитектуры, широкое развитие искусств и открытия, положившие основания нашему естествознанию. Но затем, в 16-м веке, явилось на сцену государство и… неужели опять смерть? <…>
Одно из двух. Или государство раздавит личность и местную жизнь; завладеет всеми областями человеческой деятельности, принесёт с собою войны и внутреннюю борьбу из-за обладания властью, поверхностные революции, лишь сменяющие тиранов, и как неизбежный конец — смерть!
Или государство должно быть разрушено, и в таком случае новая жизнь возникнет в тысяче и тысяче центров, на почве энергической, личной и групповой инициативы, на почве вольного соглашения. Выбирайте сами!»
Это всё, конечно, несколько наивно, в действительности развитие общества проходит намного сложнее и запутаннее: но вольно так говорить нам, вооружённым опытом ХХ века, вместившего в себя небывалые доселе преобразования и прозрения. Однако и посегодня мысли П.Кропоткина не потеряли ещё своего злободневного звучания — особенно для России, которая из-за своей многовековой привычки к рабству и централизованной власти всё ещё не может никак выбраться из-под развалин Советского Союза и терпит немалые тяготы и лишения, спеша заменить одну деспотию на другую…
Сегодня в России уже прорезаются некоторые анархические тенденции, о которых столь заразительно (хотя и подозрительно простовато) писал П.Кропоткин:
— делегирование областным центрам многих властных полномочий Кремля, ввиду чересчур явной неспособности последнего разрешить насущные проблемы многомиллионной армии своих обедневших по его вине граждан;
— развитие органов местного самоуправления на всех региональных уровнях вплоть до самой крохотной деревеньки;
— развитие разного рода коопераций;
— развитие сопутствующих городам садово-огородных товариществ;
— создание свободных экномических зон;
— появление независимых от государства научных, культурных и образовательно-просветительских организаций, институтов, университетов;
— создание общественных организаций по защите граждан от государственного произвола (комитеты солдатских матерей, общества по защите прав потребителей, заключённых, детей и т.д.);
— рост пацифистских настроений и числа отказов молодых людей от принудительной службы в армии;
— зарождение и развитие свободных провессиональных союзов, гильдий и иных независимых общественных образований «по интересам»;
— развитие мелкого предпринимательства;
— теневое противодействие налоговому экстремизму государства.
Поддерживая развитие в стране дикого монопольно-олигархического капитализма. при котором небольшая кучка олигархов, мафиозных (а также лишь отчасти мафиозных) деятелей и коррумпированных чиновников богатеет за счёт ещё большего обнищания основной массы населения, государственная власть вынуждает собственных граждан создавать не только легальные, но и теневые, неофициальные институты самоспасения и защиты от наглого разгула её бесчеловечных институтов…
П.А.Кропоткин не прав в том же, в чём не правы социальные утописты, революционеры и реформаторы-политиканы всех мастей, которые наивно полагают, что общество можно легко привести в состояние, соответствующее их идеалам, если избирательно и волюнтаристски что-то в нём разрушить, а потом столь же избирательно и волюнтаристски что-нибудь построить.
Но общество — более сложный живой организм («субстанциальный деятель», по терминологии Н.О.Лосского), чем любой отдельный человек, поэтому рационально и в деталях расчислить все ключевые факторы его действительного развития не представляется возможным, — и мы в этом прекрасно убеждаемся на собственном историческом опыте.
Всякая конечная система проходит стадии детства, юности, зрелости, надлома, старения и смерти — эти стадии тем очевидней, чем проще сама система, в более же сложных системах всё соответственно сложнее и запутанней (например, стареющая и, казалось бы, окончательно изжившая себя система вдруг снова оказывается в стадии розового детства или скачком обретает давно утерянную зрелость: всё это происходит по той причине, что сложные системы потому и сложные, что обладают богатым комплексом многоуровневых обратных связей. позволяющим ей, в частности, управлять и фактором собственного времени).
Ежели изъять из этой цепочки Промысел Божий, ничего не изменится… Промысел сей — вне всяких цепочек.
Первичность, конечность, каузальность — категории временные и пространственные. А Бог — вне времени и вне пространства, а значит Он — не причина ни чего… В Его власти может быть только то, что находится вне власти пространства и времени. Благодатным личностным началом и тремя ипостасными персонификациями Его наделили по слабости и боязни знать, всё время знать, насколько Он на самом деле безнадёжно бесчувствен, бесчеловечен и оторван от нас навсегда. Иногда нам кажется, будто Он согревает наши сердца, но это только потому, что нам очень бы хотелось, чтобы Бог был именно таким — нашим тёплым, пушистым и ласковым родственником, которого можно приручить и водить за собой на верёвочке… Нам приятно и уютно сознавать, будто мы в этом мире не одиноки, будто во всём есть наш смысл, будто мир лишь по-нашему целен, целестремителен и целесообразен, будто мы рождаемся не просто так, а для вечности и счастья (нашей вечности и нашего счастья) и будто умираем понарошку.
Всё это, однако, и так и не так. Все по-своему правы и в то же время неправы — ни для утверждений, ни для их опровержений в этой сокрытой от нас (от наших рационально-ординарных взоров) сфере не хватает оснований, слишком не хватает. Отсюда и все наши заскоки и перегибы — и в политике, и в религии, и в культуре, и в науке.
Спасает Откровение, которому не нужны никакие специально обусловленные основания, а тем более обусловленные нами…
Живое, здесь и сейчас творящееся искусство всякий раз заново обладает той неудержимо-спонтанной свободой и силой, каких всегда не достаёт лежащей в её основании культуре, ибо культура — это то, что силится обуздать, обездвижить и залить своей смолой, своим цементом буйную стихию природы: искусство же и есть сама природа, но — лишь пока творится. Обретая законченную форму и цепенея, оседая в диахронии культуры, искусство умирает.
Мы знаем по опыту, что слишком многие наши побуждения и соблазны на поверку оказываются мотивированными одними ложными иллюзиями, хотя из того же опыта нам доподлинно известно, что иногда мы всё-таки можем ускользать из-под бдительного надзора пространства и времени, — знать бы только когда и как. Человек по природе своей лжив и любит видеть то, что очень хочет видеть, и в результате зачастую видит то, чего в действительности нет (а есть только в его субъективной реальности): 99% показаний свидетелей явления НЛО оказывается либо самой обыкновенной сознательной ложью, либо ложью непроизвольной, основанной на болезненной одержимости, продуцирующей визионерские слухи…
Главный принцип всякой веры в том и состоит, что она зиждется на принципиально бездоказательных, произвольных допущениях. Но на таковых основано и всякое мышление вообще — так или иначе.
Единства, цельности и постоянства в природе нет, единства, цельности и постоянства хочет человек, хочет так же, как кошка или собака, слон или таракан, ибо всякое единичное природное существо осуществляет себя в сложном противоборстве со всем природным сонмом: сие противоборство порождается генетической программой осуществления данного организма, в котором нет никакого смысла, кроме генетической потребности осуществиться в соответствии со своей генетической программой…
Молодые теологи зачастую начинают с разработки собственной теодицеи (как, например, П.Флоренский).
Физики, офтальмологи и художники знают, что даже цвет предмета есть оптическая иллюзия, психосоматический мираж, а в итоге — предмет веры. Но в этом своём иллюзорном качестве он всё ж таки — тоже — есть. И на том спасибо.
Бог потому и Бог, что не может лишь одного: не быть Богом, даже если Его и нет.
Веры в Божью Благодать жаждет тот, кто хочет затеряться в ней, забыться, заблудиться, убежать от ужаса неведомого, от ужаса бессмысленности, от страха непредсказуемой жизни и предсказуемой смерти, — и чем сильнее он всего этого боится, тем скорее он поверит…
Кто очень сильно хочет увидеть НЛО, тот его увидит — будьте покойны. Кто жаждет и ждёт Откровения свыше — дожаждется, дождётся.
«Стучите, и откроется вам»… Сильнее стучите… ещё сильнее… ещё… ещё… головой стучите, головой…
…Но Бог как внепространственно-вневременное, внеисторическое чуть-ли-не-Ничто, около-Ничто, творя эссенциально, то есть независимо от нашей экзистенции, не может непосредственно в неё вмешиваться, не может тем более исторически внедрять к нам Своего Посланника и Сына, да и не может у него быть вообще никакого, а тем более человекообразного, посланника и сына. Ведь и Божий Промысел не в том же состоит, что Бог якобы выпрастывает к нам Свою волшебную десницу и управляет Её чудодейственным посредством нашим конкретным историческим процессом, а в том, что мы творим свою историю сами («с усами») в условиях дальнего последействия сотворённых и спонтанно творимых Им импульсов к спонтанному сотворению и/или наших структурно-онтологических обстоятельств, и/или каких-нибудь иных — каких придётся: Богу нет до нас абсолютно никакого дела.
Бог творит не бытие (и не нас), а его самые общие основополагающие принципы, а точнее даже, стимулы для движения к этим, или/и, возможно, к каким-нибудь иным принципам, а мы воплощаемся сим до-пред-сотворённым Им бытием.
Между эссенцией и экзистенцией лежит логически непреодолимая пропасть — но лишь логически. Творение и падение пересекаются в мнимой (абсурдной) точке алогического скачка. И тогда эссенция — неявным и сложным для нас образом — актуализируется в экзистенции.
«Добро зело» творения не актуализировано во времени и пространстве и не внедрено в экзистенциальное отчуждение нашего падшего (т.е. отяжелевшего своей чрезмерной явью) мира, но если предположить, что Бог творит здесь и теперь (хотя Он творит не здесь и не теперь), то тогда Он творит сразу всем всегда уже сотворённым и ещё не сотворённым, но всё же сотворённым Им: если Бог непосредственно творит эмбрион человеческого младенца (хотя Он его и не творит), а может даже его идеальный, эссенциальный пра-сверхобраз (и его Он не творит), который вдруг каким-то чудом воплощается, допустим (ладно), в генотип, а потом уже и в эмбрион, каковой взрастает в условиях падшей экзистенции, в утробных условиях его матери, обречённой сим Богом на это своё материнство, — то младенец потом рождается, обречённо растёт и всё же обретает некоторую экзистенциальную, то есть в любом случае свою собственную, хотя и довольно ничтожную, свободу, сопряжённую с почти полнейшей безответственностью за творение творимого на земле (раз оно предрешено свыше) и виной без вины (по большому-то счёту), ибо такой, слишком непосредственно творящий наше бытие Бог (Бог катафатического богословия) становится уже попросту каким-то заурядным и назойливо вездесущим роком, фатумом…
Это, конечно, подлинное для нас чудо — алогичный скачок от эссенции к экзистенции, от творения к падению. Здесь тайна.
А историческое, материальное явление Иисуса Христа как эссенциального Богочеловека, как Бога-для-человеков, то бишь «адаптированного Бога», есть пара-докс, безумное противоречие всему человеческому опыту (докса), ещё более абсурдный и алогичный скачок, чем скачок от творения к падению.
Иисус Христос был «послан» к нам тогда, когда человек культурно-исторически уже слишком явственно отделился от всей прочей земной живности (твари), творимой Богом. Получается, что человек, так или иначе развившись, заслужил и потребовал к себе особого культурно-исторического внимания, дополнительного, нового попечения свыше для дальнейшего, но уже христологически детерминированного развития в будущем.
Иисус как Христос есть слишком резкая и даже, пожалуй, кричащая актуализация Божьего Промысла, придавшая человеческой жизни и человеческой истории новое творческое — богочеловеческое — измерение.
Иисус как Христос — эссенциальный Богочеловек.
Человек — экзистенциальный богочеловек: по крайней мере, Иисус Христос актуализировал в человеке эту его богоподобную ипостась…
Без алогической, мистической связи с Богом никакая религия невозможна — эта связь и есть сердцевинное основание всех теологий, каковые, в грубом приближении, суть разновидности философского интуитивизма.
С точки зрения рациональной логики, теории вероятностей, а также физики, биологии и физиологии, смерть конкретного человека со всем его оригинальным комплексом персональных параметров и свойств есть яаление значительно более закономерное, естественное и обычное, нежели его рождение, то есть физическая смерть однозначно детерминирована старением и распадом уже неспособной к регенерации живой материи (потенциально продолжительность жизни программируется в геноме ДНК, куда свои лимитирующие коррективы вносят патологически необратимые накопления системных ошибок и поломок), тогда как физическое рождение, если его отсчёт вести от начала зачатия, детерминировано, пожалуй, только игрой случая. Такова позиция рациональной науки.
Если же смотреть на эту проблему с точки зрения метафизики, наше знание о рождении и смерти во многом обрывочно, смутно и гипотетично: более или менее определённо мы знаем о них лишь с одной, центральной для нас, здешней стороны — стороны наличного бытия (Dasein), — тогда как другие, нездешние их стороны (до здешнего рождения и после здешней смерти) скрываются от нас в маргинально-зыбкой неопределённости небытия, каковое однако незаметно вливается в безраздельный океан всеобщего бытия (Sein).
Человек выпал из без-умного, немыслящего Абсолюта, став мыслящим Абсолют человеком, ибо мысль есть средство раз-ложения и раз-мерения неразложимого и безразмерного Целого, а следовательно, прав Ф.И.Тютчев, сказавший, что «мысль изреченная (т.е. приобретшая неестественную, придуманную человеком форму. — А.Л.) есть ложь». Поэтому Царство Божие заведомо приуготовлено несмышлёным детям, несмышлёным идиотам и несмышлёным старичкам.
Таков смысл первородного греха.
А не решил ли часом современный человек, что Бог наказал его, лишил былого богоподобия, ведь сего богоподобия он в себе уже не чует, а только лишь чает, тоскует и грезит о нём… Хотя на самом деле он, может быть, и грезит, и тоскует по утраченной цельности, по наивной несуетливой мудрости и чистоте своего первозданно-древнего существования и мировосприятия, а значит грезит по дикому и природному своему язычеству… Политеизм, выходит, вовсе не предполагает отсутствие внутренней цельности в человеке…
Совершенствуя культуру и цивилизацию, человек теряет живые связи не только с окружающей, но и собственной своей природой — распадается на инвентарно оприходованные всевластной культурой части, органы, элементы и функции.
Стихийному мыслителю трудно быть совсем нерелигиозным: ранний К.Маркс (в 1844г.), мечтая освободить человечество от тяжкого физического труда, ведь по сути, может и бессознательно, мечтал об искуплении человеком первородного греха, за который обречён тот на муки непосильной трудовой повинности и иных житейских долженствований.
К.Маркс, как в те годы почти всякий образованный европеец, мечтал вернуть человеку его навсегда потерянный Рай…
А ведь действительно — человек, по большому счёту, не очень-то уж так и мерзостен, как нам его иногда представляют лицемерные святоши. Ведь только и всего — не клеймить и карать, а жалеть и голубить человека надобно за все его пороки и грехи, природа коих, в основном, наследственный и культурно-исторический характер имеет…
Не тюрьмы надо для преступников строить, а райские санатории, где будут лечить их лаской и природою нежной, где на ночь им будут читать сказки и мифы народов мира, дабы они обрели в душе своей заскорузлой полноценное детство. которого у них, скорее всего, никогда и не было…
Ведь из тюрем наших на свободу выходит во много крат больше настоящих преступников, чем туда попадает. А ежели выходят неспособными снова совершить что-нибудь незаконное, то лишь по причине обретённой в застенках инвалидности — телесной ли, духовной…
Зачем нам, человечеству, нужны такие гигантские государственные монстры с их институтами насилия и грабежа? Прав П.А.Кропоткин — община, вольный город есть самое органичное природное сообщество людей, за которым будущее (и прошлое).
А уж российскому-то человеку Сам Бог велел по заветам просвещённой анархии бытие своё обустраивать — никакие диктаторы и крепостники не смогли вытравить из горючего и непобедимо живучего русского сердца её тайные, дивные, вольные зовы…
Культура в примитивном виде имеет своё место и у животных (если её понимать совсем уж широко, то у всех практически животных), поэтому она не в нашей власти — до тех пор, пока мы остаёмся животными, коими мы в значительной своей основе и являемся. Культура есть структурный инструмент природы (биогенеза).
Гнездо, нора, жилище, палка-ковырялка, камень — чтобы разбить яйцо, табуретка, штаны, топор, колесо, нож, хлеб, чашка, ложка, кружка, навык, знак, символ, язык, речь, танец, песня, миф, логика, повадка, обряд, ритуал, культ, тотем, табу, социум, семья и школа, стая, община, город, государство, законодательство, кнут, пряник, религия, тюрьма, война, политика, книга, Дон-Кихот, джинсы, авторучка, унитаз, самолёт, coca-cola, героин, героизм, дзен-буддизм, кино, философия, поэзия, беллетристика, живопись, туалетная бумага, обои в цветочек, библия, очки, диалектика, компьютер, колбаса и т.д.
Всё это есть продукты и явления культуры — эволюционного механизма выживания вида: только и всего.
Границы, которая бы отделяла «насущное» и «обязательное» от «ненасущного» и «необязательного», — её на самом деле нет и быть не может. Обсуждать эту границу столь же — здесь — бесполезно («безвыходно»), как рассуждать, судить-рядить о степени необходимости и свободы, предельной нужды и «лишнего» творчества, преисполнившись которыми, природа-де с дивным разнообразием и художественным остроумием «разукрасила» крылья бабочки или «выстроила» звёзды на нашем небосклоне именно в такой, известной нам, конфигурации…
И в этом смысле, конец европейской классической философии (онтологии) «застолбил» вовсе не Г.Гегель, а уже И.Кант: Гегель лишь окончательно обсосал и рассортировал (объективировал) уже до него обглоданные кости (к коим Маркс потом пришпандюрил уже совсем инородное — мистериально-социологическое — мясо)…
Человеческая культура, таким образом, есть всё, что человек придумал и сделал за всю историю своего существования, а также весь комплекс его априорных аксиологических представлений, позволяющих всё это не только придумать и сделать, но и в этом, среди всего этого — жить: здесь и теперь.
Культура принципиально исторична. Каждый её продукт и предмет исторически «отсылочен» (род — племя — община — государство; чернильная гусино-перьевая ручка — чернильная ручка с т.н. «вечным», стальным пером — чернильная авторучка — пастовая шариковая авторучка — гелевая шариковая авторучка и т.п.). хотя и само — какое бы то ни было — представление об истории есть продукт человеческой культуры.
В онтологическом (расширительном) смысле, культура и цивилизация — одно и то же, свобода и необходимость — одно и то же, природа и культура — одно и то же.
Человек мысленно разделяет и абстрагируется (объективирует и объективируется), чтобы мыслительно властвовать над мыслительно разделённым и мыслительно отвлечённым.
Дерево и паровоз — равноправные продукты бытия и природы.
Всё, что неестественно (искусственно), в конце концов, — естественно. Всё, короче, бытийно, то есть всё, что, казалось бы, могло быть отдельным, слишком нерасторжимо связано и многократно закольцовано со всем, что только есть и могло бы быть, а посему не может быть отдельным. Поэтому всё есть всё и больше ничего. Остальное — разговоры («культура»). То есть все прочие суждения по большому (онтологическому) счёту некорректны и неистинны. Поэтому вводятся специальные умозрительные ограничения, контексты, системы координат, в условных пределах которых те или иные понятия могут немножко «работать»…
Но всяк ведь норовит со своими понятиями заступить за эти ограничения, забежать за Можай… И тогда начинается куча-мала и кишмение кишмя: у всякого говоруна свои понятия и термины, свои контексты и свой кружок общения (а кто и вовсе без кружка, хотя в любом случае относит себя к той или иной референтной группе), и если они начинают выяснять между собой отношения, тогда держись…
Полиция (или иная заинтересованная сила) иногда таким макаром натравливает бандитскую группировку одного района на группировку другого района — те сходятся в обоюдной перестрелке… В результате — с обеими бандами покончено: полиция складирует трупы и получает награды от властей за эффективную борьбу с преступностью…
Всё, что нарушает установленные границы, можно, с разной степенью условности, отнести к искусству.
Однако всякий мыслитель, по определению, не может не быть трансконтекстуальным оригиналом (ибо мыслить, не нарушая каких бы то ни было прежних границ, невозможно). Поэтому всякий, кто берётся хоть что-нибудь помыслить, уже по-своему волюнтарист, вульгарист и художник.
Лучше всего, конечно, писать поэмы, эссе и романы — без оглядки на чужие (более культурно-исторически обусловленные) правила и контексты… Но такое безоглядное искусство просто исходит из иных — тоже по-своему обусловленных — мотиваций и интенций…
Конечно, всё и вся имеет «кое-где у нас порой» некоторые точки взаимного межконтекстуального пересечения (и тогда появляются философские романы, философские поэмы, пиитические мечтания В.И.Вернадского, научная поэзия А.Л.Чижевского, математические построения В.Хлебникова, пророческие фантазии К.Э.Циолковского, «Философия общего дела» Н.Ф.Фёдорова и т.д.)…
Разбегание по дисциплинарным квартирам есть следствие качания методологического маятника: дойдя до аналитических пределов-тупиков объективации, мы готовы, да и качнулись уже в обратную сторону.
И культура, и цивилизация, пока они нас ещё не достали своей секирой, мы их и знать не знали, и артикулировать-пережёвывать не желали — не педалировали, не вычленяли в особенные-разособенные понятия, чтобы нагрузить их потом всяким-разным содержанием…
Но, с другой стороны, то, что приближается к своему этапно-круговому завершению, то, что завершает некую стадию своего становления, то, что становится более-менее (для наблюдателя) целым и цельным, то и становится как-то вдруг понятийно (для наблюдателя) видимым, заметным, проявленным своей формой. То есть понятия не с потолка берутся, а являются как бы некой сургучной печатью формообразования, неким бантиком-ярлычком определённой формочки-бандерольки…
Конец — делу венец! Конец, точка, баста, крест! И надпись на кресте — «Царь иудейский».
Понятие — символический крест завершения одного и начала другого — нового, которое на самом деле никакое не новое, но понятийно новое.
Открестившись от одного, вступаешь в другое, в другую то есть стадию, этап, эпоху, ипостась, другой этаж, уровень, субстрат, вид, разряд, эон эволюции, субстанции, континуума, бытия, божественного.
Человек, по Христу, есть переходная стадия между двумя мирами — животным и божественным.
Новизна — свежа и преисполнена потенций (как молодой бычок), бесформенна и анархична (относительно старины).
На завершающих стадиях формообразования потенциалы новизны иссякают, и вот она уже не новизна, а дряхлая баба Яга, — она тупеет, коснеет, матереет, но ведь и мудреет…
Всякая законченная форма будет взорвана с рождением из неё очередной анархической новизны — без формы и вида.
«…не было в Нём ни вида, ни величия» (Ис.,53:2). А потом уже и вид появляется, и величие, и золото икон…
Подлинная новизна есть следствие подлинной гибели («полной гибели всерьёз»).
Но после своего рождения, поначалу новизна ещё должго видится как мусор, каша, мешанина, помойка, из непроглядности которой она собственно и выглядывает, выпрастывается, вылупляется, формируется — формуется, сужая, кастрируя, упрощая, вульгаризуя щедрое разнообразие помоечного контекста.
Иисуса распяли — Он «кончился»: тут-то они Его и «увидели»…
Как раз потому «они любить умеют только мёртвых», что помер — и форму завершил, то есть сделал её сюжетно законченной, видимой, особенно видимой со стороны…
Поэтому Христос в самом начале Своего крестного пути подспудно догадывался, что «они» Его вряд ли поймут в необходимой Ему полноте, если Он не замкнёт Своё Слово какой-нибудь до чрезвычайности впечатляющей символической формой…
«Красивые» смерти наших поэтов — А.Пушкина, М.Лермонтова, С.Есенина, В.Маяковского, М.Цветаевой — посредством духовных обратных связей, задним числом углубили, укрепили, усилили, обогатили, обновили, оживили их творения, окропили их живой водой вневременного бытия.
Но самоубийство самоубийству рознь. Христос тоже самоубийца. Александр Матросов — самоубийца. И Сократ — самоубийца. И забулдыга-алкаш, захлебнувшийся в собственной блевотине. Однако форма, смысл и контекстуальное значение каждого из этих актов жизни различные.
Всякий экзистенциальный опыт трагичен, ибо это есть опыт претерпевания, страстотерпия, умирания и превозмогания смерти, опыт очередного перевозрождения ценою жестоких потерь и страданий.
Специалисты утверждают, что человек в среднем за семь лет полностью меняет клеточный состав своего организма…
Если убрать все контекстуальные конструкции мышления и выйти в безразмерный мировой континуум, в мир неинтеллигибельного Целого, в мир, который существует, если существует, без человека и его далеко идущих планов и влияний, то в этом необжитом нами мире нет ни суровой необходимости, ни жестокой тотальности детерминизма, но нет и свободы, нет случайности, нет никаких категорий, понятий, представлений, полярностей и антиномий, причин и следствий, начал и концов, нет ничего, на что бы мы могли опереться, ведь и законов физики там нет, никаких законов там нет (ведь любые законы есть лишь наши законы, законы человеческой культуры, что «работают» только в определённых умозрительно-идеалистических контекстах)…
Но это ведь и есть именно тот самый что ни на есть подлинный и реальный мир, в котором мы с вами живём, и мы сами есть этот мир: вся проблема в том, что о нём, кроме того, что он ЕСТЬ, ничего сказать нельзя. Дальнейшие суждения об этом ЕСТЬ порождают иллюзии первого порядка. Умножение суждений приводит к умножению иллюзий.
Изощрившись в порождении иллюзорно-рефлексивных столпотворений, в умножении отражений отражений, в построении всё новых и новых зеркально-оптических конструкций умозрения, запечатлевающих и по-своему искажающих-преломляющих искажённые отражения прежних зеркально-оптических конструкций, мы становимся мастерами в построении-подгонке каких (нам) угодно законов и теорий. Мы становимся мастерами сопряжения чего угодно с чем угодно, и тогда нам хочется уже делать это не просто так, а — красиво: и тут начинаются эстетика, этика.
Чем дальше от сермяжной сути, которая проста и пуста, тем больше слов, гармонии, красоты и стройного, хотя и сложного, порядка. Чем ближе к истине, тем корявее язык, тем больше нелепых нестыковок, аляповатостей, тем меньше возможностей для человеческого, логического мышления — тем больше без-умия и немоты.
Потому-то язык и грешен заведомо, что умножение болтовни об истине лишь умножает и усложняет покровы последней, тогда как рядом с истиной он совершенно без надобности.
Откровение принципиально вневременно и потому невыразимо — немотно: оно почти ещё не есть, но, несмотря на это, уже есть.
Завершение формообразования всякой системы, теории, произведения, научного корпуса, где все структурные элементы уже достаточно чисто состыкованы-подогнаны-закольцованы друг с другом, переводит их из неравновесного в равновесное, архитектонически гармоничное состояние (отсюда выражение — «храм науки») — состояние смерти (которое, в приницпе, может длиться чуть ли не бесконечно, а может и не длиться вовсе). Поэтому систематически разработанные, отрефлексированные во всём своём внутреннем многообразии целостные конструкции (мифологические, религиозные, научные) есть конструкции поздние, закончившие своё развитие. Чем подобная система ближе к своему завершению, тем она медленнее, тяжелее, инерционнее, скучнее, серее, старее, дряхлее, мертвее, ординарнее, банальнее, обыденней и привычней… Потом, рано или поздно, происходит взрыв, обрушение системы, из развалин которой тут же прорастает, рождается что-нибудь новое — маленькое, корявое, кургузое, неказистое, нелепое, но свежее, живое, живучее и упрямое, — появляется и снимает этим своим диалектическим появлением былую актуальность родительской системы, которая при этом переходит в латентно-виртуальное состояние, в пыльный мемориально-музейный запасник, в хрестоматию, энциклопедию, в архив культуры… На самом деле архитектонику системы ещё задолго до её обрушения начинают расшатывать различные крамольные пристройки-спекуляции, которые более летучи, живучи, адаптивны и выносливы, чем несущие элементы самой этой дряхлеющей системы, а поэтому после её крушения дают неизбежные всходы — покуда махонькие, слабенькие, некультурные…
Болтовня вообще не нужна, а особенно лишняя болтовня. Ну а если, скрепя сердце, и терпеть какую-нибудь болтовню, то такую, которая служит всё большему и большему уточнению первоначальных, глубинных смыслов, что могло бы приблизить нас к истине. Но для этого нам нужны критерии точности, системы отсчёта — что, откуда, куда и зачем…
В случае с истиной и богом у нас таких критериев нет и быть не может никогда, ни при каких условиях. Остаётся одно — слепо блуждать вокруг да около, что в данном случае равносильно прекращению всякого блуждания, всякого поиска, да и вообще равносильно чему угодно: ищи-не ищи…
Но тут-то всё как раз и начинается — из этой распоследней, разбеспросветной тупиковости.
Умерев для мира, незаметно отказавшись от его заманчиво мелькающих манков, от егозливых поисков и блужданий (но прежде надо, конечно, изрядно поискать и поблуждать, а потом от всего этого изнемочь, исчерпаться и опустеть, отпустить себя, отступиться от всех своих притязаний и опуститься пушинкой легчайшей на дно, которого нет, а поэтому лететь, лететь легко, куда летится), можно ненароком оказаться в ситуации, несущей в себе предпосылки для Откровения…
Человек прошлого (не так уж и давнего) был окружён опасной, дремучей и хищной, но вместе с тем живой, благодатной и щедрой природной стихией.
Человек же сегодняшний окружён зачастую природой укрощённой, надломленной, забитой и больной, а опасными, дремучими и хищными стали для него теперь продукты его собственной цивилизации — мёртвые и бесчувственные, но невероятно активные и вездесущие: и вот они уже с успехом перевоспитывают управляющего, а зачастую уже и не управляющего, ими человека на свой лад… Природа пока ещё из последних сил (впрочем, всех сил её мы не знаем и знать не можем) пытается спасти человечество от гибели, но оно не оставляет ей на это никаких шансов (шансов, впрочем, мы тоже не ведаем и ведать не можем).
Зато к концу ХХ века мы вроде бы уже начинаем прощаться с глобальными социально-политическими иллюзиями, которые водили нас за нос несколько последних веков, а то и тысячелетий.
А ведь все достижения культуры и цивилизации так или иначе служат умножению тех же иллюзий — иллюзий обороны и безопасности.
Все религии, все социальные институты служат тому же — ещё и ещё одному — очередному умножению иллюзий неизменности и надёжности.
Всякий отдельный человек, каким бы диким и непросвещённым он ни был, практически всегда лучше, благороднее и человечнее всякого социума, в который он включён — вколочен, втиснут, ввинчен — как мёртвый и покорный винтик. Смог бы сам по себе каждый такой человек, если бы он не служил раболепно всем своим социумам — от семьи до государства, — так испохабить, изгадить, изнасиловать всю эту великолепную и грандиозную природную махину третьей планеты от звезды, именуемой по-человечески Солнце?! Ответ ясен.
Наивная мечта В.И.Вернадского об автотрофности человечества, близка уже, кажется, к своему воплощению, — пожирая себя, человек делает всё для того, чтобы перейти в скором времени на растительный (т.е. совершенно безмозглый) способ существования: В.И.Вернадский, конечно, мечтал несколько об иной автотрофности, но такова уж судьба всякой мечты — грезишь о чём-то невероятно прекрасном, а в итоге получается какая-то совсем уж неожиданная, а то и зловредная чепуха: очарование чревато разочарованием.
Ещё один мечтатель — К.Э.Циолковский — грезил о лучистом человечестве, когда мы-де станем летучими и вольными лучами без всяких там телесных и прочих проблем, — будем, дескать, себе летать там и сям, от планеты к планете беззаботно и гордо…
А диковатый самородок Н.Ф.Фёдоров грезил о физико-химической победе над смертью, когда, мол, раскроются трухлявые гроба и наши многочисленные усопшие предки восстанут пред нами въяве и вживе, и обнимут нас, несчастных, и расскажут нам много всего интересного, всю правду поведают о славных былых временах и наставят нас на путь истинный… А станет нам тесно от эдакого столпотворения бессмертных человеков, полетим на Луну, на Венеру, на Марс. Делов-то…
История нашей цивилизации, эпохи грандиозных свершений, терзаний и надежд, ХХ век с его небывалыми взлётами и небывалыми падениями преподнесли нам настолько наглядные уроки дичайшего цинизма и глумления над этическими идеалами всех времён и народов, что самый неотёсанный, с точки зрения современного европейца, дикарь, никогда не слышавший таких слов, как любовь, благо, добро, справедливость, честь и совесть, живущий повседневной борьбой за элементарное, самое что ни на есть примитивное существование и отправлением своих первобытных языческих культов, представляется нам сегодня чуть ли не единственным воплощением сих идеалов, ибо лучших, менее грешных претендентов на этот пост нам теперь всё равно уже никогда и нигде не найти.
А не идёт ли всё зло на земле от наших твердолобых идеализаций и мстительных утопий? Может быть, и так. Но если это зло, то зло почти неизбежное, ибо жизнь есть явление неясное, смутное, а всякая её вынужденная конкретизация, всякое её процессуально-этапное и прогностическое определение так или иначе оказываются чересчур гипотетическими, идеалистическими, умозрительными, а по сути — лживыми.
Зло вообще-то есть неизбежное, хотя в то же время и случайное, обстоятельство, частичное повреждение, изъязвление добра, выпавшее ему на долю в результате его актуализации в заведомо неидеальных, земных условиях.
Зло — это контингентный факт, на который пенять грешно, смешно и бесполезно, как смешно и бесполезно пенять реальному солнцу за его пресловутые пятна: пятен не имеет лишь идеальное солнце.
«В начале был Логос» (Ин.,1:1), то есть в начале был стройный замысел, идея, отвлечённый план, схема, модель, каковая, претерпев актуализацию в нашей реальной действительности, не могла избежать закономерного образования побочных контингентных неточностей, ошибок и поломок, которые, компенсируемые отрицательными обратными связями мировой системы, не составляют для неё в целом особенной проблемы.
Другое дело грех, который совершается специально и сознательно, хотя, если говорить с учётом терминологии К.Г.Юнга, он может совершаться и бессознательно, но бессознательное есть ведь только условная часть сознания, ответственность за полноту и «вменяемость» которого лежит на плечах его обладателя, т.е. , по Юнгу, нежелание осознавать свои бессознательные импульсы есть сознательное желание не знать, закрыть глаза на свои собственные побуждения, что само по себе есть уже великий человеческий грех, ибо человек потому и человек, что он имеет власть над своим сознанием, своей душой. То есть та самая «невменяемость», за которую наш суд смягчает приговор преступнику, есть, выходит, больший, а точнее, каузально первейший, более серьёзный грех, чем его, какой бы то ни было, «судопроизводственный» результат (за исключением безнадёжно патологических случаев).
Человек совершает грех, когда он себя не держит. Это не значит, что человек не имеет права на самозабвение, — наоборот, именно благодаря забвению себя, своего жалкого и жадного «Я» (а точнее, неадекватной, корыстно надуманной части своего «Я») и совершаются в мире все подлинно благородные деяния, но при этом совершающий их человек держит свою самость в её простодушно-бескорыстном слиянии с миром, универсумом, абсолютом (а если говорить о Боге, то и с Богом).
Держание себя происходит совсем не торжественно и явно. Неистребимо-весёлое и ненадуманное, непреднамеренное, непринуждённое, а по сути всего лишь простейшее внимание — вот что нужно для этого. Обычное уважение к жизни и её мелочам.
Чтобы быть на-стоящим, до-стойным и стоящим человеком, чтобы открыть себя для Откровения и предстать пред Ликом, вовсе не обязательно совершать подвиги и достигать высот в каком-нибудь деле. Достаточно просто жить в незаметной дружбе с незаметными мелочами, достаточно видеть и слышать, не прилагая к этому никаких видимых усилий. В этом и состоит подлинное смирение — в уважении к тому, что тебя окружает, а значит и в уважении к себе, к себе, идущему навстречу свободному предопределению — Провидению. Разве это так трудно?..
Если вы скучно и тупо пьёте свой скучный чай и смотрите на тупую стену, то вы скучный и тупой — невменяемый — человек. Христос пришёл, чтобы сделать нас вменяемыми — наши конкретные преступления Его не волновали.
Вера — это и есть вменяемость, внимаемость, вмещаемость, при которых сознание, дух обретает спокойную цельную силу, снимающую любые проблемы.
Дело, в конце концов, не в Боге, а в нас — в том, как мы с собой, своей душой распорядимся. Христос пришёл и ушёл — а мы остались, и смотрим друг на друга потерянно и недоумённо.
Христос пришёл и ушёл, но прежде чем уйти, успел расставить новые акценты и валентности. А мы и поныне ещё над ними кумекаем, , хоть они и ускользают у нас между пальцами, аки песок той пустыни, где дьявол Его искушал, — искушал, потому что у него были для этого основания: Иисус сомневался, опасался и не решался поначалу ступить на путь Своего решающего последнего призвания, чреватого суровыми для Него последствиями.
Он сомневался почти как Гамлет, и медлил… Чего уж там про нас говорить, многогрешных…
Проблема даже не в том, что чрезмерное смирение и самобичевание не менее опасно и зловредно, чем эгоизм и самодовольство, а в том, что «золотой середины» меж ними в реальности не существует. Если мы хотим жить в первой, настоящей реальности, а не метаться между культурно «отрихтованными» биполярными понятиями-ярлыками, мы рано или поздно вынуждены будем безжалостно их отбросить и попытаться подойти к целостному, сразу-синтетическому (то есть без предварительного анализа-расчленения) восприятию себя в этом мире — всё-таки себя, в себе, из себя… Всё-таки с собой так или иначе приходится разбираться, но не с собой как объектом и субъектом (этот способ европейской «расчленёнки» мы уже исторически исчерпали), а с собой как неразложимым целым своей-не своей жизни, которая не ограничивается очевидными пределами сугубо физического тела.
Библейские заповеди врождены нам сызначала, то есть, конечно, не сами эти заповеди, а психический аппарат, обусловливающий элементарные представления о добре, красоте, истине, подобно тому, как вестибюлярный аппарат обусловливает наши представления о верхе и низе.
Начальные аксиологические (ценностные) констелляции со временем «перевоспитываются» в социально ориентированные установки, имеющие самодовлеющий характер: эти установки определяют дальнейший рост крепостных стен монументально-шлакоблочной культуры, которые в итоге обрушиваются на того, кто их породил. Таким образом, исходно оборонительная (в отношении к природной стихии) мощь цивилизации незаметно поворачивает свои уже слишком многочисленные орудия против своего создателя, человека, который уже из кожи вон лезет, чтобы стать объектом и продуктом культуры и цивилизации, забыв о том, что он есть «целое» (не часть) той самой неделимой природы, с которой он доселе воевал не на жизнь, а на смерть как с чем-то чужим и заведомо враждебным.
Однако природа «взяла» человека изнутри и — взбунтовалась. Оказывается, покоряя природу, человек воевал с самим собой и, кажется, почти уже себя покорил, положил на обе лопатки.
И теперь, чтобы что-то по-настоящему, первично и непосредственно увидеть, увидеть собственными, «незапудренными» глазами, мы должны освободить свой взгляд от автоматического социально-культурного удвоения и осознать свою унизительную обусловленность внешней, уже давно не нашей, лицемерной и бездушно-технологичной конъюнктурой.
Когда-то живые, свежие и насущные коммуникативные конструкции и заповеди, пройдя многовековую культурно-историческую «рихтовку» (канонизацию), дряхлеют, роговеют, каменеют, мервеют и оборачиваются заурядной банальностью, пошлостью, оковами духа.
Именно поэтому, например, образованный и чуткий к языку человек не может уже всерьёз, без иронии признаться в любви посредством гениальной и древней формулы «я тебя люблю», а вынужден передавать её изначальный смысл не столь измусоленными околичностями и экивоками (этот пример в одной из своих статей приводит Умберто Эко).
Прозрение, откровение происходит не вчера и не завтра, а здесь и сейчас — лично с нами, через нас, сквозь нас — и не благодаря каким-то идеям, знаниям, убеждениям, надеждам, личным достижениям, заученным формулам, правилам, прилежанию, неприлежанию, самовоспитанию, наставлениям, проповедям, постам и т.д., а вопреки им, а точнее, помимо них и даже — благодаря тому, что нам по случайному счастью и совершенно беспечно удалось вдруг если не изничтожить, то усыпить в себе ими порождённых монстров, чтобы сознание, обретя блаженное опустошение, смогло наконец просто воспринять само себя, то есть истину, которая есть не вещь, не объект, а само это наше точно и ясно просветлённое, без-рассудное состояние — состояние Откровения.
Когда вселенная вылупилась из яйца, тогда-то всё и началось: расправила крылья свёрнутая в точку Структура, завизжала-заверещала, раскручиваясь, часовая пружина всеохватного воскресения, и Древо Жизни торопливо раскорячило в космической черноте свои цепкие корни-когти и распушило-распетушило меж звёздами бесчисленные листья-перья.
Птица — сокровеннейший архетип.
Птичка божия не знает ни заботы, ни греха…
Птицы, они не сеют и не жнут...
Инстинкт летания изначально заключён в человеческой природе: с детства мы грезим о полёте и явственно ощущаем, что некто, будто за какую-то провинность, отнял у нас несомненную к нему способность.
Ангелы неспроста представлены нам как птицечеловеки.
В немифических, реальных птицах нет, конечно, ничего ни ангельского, ни романтического. Они нисколько не лучше, чем какая-нибудь полевая мышь… В конце концов крылья есть и у малоприятного нам таракана, и у комара, и у жука, и у мухи-дрозофилы…
А в итоге — крылья есть у большинства живых существ (ведь число хотя бы только одних насекомых на Земле на несколько порядков больше, чем число всех прочих животных), так что для природы явление это вполне рядовое.
В знаменитом фильмеАльфреда Хичкока «Птицы» развенчивается выработанное европейско-американской цивилизацией самодовольство человека, успокоенного ложной уверенностью в предсказуемости окружающего его природного мира: но мир этот вовсе не таков, как мы о нём думаем, и нам он до сих пор совершенно неведом.
Россия — страна традиционно земледельческая, и «хлеб» для русского человека слово особенное — родное, сокровенное, архетипическое. Русский человек стойкий, выносливый — без чего угодно может обойтись, акромя хлеба, хлебушка… Хлеб для него много больше, чем только продукт, он — Божий дар, тело Господне, символ плодородия, богатства и счастья. Русскому человеку совершенно ясно, что хлеб есть могучая духовная сила. С хлебом — жизнь, без хлеба — смерть. Без хлеба не обходятся ни самый богач-разбогач, ни распоследний босяк и бомж.
Хлеб у русских стоит в ряду таких понятий, как мать-сыра-земля и родина, земля и воля, небо и солнце, тьма и свет... Хлеб да вода — солдатская еда! Зачастую мне приходилось питаться сугубо чёрным чаем с чёрным же хлебушком вприкуску — и дух мой при этом бывал наиболее ясен и чист.
А сегодня ночью я удивительно летал на странном астронавтическом корабле с огромным иллюминатором с левой стороны…
Возможно, злаковое земледелие возникло в раннем неолите отчасти как прарелигиозный культ. Именно сознание демиургического созидания несуществующего в дикой, неокультуренной природе продукта как бы из ничего (ex nihilo nihil, «кто был ничем, тот станет всем«), из праха и брения (из муки и муки) делают производство и вкушение хлеба священным, архетипическим ритуалом ведущих мировых цивилизаций.
Куда бы ты ни шёл, там ты и есть. То есть — здесь. Всегда — здесь. Либо ты это принимаешь, либо вступаешь в разрушительный конфликт с самим собой и миром.
Позволь текущему моменту настоящего быть таким, каков он есть и каким оно всё равно ведь будет — с тобой ли, без тебя… Воевать с реальностью, с собой, с окружающими людьми — бесполезно и крайне непродуктивно.
Мы культивируем конфликт ради утверждения и укрепления своего эго, ради придания ему самобытной отдельности, непохожести, за какую нынешняя цивилизация может наградить нас своими престижнымибонусами. А полная, безоглядно-самоотверженная сдача бытию это наше эго нивелирует, умаляет, смиряет донельзя. Делает нас последними. Но именно об этой ситуации Иисус Христос говорит: «И последние будут первыми». То есть через всеприятие и вольное самоумаление постигается истина и те ценности, что драгоценнее и дороже всякого эго, всего частного и конечного.
Привычка к противлению естественному ходу вещей приводит ко многим бедам — в том числе, например, и к канцерогенным заболеваниям.
Всякая нарочитость, искусственность, всякое чрезмерное усилие, направленное на некий гипотетический результат в виртуальном будущем, всегда приводит к стрессу, к конфликту, к деструкции и болезни, а вовсе не к успеху, к какому устремлено большинство членов нынешнего общества потребления.
Лишь в радостном единстве сердца и ума возможно подлинное — неконфликтное — делание, наиболее продуктивное из всех возможных. Так исполняется то дело, к коему мы изначально призваны природой, когда нам в кайф сам процесс его делания и когда мы не думаем болезненно о результате, который всегда приходит неожиданно и поэтому застаёт нас врасплох: но обескураженность эта нам в радость и в удовольствие. Вот это и есть подлинный успех, который всегда только лечит и никогда не калечит.
Делать что-то одно, не отвлекаясь ни на что другое, это значит быть тотально погружённым в то, что делаешь, отдавая этому всё своё внимание. Это действие сдачи себя бытию на поруки — и оно наделит тебя истинным могуществом.
Приятие того, что есть, ведёт тебя на более глубокий уровень существования, где твоё внутреннее состояние и самоощущение не зависит более от суждений ума с его делением на «хорошо» и «плохо».
Мысленно говоря «да» таковости жизни, принимаешь настоящий момент таким, как он есть, — внутри тебя будто распахивается некий простор, глубоко мирное и благодатное пространство.
И при этом на поверхности ты можешь быть весел в ясный, солнечный день и печален, когда холодно и льёт беспросветный дождь. Но ни счастье, ни несчастье уже всерьёз и глубоко, как прежде, затронуть тебя не могут. Твой внутренний покой (подобный бездонной чаше, наполненной водою всклень) потревожить уже невозможно. Разве что лёгкая рябь пробежит иногда по поверхности твоего безгранично-блаженного единства со всем и вся.
Ты остаёшься тем же живым человеком со всеми ему присущими проявлениями, однако всецелое приятие того, что ЕСТЬ («и ни в зуб ногой!»), открывает в тебе то вольготное измерение, что вовсе не зависит от каких бы то ни было внешних и/или внутренних условий и обстоятельств, от прихотливых эмоций и мыслей.
Для осознания бренности и преходящести всего, что существует в окружающей жизни, всякий уважающий себя йог практикует, например, помимо прочего, созерцание разлагающихся трупов людей и животных, а также глядя на обычного живого человека, должен всегда помнить о его неприглядных внутренностях и естественных нечистотах, какие обычно принято скрывать одеждой, гримом, благовониями, ароматизаторами, духами. Обычное своё тело, своё лицолюди не принимают в их натуральном виде, а стараются как-то дополнительно приукрасить и приблизить к тем глянцевым стереотипам, что диктуют обществу модные в этом сезоне нормативы (тренды) внешнего «успеха» (что, как мы уже выяснили, с неизбежностью порождают конфликты и стрессы, ибо воюют с самим естеством, самой природой и извечным божественным единством всего и вся, каковое никому нельзя победить по определению).
Сдавшись Настоящему, становишься текучим и пластичным, ибо в мире царствует лишь один неизменный закон, гласящий о том, что «всё течёт, всё изменяется» и что «нельзя дважды войти в одну и ту же реку» (закон великого Гераклита). Поэтому регулярная переоценка всех и всяческих ценностей — такая же естественная гигиеническая процедура, как утреннее омовение и чистка зубов, как периодическое отправление естественных надобностей. Мы не хозяева в собственном доме, в собственном мире, в собственном теле — и дом, и мир, и тело непрерывно умирают и снова рождаются, умирают и рождаются, умирают и рождаются… Ни за них, ни за какие-то свои привычки, привязанности и принципы цепляться в высшей степени бессмысленно. Разумнее всего сдаться преходящести, текучести всего и вся, что означает играть со всем этим, став отстранённым игроком-соглядатаем. Всё при этом будет идти как будто по-прежнему — работа, повседневные заботы, встречи и разборки с семьёй, друзьями и сослуживцами и т.д., — но уже без ублажения желаний своего ненасытного эго и без потворства прежним страхам, ибо ты сдал себя на поруки текущему бытию и никому ничего не должен, а за тебя предстательствует и отвечает вся природа целиком, вся вселенная, к которой ты вернулся, как к себе домой, с которой слился и от которой не хочешь (а скорее даже, не можешь) больше отпадать.
Ты принял и заведомо простил себя — вот таким уж ты уродился на свет! Ты принял и заведомо простил своего небезгрешного коллегу по работе — ну что с ним поделать, таким уж он уродился на свет! Ты принял и заведомо простил своих неидеальных родителей, что оказались нелучшими педагогами и воспитывали тебя не по Ушинскому, не по Корчаку и не по Споку, а как придётся, а потому твои на них обиды так естественны, так понятны, но теперь, простив родителей, ты можешь и эти свои обиды даже уже не прощать, а оставить в покое, отпустить их на волю и не хвататься за них то и дело при всяком удобном (выгодном) для твоего эго случае… Все мы явились в сей мир такими, какими уж явились и у каждого из нас своя Карма, и уровни нашего природного развития и призвания далеко неравноценны, а вдобавок ведь ещё и текучи, изменчивы — по-разному текучи, по-разному изменчивы. Все мы по-своему несовершенны и друг с другом несовместимы — в той или иной степени. И можем быть лишь теми, кто мы есть — не больше. Будешь с этой реальностью воевать — получишь своим же бумерангом по башке. Гармония придёт, но лишь тогда, когда примешь таковостьсуществующего порядка вещей и не будешь больше предъявлять миру неосуществимых требований. Как посмотришь, так и увидишь. С внутренним примирением на тебя сойдёт тишина и покой, ясная бдительность и осознанность, что всегда смотрит на всё ( и на тебя самого) как бы немного со стороны, ибо не зависит от эго, заселившее центр твоего существа (полностью вытравить его невозможно, да и не нужно, так как оно необходимо нам для определённых чисто технических телесных реакций).
Отпустив внутреннее сопротивление, как правило, обнаруживаешь, что и внешняя ситуация изменилась к лучшему.
Незачем принуждать себя к наслаждению Настоящим, а тем более к тотальному счастью — оно придёт, когда придёт его время. Достаточно просто позволить таковости момента Настоящего быть, просто быть такой, какая она есть. Не надо ничего из себя выкаблучивать, не надо стараться, пыжиться, стремиться. Ненарочитость и спонтанность — те качества, что присущи животным, заведомо не потерявшим единства с природой — их мы снова должны в себе обнаружить, вспомнить то, что оказалось в нас наглухо забито вездесущей цивилизацией и социальной муштрой.
Не размышляй, а бери и сдавайся текущему и текучему мгновению со всеми своими потрохами — плыви по течению жизненной реки, спонтанно лавируя меж островками, брёвнами и прочими препятствиями, что будут попадаться тебе на пути, слегка отклоняйся от них то влево, то вправо — по обстоятельствам: то есть решай проблемы по мере их поступления, не забивай себе голову дурацкими опасениями, на придумываение коих так горазд наш повседневный ум, норовящий царствовать над нами целиком и полностью (но негоже, чтобы нами правил какой-то тупорылый калькулятор).
В тот сокровенный миг, когда ты, споткнувшись на ровном месте или оказавшись на больничной койке, потеряв близкого человека или потеряв деньги, перестанешь наконец уныло вопрошать: «Почему всё это происходит со мной и за что мне такие напасти?!» — в тот самый миг ты отпустишь своё внутреннее сопротивление, свою душевную войну на вольные хлеба, на свободу согласия и примирения, и в этот самый миг ты сдашься естественному ходу жизни на поруки и начнёшь догадываться, что даже в самых неблагоприятных ситуациях таится глубинное добро и урок. Каждое несчастье чревато просветом откровения.
Приятие неприемлемого — величайший источник благодати в этом мире.
Надо научиться жить с тем, чего ты не знаешь и не понимаешь. Принять своё «я не знаю», «я не умею», «я не могу». «Я — неидеален». Пусть энергия космоса течёт через тебя — вместе с ней через тебя будет течь и высшее знание. Когда ты расслаблен и бдительно спонтанен, когда не заморочен проблемами, не зажат необходимостью их решения, ответ на любой вопрос обязательно будет тебе подарен свыше — по каналом, свободным от пробок и шлаков эго-ума. Отпусти свою проблему погулять — сдай и её, и себя вместе с ней на поруки вселенной всецелой, с лёгким сердцем препоручи ей ворох всех твоих «хвостов» и долженствований, всех своих неувязок, разочарований и несбыточных мечт, сбрось с плеч своих долой все эти свои застарелые мешки и баулы притязаний и надежд, комплексов и фобий, стань лёгкой пушинкой и вечным ребёнком, «ибо их есть Царствие Небесное»...
Недавно в супермаркете «Пятёрочка», что рядом с моим домом, я подивился буддовой невозмутимости большой чёрно-белой кошки, что дремала на ковролине прямо в самом центре прохода между входом в магазин и кассами, не обращая, казалось бы, никакого внимания на снующие мимо неё ноги многочисленных покупателей, что запросто могли ведь её потревожить, но вместо этого замедляли движение, бережно обходили это препятствие в виде бдительно спящей кошки и дружно умилялись сей житейской её неприхотливостью и нерасчётливостью, какой не всякий бомж и не всякий конченный алкаш достичь способны в своём пофигизме по отношению к окружающему их обществу. За эту кошку отвечает вся природа — бессознательно догадываясь об этом, покупатели на животное, что явно мешало их свободному проходу, нисколько не обижались, как обиделись бы, если бы на месте кошки был бы, допустим, солидный мужчина в цивильном костюме.
Кошка спит — но она, как часть чистого пространства сознания, сознания, не отождествляющего себя с формой эмоций и мыслей, реакций и суждений, внеположна ситуации своего лежания в центре прохода, внеположна проблеме, что мешает покупателям после рабочего дня затовариться товарами народного потребления, внеположна, в конце концов, собственной конкретной самости…
Всё, что бы ты ни принял целиком и полностью, даст тебе свободу и безмятежный покой. Даже приятие своего неприятия, своего настырного сопротивления (уж таким ты уродился на свет!).
Звери, птицы, деревья и цветы на самом деле имён, в нашем понимании, не имеют и далеки от наших сопоставлений и градаций. Они не воюют с текущей жизнью, а спонтанно к ней приноравливаются, действуя по обстоятельствам. Они не сеют и не жнут, а живут сегодняшним днём и питаются чем Бог послал.
Позволь же жизни быть свободной от твоих назойливых уподоблений и сравнений — и она окажется несравненной и безмерной.
