Время это (свойственное человеку) восприятие бытия как про-странства (странствия, протяжённости). Время есть трансцендентальное (со-)знание, тройственное (через прошлое-настоящее-будущее) рас-познавание жизни-смерти, невольно противящееся абсолютной (а значит и беспричинной) спонтанности существования. Поэтому наше сознание искусно (искусственно) выискивает в окружающем вехи-закономерности, через которые непрерывно соотносит это окружающее с собственным существованием и сплетает (вы-думывает), ткёт из этих непрерывно подтасовываемых соотношений его (существования) ущербно закономерныйобраз (легенду, прозу, ткань).
Пытаясь преодолеть старую метафизику, субъективную односторонность человеческого мышления, мы пробуем взглядывать на мир не-человеческим, за-человеческим оком, оком некоего камня, т.е. более (по возможности) объективно, что, собственно, тоже не исчерпывает (не вы-черпывает) всей множественности заключённых в бытии смыслов (всей полноты).
Человек — трагичен. Но его (и его мышления) спасение (выход из трагизма разорванного бытия) — только в непрерывном (снова и снова) перевоссоздании, переобновлении, только в творчестве, что примиряет постоянство и текучесть, объединяет всё со всем, что прозревает непротиворечивость в противоречивых проявлениях бытия, закруглённое единство сиюминутного в вечном и вечного в сиюминутном, т.е. (другими словами) единство Мира в Боге и Бога в Мире (Универсум).
Выходит, без метафизики (без объединяющего порыва «поэтического» прозрения) не обойтись, — но дело в том, что, отбрасывая, преодолевая прежнюю, устаревшую, закосневшую метафизику, мы всякий раз создаём новую метафизику, т.е. мы всякий раз заново (в новых условиях) переосмысляем существующее (мир, человека, Бога) как целое по отношению к бытию.
А ведь некоторые поэты давно уже обогнали в этом прозревании самых великих философов…
5.11.93 (01-45)
Интересен сырой, разлаписто-раздрызганный текст, пребывающий в состоянии текучего становления, интересно — откуда что выплетается; а наждачно отредактированный, обструганный и привычно прилизанный текст блюдёт правила приличия, не имеющие ничего общего с собственно творчеством как процессом непосредственного сообщения с запредельным (такой текст подобен человеку, не имеющему привычки носить галстук, которого пригласили в старый добрый советский ресторан, — сей человек всё-таки вынужден затягивать шею ненавистной удавкой, т.к. швейцар ни за что не пропустит его внутрь приличного заведения без того атрибутивного аксессуара, каким в числе иных является и галстук).
А художество как ремесло заключается не в умении редактировать, а в умении вызывать и поддерживать в своём сознании (и во всём организме) такие — психологически промежуточные — состояния (родственные состояниям релаксации, медитации, суггестии, сомнамбулизма), при которых произведения выползают на свет органично, естественно, непреднамеренно, без чрезмерной натуги, способной в зародыше убить нарождающееся из мрака существо, нередко неведомое и самому демиургу…
Жила-была себе заскорузлая деревянная табуретка, существо практически неживое, но где-то, совсем чуть-чуть, всё-таки, очень-очень немножечко, совсем слегка и ненароком — живое, живёхонькое, учавствующее в обменных иноформационных процессах. Мало ли что мы, испорченные культурнымипредрассудками и пристрастиями, считаем: мы стали ужасными дураками за тысячелетия наших чересчур суетливых телодвижений…
Табуретка немножко живая, но уж, конечно, не зверь. Не хищник, не дракон, не змий.
В развевающемся плаще проскакал меченосный Ланселот на ретивой кобыле — табуретка испуганно вжалась в землю, — он скакал в сторону прихотливо клубящихся облаков, в изгибах которых при очень большом желании можно было разглядеть туманные контуры роскошно-разлапистого Дракона…
Измождённый, измученный голодом и холодом волчара погнался на жизнестойким, выносливым зайцем — гнался, гнался, плутал, плутал, — но так и не догнал: измучился вконец, устал, запыхался — упал и умер, бедняжка. И только тут его нагнал наш хитроумный охотник, а нагнав, сокрушался искренно и честно, а посокрушавшись, вырыл кое-как в земле небольшую ямку и схоронил клыкастого беднягу, а схоронив, поставил крест и написал: «Волк обыкновенный, серый». А счастливый заяц меж тем убежал себе в далёкие дали, где влюбился в молодую зайчиху и вызвал в ней ответные чувства: но мы уже знаем, чем он кончит, бедолагаотчаянный и бесстрашный, когда придёт сакраментальное время Всемирного Потопа…
Живёт себе некая гусеница-червячок, живёт, живёт, грызёт зелёные листочки, грызёт, ползает туда-сюда, а потом готовится к смерти — делает себе могилку-кокон — и наконец помирает.
Но вдруг откуда ни возьмись из кокона является нам новое и уже летучее, очаровательно крылатое существо — бабочка, является и взмывает ввысь, и улетает прочь.
Порхает там и сям.
И оказывается то в благоухающей чаше какого-нибудь цветка, то в сачке Набокова, то в грёзах Чжуан Цзы.
Из всего разнообразия нечеловеческого зверь есть ближайший родственник человека.
Однажды я шёл по улице и случайно нашёл обрывок какой-то газеты, где обнаружил заметку о правилах обращения с жеребятами: «К работе молодняк обычно начинают приучать в 2-2,5-летнем возрасте, когда у животного уже полностью сформировался костяк. В 1,5-2 года жеребчиков, которых не предполагают использовать для племенной работы, можно кастрировать.
Прежде чем приучать жеребёнка к работе, нужно дать ему привыкнуть к поводу и уздечке с удилами во рту. Поскольку даже при осторожном управлении существует вероятность поранить жеребёнку рот удилами (а это может навсегда отбить у него желание работать), лучше их обмотать марлей.
В течение первых двух-трёх дней взнузданного жеребёнка ставят на 2-3 часа в стойло, обязательно привязывая его за недоуздок (а не за уздечку) на короткий повод. В привычной для него обстановке он легче свыкнется с надетой упряжью. Чем спокойнее животное, тем быстрее его можно приучить к работе. Обращаться в этот период с ним нужно особенно терпеливо и ласково, при плохом обращении у лошади портится характер, она становится норовистой, начинает бить задом и кусаться«.
Читая всё это, я невольно видел на месте этого жеребёнка себя: не раз окружающие люди пытались проделать со мной нечто подобное, не утруждая себя проявлением нежности и ласки, и тогда я тоже становился норовистым, я брыкался и кусался, я не хотел стоять в стойле и срывал с себя всяческие узы. И конечно — у меня испортился характер…
Хочу привести большую цитату из Мартина Бубера (из его книги «Я и Ты») — самого нежного и тёплого из всех известных мне философов:
«Глаза животных наделены способностью говорить необычайным языком. Независимо от содействия звуков и жестов — только взглядом, и поэтому наиболее впечатляюще — глаза животных выражают тайну их заточения в природе, их страстное желание становления. Это таинственное состояние ведомо только животным, только они могут приоткрыть его нам — состояние, которое позволяет лишь приоткрыть себя, но не раскрыть до конца. Язык, которым оно говорит о себе, есть то, что он выражает: страстное желание — метание твари между надёжным растительным царством и царством духовного риска. Этот язык есть запинание природы при первом прикосновении духа — перед тем, как она отдастся его космической авантюре, которую мы называем человеком. Но никакая речь никогда не воспроизведёт то, что дано знать и засвидетельствовать запинанию.
Иногда я смотрю в глаза домашней кошке. Не то чтобы прирученный зверь получил от нас (как нам иногда представляется) дар истинно «говорящего» взгляда: нет, он получил лишь ценой утраты своей первоначальной непринуждённости способность обращать свой взгляд на нас — чудовищ. Но вместе с тем в этом взгляде, в его предрассветных сумерках и потом в его восходе проступает нечто от изумления и вопроса — чего совершенно нет в тревожном взгляде неприрученного зверя.
Эта кошка начинала обязательно с того, что своим взглядом, загорающимся от моего прикосновения, спрашивала меня: «Возможно ли, что ты имеешь в виду меня? Правда ли, что ты не просто хочешь, чтобы я позабавила тебя? Разве есть тебе дело до меня? Присутствую ли я для тебя? Разве есть тебе дело до меня? Присутствую ли я для тебя? Здесь ли я? Что это, что исходит от тебя? Что это объемлет меня? Что это во мне? Что это?!» (Здесь Я — заменитель отсутствующего у нас слова, смысл которого — обозначение себя без «ego», без «Я»; под «это» следует понимать струящийся человеческий взгляд во всей реальности его способности к отношению.) Только что так великолепно расцвёл взгляд зверя, язык страстной тоски — и вот он уже закатился. Мой взгляд, конечно, длился дольше; но это уже не был струящийся человеческий взгляд.
Поворот земной оси, с которым началось событие-отношение, почти сразу сменился другим, который его завершил. Только что мирОно окружал меня и зверя; потом излилось из глубин сияние мира Ты — пока длился взгляд, — и вот уже оно погасло, потонуло в мире Оно.
Рассказ об этом маленьком эпизоде, который повторялся со мной несколько раз, — это свидетельство о языке этих почти неуловимых восходов и закатов духа. Нигде больше не ощущал я с такой силой недолговечность реальности отношения с существом, возвышенную печаль нашего жребия, роковое превращение в Оно всякого единичного Ты. Потому что в других случаях между утром и вечером события был свой, хотя бы и короткий, день; здесь же утро и вечер безжалостно сливались друг с другом, светлое Тыявилось — и исчезло; было ли на самом деле снято с нас, с меня и зверя, бремя Оно, пока длился взгляд? Я всё же мог потом размышлять об этом, а зверь из запинания своего взгляда погрузился обратно в тревогу — без языка и почти без воспоминаний.
О, как он мощен, континуум мира Оно, и как хрупки проявления Ты!»
Есенин, наш русский буддист (по своему отношению ко всему живому) выразил это тёплое, сердечноеТы в своих замечтальных стихах:
Счастлив тем, что целовал я женщин, Мял цветы, валялся на траве И зверьё, как братьев наших меньших, Никогда не бил по голове.
Когда вселенная вылупилась из яйца, тогда-то всё и началось: расправила крылья свёрнутая в точку Структура, завизжала-заверещала, раскручиваясь, часовая пружина всеохватного воскресения, и Древо Жизни торопливо раскорячило в космической черноте свои цепкие корни-когти и распушило-распетушило меж звёздами бесчисленные листья-перья.
Птица — сокровеннейший архетип.
Птичка божия не знает ни заботы, ни греха…
Птицы, они не сеют и не жнут...
Инстинкт летания изначально заключён в человеческой природе: с детства мы грезим о полёте и явственно ощущаем, что некто, будто за какую-то провинность, отнял у нас несомненную к нему способность.
Ангелы неспроста представлены нам как птицечеловеки.
В немифических, реальных птицах нет, конечно, ничего ни ангельского, ни романтического. Они нисколько не лучше, чем какая-нибудь полевая мышь… В конце концов крылья есть и у малоприятного нам таракана, и у комара, и у жука, и у мухи-дрозофилы…
А в итоге — крылья есть у большинства живых существ (ведь число хотя бы только одних насекомых на Земле на несколько порядков больше, чем число всех прочих животных), так что для природы явление это вполне рядовое.
В знаменитом фильмеАльфреда Хичкока «Птицы» развенчивается выработанное европейско-американской цивилизацией самодовольство человека, успокоенного ложной уверенностью в предсказуемости окружающего его природного мира: но мир этот вовсе не таков, как мы о нём думаем, и нам он до сих пор совершенно неведом.
Среди растений, как и среди животных, существует ценностная иерархия от низших к высшим — от травы к деревьям.
В человеческом смысле, деревья интеллекта не имеют, но в нечеловеческом смысле, некий свой, сугубо древесный, интеллект у них, безусловно, есть («безусловно» здесь в смысле — бессловесно, невербально, в нечеловеческом то есть понимании, ибо человеческое мышление и понимание основано только на человеческом языке, а древесная форма разума основана на невербальном древесном языке). Все существа разумны — но по-разному, совсем по-своему сугубо.
Как высшие представители двух земных и разумных миров человек и дерево существуют в довольно тесном, хоть и относительном, соприкосновении друг с другом. Но как бы тесно они не соприкасались, Эвклидова их параллельность нарушиться не может: человеческая природа одна, а древесная — совершенно другая. А природа есть природа — явление предустановленное и неизбежное. Улучшать и совершенствовать природу дерева, собаки, облака или камня — занятие чрезмерное, внеприродное и в высшей степени бессмысленное. Их достоинство и смысл заключены в их естественной явленности, вплетённой собственной природной частностью в высшую гармонию мировой Структуры.
Почему же иные человеческие мыслители-прогрессисты одержимы идеей улучшения человеческой природы? Может, сии глупцы способны создать новую высшую мировую Структуру, включающую в себя новые — иные — природные силы? Естественно, нет. Не глупо ли уличать дерево в древесности его природы? Или камень — в каменности? Или таракана — в шестиногости и длинноусости?.. Или человека — в чрезмерной человечности?.. Смешно-с…
Древний человек порой уподоблял себя дереву…
Арийское Древо Жизни — наоборотно: простирает бескрайние корни во всю ширь и глубь многослойных небес, а ветвями своими разлапистыми склоняется к земле, покорно ждущей излияния небесной благодати.
Истина не есть объект, предмет, который, дабы его найти, мы должны освободить от каких-то загромождающих препятствий. Истина есмь сам путь, токопроводящий канал веры, который ничем не загромождён и находится не где-то там, в туманной дали, а рядом, здесь, в нас; это путь вопреки падшейжизни, вопреки обслуживающим её законам и убедительным доводам разума, вопреки тому, что делает нас унылыми рабами этой жизни.
Воля (а значит, и любовь) Бога ничего общего не имеет с волей человека, которая всегда нуждается в умозрительных оправданиях и многочисленных оговорках.
Если уж мы сами порой не знаем за что мы любим (или не любим) тот или иной объект, того или иного человека, почему же мы требуем (если требуем) от Бога человеческого знания и человеческого выбора: Бог не знает, он творит — безо всяких предпосылок, из абсолютного Ничто (nihil). Это слишком просто и без-умно, чтобы нам понять, ибо наше понимание основано на привычных нам допущениях, очевидностях, так называемых «вечных истинах», «здравом смысле», субъективных представлениях о том, что хорошо, что плохо, как надо, как не надо…
Бога понять нельзя, можно только включить («чик!») себя в Бога и Бога в себя — и всё.
Бог — не сущность и не существо, чтобы обладатькачествами, через которые мы могли бы определять к Нему наше отношение.
Он нам ничем не обязан, и мы Ему ничем не обязаны: зато мы как-то очень связаны, но — помимо всех предполагаемых нами связей.
К истине и к реальности никаких путей не существует. Всякий авторитет, особенно в субъективной области мышления и понимания, является деструктивным и опасным. Вожди жертвуют подданными, подданные жертвуют вождями. Вам, как ни крути, придётся быть одновременно и своим собственным учителем, и своим собственным учеником. Вы должны самостоятельно пересмотреть и поставить под вопрос все существующие в обществе ценности и приоритеты. Не бойтесь оказаться в полном одиночестве — вы в нём и окажетесь, если докопаетесь до чего-то сугубо своего, до того, что вы открыли собственными усилиями без помощи дутых авторитетов, мэтров, вождей, учителей и попов, окормляющих раболепствующие народы, каковые слишком слабы, чтобы вынести бремя одиночества свободного непредвзятого человека. Только став по-настоящему одинокими, вы лицом к лицу предстанете перед самими собой и увидите, что вы глупый, тупой, заурядный человек, исполненный чувства скрытой вины и тревоги, что вы жалкое, несостоятельное существо, живущее «из вторых рук«. Не бойтесь посмотреть этой истине в лицо, вглядитесь в неё получше и повнимательнее. Большинство людей, не успевая понять её и запомнить, убегают прочь, отвлекаются от неё, и тогда в них рождается страх, автоматически вытесняемый в сумрак подсознания…
Каков я — таков и мир. Как посмотришь — так и увидишь. Взмыв поверх барьеров ординарного общества и оценив своё положение, свои связи с ним и его реальными силами и членами, осознай свою отдельную целостность и самоценность, откуда ты сможешь почерпнуть любое необходимое тебе знание, любой урок.
Психологически живое изучение себя всегда происходит в актуальном настоящем, в «здесь и сейчас»; готовое же знание, оно всегда в прошлом, на складе истории, в трухлявом архиве музея, который ничем не в силах помочь реально совершающейся на наших глазах жизни.
Свободный ум — бдительный ум медитирующего. Если ты практикуешь медитацию, то рано или поздно твоей медитацией становится вся жизнь целиком. И тогда тебе ничего не надо делать — только непрерывно наблюдать за живыми трансформациями текущей реальности вокруг и внутри тебя.
Будь проще — смотри без пристрастий и предвзятостей на то, что течёт перед самыми твоими глазами, что движется в тебе и через тебя. Вот и всё. Проще некуда. Для профана и неофита же — нет ничего сложнее этого. Ибо тот, кто не привык к абсолютной честности свободного сознания, тот всё заведомо усложняет, камуфлируя тем самым очевидный очерк природной истины.
Будь скромнее. Самоуверенный человек — человек мёртвый, закосневший в своём самодовольстве.
Не делай ничего по обязанности — будь спонтанным, непреднамеренным. Решай проблемы по мере их поступления. Ты ничего никому не должен. Всё, что ты делаешь, ты делаешь потому, что тебе вдруг захотелось это делать. Всё, чему тебя научили другие, это то, чем ты обусловлен, это твои вериги, что ты должен с себя сбросить. Когда ты обусловлен, твои реакции на что бы то ни было всегда неадекватны. Когда ты обусловлен, ты, как бы и куда бы ни стрелял, всегда будешь попадать мимо цели — в «молоко«.
Некоторые из твоих обусловленнностей: твоя национальность («русские»-де должны поступать так-то и так-то), твой возраст и пол («мальчик не должен так поступать», «взрослой женщине не пристало делать то-то и то-то», «зрелый мужчина должен одеваться соответственно» и т.д.), твоё социально-политическое положение (вы либо конформист и приверженец партии власти или нон-конформист и симпатизируете оппозиции), твоё вероисповедание (в фундаменталистской арабской стране горе тебе, если ты не мусульманин, а в Израиле горе тебе, если ты не иудаист, а в России на тебя будут косо смотреть, если ты, например, даобуддоанархист, как ваш покорный слуга), твоя раса (в США чернокожих уже чуть ли не больше, чем белых, и политкорректность дошла до того, что у чёрных привилегий сегодня больше, чем у белых, а в России, например, таджики, молдаване и азербайджанцы, будучи гастарбайтерами, являются явно людьми второго сорта, о цыганах, что бродят по всему миру, я уж и не говорю).
Понять, что ты обусловлен, ты можешь нагляднее всего тогда, когда в тебе возникает конфликт с окружающими тебя обстоятельствами: когда рушится привычный жизненный комфорт, когда что-то случается с отлаженным механизмом течения твоей жизни, когда ты борешься с неурядицами или защищаешься от внутренней или внешней угрозы. Ты обусловлен этими неприятными обстоятельствами и вынужден как-то на них отвечать, объятый состоянием беспокойства и тревоги. Но обойди чуть-чуть в сторону — посмотри на всё это со стороны и — улыбнись, — пойми всё это, как игру, шахматную, допустим, игру, где ты — одна из фигурок… Ты живой человек — не надо заставлять себя быть бесчувственной скотиной — наоборот! Тот «я», от которого ты слегка отстранился, пускай он переживает всё случившееся, а ты будь бдительным и лукавым соглядатаем, только и всего.
Смотреть в лицо всё время меняющейся реальности, а не трусливо убегать от неё, честно анализировать собственное поведение со стороны лукаво-научного скепсиса, весело играть в то, что происходит с тобой здесь и сейчас — вот задача для героя, что однажды решил, что не согласен жить так, как живут тысячи и миллионы сонных безликих рабов…
Однако зачастую, видя свою обусловленность, мы не действуем, чтобы эту обусловленность разрушить или же даже вырвать с корнем, ибо у нас не хватает сил. Нас охватывает лень. А что такое лень? Лень — это нехватка энергии. Но перед лицом непосредственной опасности (пожар, кирпич, летящий с крыши тебе на голову, змея у тебя под ногами) вся лень куда-то мгновенно улетучивается! Всё дело в том, что пожар в своём доме ты воспринимаешь с эмоциальным жаром, а национальную обусловленность бесстрастно-интеллектуально. Этот зазор, конфликт между интеллектуальной идеей и практическим действием поглощает нашу энергию и мешает бороться с реальной обусловленностью.
Реальное действие рождается и работает во благо бытию, когда совершается в единстве сердца и ума, эмоции и интеллекта. Действие происходит само собой, спонтанно, когда ему предшествует горячее, нерассуждающее видение сердца. Подлинное видение уже есть действие.
Большинство из нас идёт по жизни, не проявляя достаточно внимания, бездумно реагируя в соответствии с окружающей обстановкой, в которой мы были воспитаны, и такие реакции создают лишь дальнейшую зависимость, дальнейшую обусловленность; но в то мгновение, когда вы всё своё внимание устремляете на вашу обусловленность, вы видите, что полностью свободны от прошлого, что оно само отпадает от вас, свободных, лёгких и крылатых. Достаточно просто понять РЕАЛЬНОЕ положение вещей, увидеть себя и свою жизнь со стороны — и можно уже взмывать надо всем этим в небо, высокое небо бдительного наблюдателя, от какого не скроется никакая мелочь…
