В эпоху ледникового периода многие животные вымерли от неожиданного холода. А те, что пока ещё жили, старались как-нибудь приспособиться к изменившимся климатическим условиям. В том числе и древние иглокожие свиньи. Днём они бродили по округе в поисках пропитания, а по ночам, когда становилось намного холоднее и жуткий мороз гнал их к своим соплеменникам, они сбивались в небольшие группки и устраивались на ночлег в каких-нибудь более или менее укромных местах. Жизнь заставляла их объединяться друг с другом, «чтоб не пропасть поодиночке«, да только острые иглы, растущие на поверхности тела этих реликтовых свиней, невольно ранили кожу каждой близлежащей свиньи и мешали их взаимному обмену жалкими остатками своего драгоценного тепла. Уколовшись о товарища, каждая из свиней поначалу с визгом отшатывалась в сторону, но при этом быстро снова замерзала так, что вынуждена была снова придвинуться к своему не менее колкому соседу, чем она сама.
Судьба предоставила им парадоксальный, но неизбежный выбор: либо погибнуть, замёрзнув, как уже замёрзли сотни видов животных на обледеневшей планете Земля, либо, с болью, но и надеждой претерпевая тернии ближних своих, всё-таки попробовать как-нибудь выжить. Им пришлось выбрать второе и научиться молча выносить боль от никогда не заживающих ран, чтобы не дать в себе угаснуть драгоценному дару жизни, какой свиньи-собратья передавали друг другу слабым теплом собственных тел, покрытых острейшими иголками, какими Господь наградил их для защиты от коварных врагов, по иронии судьбы, уже исчезнувших с лица Земли. И случилось чудо — иглокожие свиньи выжили.
Мораль сей басни такова: выживают лишь те взаимоотношения, при которых каждый снисходит к природным недостаткам ближнего своего и в ответ ожидает того же, когда у каждого в приоритете взаимное друг к другу уважение, надежда и терпение. Бог терпел — и нам велел.
Ну вот. Поругался с любимой. Зарядили дожди. Кончился сахар. Кончился хлеб. Перебои с водой. После вчерашней бани осталась бутылочка пивца — не спеша распечатать, наполнить до краёв железную кружку, медленно смаковать, вслушиваться в шипенье оседающей пены, закурить остатнюю примину, жизнь, на что ты мне дана, мысленно повторять, всё хорошо, всё хорошо, отлично, всё о’кей, и гут, и даже бессер, что за окном занудные дожди, то это даже очень интересно, мы со своими круглыми глазами, мы сами по себе, мы пиво пьём и курим сигаретку, мы годы переводим на говно, мы знаем цену тихому безделью, мы стройки века славили трудом, мы ненавидели, любили, мы мечтали и танцы танцевали под луной, теперь мы пиво цедим неторопко и курим сигаретку не спеша…
6.09.93 (11-10)
Лета ведь почти и не было, а тут вдруг бабье лето, прощальное, дескать, тепло, а какое оно прощальное, когда прощаться приходится со сплошными дождями занудными: картошка и лук напитались водою в земле и заживо гниют… Тоска-а…
А талантливый Юрик С., как следует из его письма, умотал на Сахалин от семейных забот и творческого застоя, работает на рыбзаводе, ночью выходит на океанский берег, смотрит на волны, на яркие звёзды, думает ни о чём, дозревает, подзаряжает свой нутряной аккумулятор…
А я здесь — никуда не уехамши — в очередной меланхолии, очередную пустоту пережидаю…
Вот и опять дождина зарядил. А мы что? Мы ничего. Ещё живём. Хлопаем глазами…
6.09.93 (13-58)
Опять началась подписная кампания. Но всеобщий газетно-журныльный ажиотаж уже сошёл на нет.
Страшно вспомнить, где-то в конце восьмидесятых я выписывал 12 газет и 24 журнала — почтальоны, бедняги, плевались и чертыхались, ежедневно таская мне кипы и ворохи всевозможных периодических изданий…
А я, впав в болезненную зависимость от их визитов, чувствовал себя хроническим алкоголиком, будучи не в силах освободиться от ежедневного заглатывания огромных порций мерзкой правды и многих и многих других правильных, и сомнительных, и мелких, и глубоких, и больших, и малых, и красных, и белых, и всяких прочих мастей — суждений, статей, очерков, материалов, исследований, рассказов, повестей, романов и стихов…
Какое же это было через несколько лет счастье — наплевать на всё это изрядно сивушное пойло и взглянуть наконец на мир ничем не стеснёнными — трезвыми — глазами…
6.09.93 (17-45)
По маяку грассирует Вертинский. Случайное эхо навеки сгинувшей эпохи… А вот теперь какой-то рок кровавый — хрипато визжащие голоса. Подзаработать надобно на водку и консервы. Сочинить что-нибудь относительно грандиозное. А потом — влюбиться в очередной раз. И снова твердить, что вся-то жизнь моя тебе одной принадлежит, и гнать стихи расхристанным аллюром… Потом опять — апатия и смерть очередная. И всё сначала снова начинать. Сочинить. Влюбиться. Распрощаться. Напиться. Уснуть и видеть сны. Воспрять. Опять. Глядеть на деревья и облака, беседовать с бродячею собакой, обниматься со случайным, но добродушно краснорожим алкашом, молчать и петь, разговаривать речи, рыдать над старинным романсом, постричься наголо под бритву, дожить до летнего тепла, проснуться и петь, и ничего не ждать, и жить, и жить, и жить…
И вся-то наша жизнь есть борьба.
6.09.93 (18-57)
Честно: литературу в грош не ставлю. Но бросить — пока — не могу. Не знаю почему — но не могу. Может, это просто привычка. Вполне возможно. Не знаю. Но — не ставлю ни в грош. Пустопорожняя трепотня.
Другое дело — музыка. Тут просто нет (и не может быть) никаких слов — только звук, чихающий на утилитарные человеческие смыслы, овладевающий смутными стихиями так легко и вольготно, как слову и не снилось никогда.
Литература — она если и не в рамках, то всё равно только на грани, не более того, а Музыка — она всегдаза, всегда над, она и есть сама стихия, одновременно объемлющая собой всё и вся и не объемлющая ничего, она одновременно — и средство, и цель, она самое бессмысленное из всех искусств, а значит — единственное настоящее искусство, потому что истинное искусство — это преодоление всего слишком искусственного и слишком человеческого…
Когда-нибудь (и недалёк тот час!) испишучь — вернусь в музыканты, стану музыкой вольготной…
Моя простодушная искренность зачастую приводит в тупик окружающих людей, многим из которых она вовсе не нужна (и это нормально); но здесь я ничего не могу (и не хочу) с собой поделать…
Убей меня, но я скажу из гроба, что жизнь, пусть даже смерть её перебивает (облагораживает), но всё-таки она (мне это ясно, как ясна простая гамма) — наивна и прекрасна... А что до хлама — пусть его… оставим хламу — хламово, а сами будем постигать вечернюю чудесную улыбку простых вещей, несуетную пустошь тишины и вод предвечных глубину…
Пророкам и борцам оставим их стенанья. Будем жить и дышать — легко и просторно.
Оставим притязанья — суетливым. Наше милое малое — всегда с нами. И в этом — наша сила, в этом — исход.
1.09.93 (17-07)
Всё на самом деле значительно проще и веселее — мы сами многое накручиваем, заморачиваем…
В старости, в тюрьме, на необитаемом острове, на войне, перед смертью — любой человек начинает понимать, что истинная ценность жизни заключена в самых простых, и даже примитивных, вещах: небо, дерево, трава, стол, стул, стакан чаю, хлеба кус, тепло, свет, простодушие, сердечная благость, покой и воля неспешного созерцания…
Успокойся, вслушайся в себя, пойми чего ты хочешь… Ничего никогда не поздно. Опаздывает только тот, кто спешит, суетится, мельтешит, торопится урвать… А урывать ничего не надо — всё будет дадено в свой срок тому, кто спокоен. А спокоен тот, кто честен и чист.
1.09.93 (17-45)
Вот, Николай Василич изнасиловал свой стихийно-творческий аппарат, свернул себе (ему) шею. Да и Лев Николаич тоже. Сие — не гоже... Кто ещё?.. Маяковский, Пастернак… Фадеев… А аппарат сей хрупок, нежен и нежного же требует к себе отношения. Ремесло-то ремеслом, но для себя я понял — ежели что не идёт, осторожненько (сам) отойди в сторону, займись другим… Доверься Богу — Он приведёт куда назначено тебе, ты лишь прилежный полупроводник, а своеволие твоё — иллюзия подростка; художник зрелый, если надобно (Ему), умеет замолчать на годы, что равносильно смерти для него, поэтому иной, когда с ума не сходит, буквальной смерти предаёт себя поспешно (Рембо, Ван-Гог, Есенин, Маяковский, Цветаева, Пушкин), душа его смятена становится, верх и низ его сбиваются в кашу, в гоголь-моголь…
Жила-была себе заскорузлая деревянная табуретка. У неё была своя неповторимая судьба. И своя неповторимая человеческая задача — оприютить хладный космос, не имеющий всеобъёмлющего смысла ни без Бога, ни с Богом, ни с табуреткой, ни без. Ну и чёрт с ним, со смыслом, давайте присядем, закурим, помолчим, покуда курим, что-нибудь придумаем, пока молчим. Чин-чин. Кайф. Нирвана. Удобства минимальные, зато функциональность предельная: потому и предельная простота.
Преступные подростки сколотили тебя когда-то в своём исправительно-трудовом ПТУ. С тех пор прошло, протекло, пролетело, просквозило, просвистело, проползло много-много лет, дней и ночей, и где только за всё это время ты ни побывала, кто только тебя ни осёдлывал, какие только зады!.. Но ты, древесная и четырёхногая, была ещё и столом, и постаментом, и орудием убийства, и средством защиты, свидетелем кротким кухонного быта… Пока не пошла на дрова и не сгорела дотла в закопчёной печурке-буржуйке, согрев своим древесно-огненным теплом живых ещё покуда человеков, измождённых суровыми следствиями энергетического кризиса: но и они когда-нибудь сгорят — пойдут кому-то тоже на растопку…
Жила-была себе заскорузлая деревянная табуретка, сотворённая по образу и подобию древнего доброго дуба. В табуретке шевелилась и дышала в полусне весёлая древесная душа. Эта полусонная древесность, населяющая планету, одно из немногих полусознательных сообществ, неотступно и героически противоборствующих её всеобщей дьяволизации…
В разраздольном поле у перепутья трёх дорог наша героическая табуретка служила порой случайному путнику древом отдохновения и покоя. Почти древом, почти покоя, но — служила, служила!..
Хотя за годы и годы кособоко-сомнительного стояния вдали от домашнего уюта и тепла она, бедняжка, одичала и растрескаласьвдоль и поперёк, но каждую весну, но каждую весну она снова и снова ощущала в себе слабые токи своей древней древесной сущности и изо всех сил тянулась призрачными ветвями к радеющему за всё живое божественному светилу, дрожала всеми своими несуществующими листочками — с восторгом и верой, с восторгом и верой…
Поймите же вы наконец, что и дерево, и табуретка, и машина, и человек, и облако, и хлеб, и птица, и земля, и небо, и солнце, и дом, и чаша, и вода, и камень, и зверь, и часы, и книга, и яблоко, и штаны, и огонь, и бабочка — всё это суть живые и сознательные сущности: хоть как-то, хоть не совсем, почти, случайно, хоть каким-то боком, но — живые, но — сознательные! Ибо невероятное — всегда вероятно. Ибо чудо есть чаемое ЕСТЬ. Проявление всеприемлемого бытия.
Я — табуретка!.. У перепутья трёх дорог стою я в разраздольном поле — забыт, изломан, хромоног: зато исполнен доброй воли... А тут вдруг как-то я заметил, что откуда-то сбоку у меня появился сначала какой-то странный нарост, будто сучок, а потом из него начал вдруг — о чудо! — пробиваться тихий и скромный росточек — веточкаживая...
Гореть ли нам в геенне огненной? — да мы и так уже горим… И облекаем смрадом погани наш православныйТретий Рим… Впрочем, это всё для рифмы, ибо никак не могу отнести себя к мрачным представителям черносотенного православия, которые примерно так и говорят (хотя подлинная рифма просто так ведь не приходит, и тайна рифмы в том, что она есть божественно-провиденциальная синхронизация)…
Вторя Даниилу Данину, могу сказать, что я есть зоологический оптимист. Все мои опыты, наблюдения, поползновения всегда приводят меня только к одному — к Свету. Вопреки всему. И заслуга в этом не моя, а генетической моей природы.
Огонь — это солнце и свет, тепло очага и завет, бессонница красной калины
и Неопалимой Купины.
Дополнительная человеку махина окружает, кружит его, оплетает, опутывает, так вплетается в его повседневье, что трудно подчас разобрать где кончается человек и начинается машина. То бишь — становится уже ещё одной ногой, ещё одной рукой, одним ухом, глазом и т.д. А то даже и — ещё одной кучкой нейронов, ещё одним шматком нежнейшего мозга…
Т.е. человек есть не только человек, но и то, что он делает — вне себя. Человек чрезмерен, избыточен, не может довольствоваться собственными, сугубо человеческими, границами и потому — экспансионист.
Машина в хороших руках — хороша, в плохих — плоха. В первом варианте она рождает в человеке дополнительные чувства радости и свободы, достоинства и силы, тепла и уюта… Во втором — чувства прямо обратные.
Иные машины настолько сживаются-срастаются со своими человеческими хозяевами, что взаимодействуют с ними уже не только технически, но и на уровне тонких ощущений, на уровне интуиции. Сейчас уже доказано, что вообще любой предмет-объект, с которым достаточно долго и тесно взаимодействует человек, одушевляется им отнюдь не метафорически, а буквально. То есть сей предмет-объект уже после снятия человеческого воздействия сохраняет в себе вполне материальную память об этой связи, некое конкретное последействие. То есть человек может приручить не только животное, но и любую вещь, любую машину.
Отсюда — разделение объектов на живые и неживые совсем не очевидно. А уж то, что сделано человеком собственными руками и служит ему потом в течение жизни верой и правдой, то неизбежно наделяется теми или иными свойствами полевой формы жизни.
Старые, опытные операторы компьютеров, кинокамер, всевозможных станций и станков, шофёры, лётчики, мариманы и многие иные технические управители знают случаи разумного, своевольного поведения сроднившихся с ними машин.
Но всё равно машина только средство, инструмент, костыли, хитрость, Троянский Конь…
Хотя — если отрубим человеку ногу, поймём, что эта нога есть такой же его костыль, как и органично встроенная в его жизнь машина. То есть проблема машины (как и проблема табуретки) есть только часть проблемы человека.
В той же вечерней — извечно застывшей — электричке подвыпивший мужик славно, с подвывом затянул на весь вагон «В такую шальную погоду нельзя доверяться волнам«…
А погодка в тот день и вправду была шальной — снежный буран, холодрыга, и это в середине марта; народ съёжился, насупился: а тут — раскрыл глаза, заулыбался, воспрял духом — ещё живём!..
Жизнь в отчизне катится куда-то в тартарары, в который раз нас снова хватают за шкирку и тыкают носом в дикие хохочущие цены, в бескормицу, в грязь нищеты и политических склок...
Но появляется вдруг эдакий вот сморчок-мужичок, и мы снова — живы, и не помрём, и усаживаемся теплее друг к дружке, мы снова вместе, мы — народ, такой народ, который столько перетерпит-перетрёт, что им там и не снилось…
В столице деревьев не видно, хоть их и навалом, весь образ московского житья их, бедных, затирает и заставляет смириться с участью изгоев. Вдали же от столицы, средь маленьких городков и посёлков, деревья — полноправные существа, там они — почти уже человеки и несут на вольготно распластанных ветвях собственное, древесное своё достоинство: «Молчи, скрывайся и таи»…
5.03.93 (00-17)
16.
Человеческие дрязги, разборки — это уже скучно; теперь интересны нечеловеческие связи, фактура, структура, безнадёжность извечного разгребания предметного смысла…
Кто-то снял уже проблему любви, кто-то — проблему прозы, поэзии, пустопорожнего переливания словесных масс… Перехожу на приём.
7.03.93 (02-35)
17.
Аркадий Штейнберг:
Я не волк, а работник, — и мной не забыт
Одинокой работы полуночный быт…
Сказано хорошо, в своё время…
Но я-то ведь вот именно — волк, хоть полуночный быт — родная моя стихия, но при чём здесь работа, в страдательном, русском её смысле?..
Работай, работай, работай:
Ты будешь с уродским горбом
За долгой и честной работой,
За долгим и честным трудом…
Нет. Я именно волк — со стоячими ушами и острой мордой соглядатая. И нет мне имени и срока, — ослепший, иду я по нюху…
7.03.93 (02-45)
18.
Женщина то и дело макияжится, переодевается, переоблачается, маскируется, лицедействует, норовя окрутить, одурачить, соблазнить, поставить себе на службу свободу и независимость очередного мужика, а потом, потом видно будет, ведь женщина — она здесь, сейчас, и вся всегда полна собой — и в этом, может быть, главное её достоинство, или главный недостаток, или главное отличие, — баба и мужик живут в разных временах, в разных ритмах, они обречены на вечное рассогласование фаз и амплитуд, но ведь они, мужик и баба, всё-таки нерасторжимы, ибо единство их основано на принципе дополнительности, отсюда извечно одновременное — и притяжение, и отталкиванье…
Союз «эм-же» — самый парадоксальный оксюморон в мире, самый ледяной огонь и самый огненный лёд…
8.03.93 (16-21)
19.
В Америке настоящий блюз подвластен только чёрным… но теперь, как выясняется. уже и некоторым русским эмигрантам, что «отчего-то вдруг сумели» раскусить загадочную, изнывающе-тоскующую, комплексами прежнего покорно-бунтующего рабства навсегда уязвлённую душу этой, и в самом деле сугубо чернокожей и, на первый взгляд, чрезвычайно простенькой, гармонии, куда, однако, намертво впаяна роковая пружина из гремучей смеси ненависти и любви, восторга и тоски, тесноты и воли, отваги и страха, жестокости и нежности, холода и тепла, боли и наслаждения, покоя и страсти, горя и счастья, войны и мира…
Загадочная чёрная душа…
9.03.93 (16-15)
20.
Мороз и солнце! Д иииень чудесный…
Мороз ещё как будто зимний, а солнце… Солнце, оно уже изготовилось и жарить, и палить заиндевелые в исторической болтанке затылки затурканных пешеходов, каковые как будто уже и привыкли к почти бесснежным нашим зимам, а тут вдруг бац! — понасыпало в марте, навалило снегу, и в запоздалой спешке приморозило; и держатся вместе из последних сил, закрывая ослепшие почти уже глаза на дневные поползновения солнца и день ото дня всё более синевеющего неба, накрепко обнявшись, не уйдут по доброй воле, готовы к последнему бою со стихией зелёного тепла и нового света — упрямый снег и наспех одевающий его доспехами своими морозец.
Профукал я время своё и в прошлом и в нынешнем веке, пропав с головой, ё-моё, не в жизни, а в библиотеке. Глазел, ротозею сродни, на глупой толпы голошенье, на смуту громадной страны и ждал от неё приглашенья. Она же, дряхлея, кичась обшарпанностью и сиротством, ещё огрызалась подчас на подданных сумасбродство. С объятьями: — Родина, мать! — я к ней, как безумный, кидался, устав приглашения ждать, но — с носом в итоге остался. Лихой, как в полёте сопля, ненужный ни Богу, ни чёрту, иду я в тумане, тепла и веры искатель упёртый… Былые надежды забыть — практически все! — мне придётся, но в сердце бывалую прыть храню я — пускай остаётся! Тот мир, что я создал в себе, — достойное место для Бога, где тесно индейке-судьбе, но мне он — родная берлога, которой не видно конца, которой не знаю начала, где, лирой Орфея бренча, душа никогда не скучала…
