Мощь языка и участь дискурса

Смысл жизни заключается в том, чтобы вовремя окончательно расстаться со всякой надеждой на его обретение, умереть для всякой надежды и возродиться к новой — безнадёжной и, благодаря сему, прояснившейся — жизни: прежде чем умереть, надобно успеть стать совершенно неуязвимым и для жизни, и для смерти, потому что это только слова и психические проекции.

 Есть разные вещи и тела. Есть разные формы и слова. Есть разные настроения и хотения. Есть кресло и табуретка. Есть стакан и яблоко. Есть холод и тепло. Есть дерево и бурундук. Возьмём две головы — на одной, допустим, 500 волосинок, а на другой — 102: ну и что? Возьмём сороковую симфонию Моцарта — изымем из неё произвольно несколько нот или, наоборот, добавим несколько нот: ну и что? Возьмём яблоко — съедим его наполовину или целиком: ну и что?

                             Вчера мы хотели яблока, а сегодня не хотим.
Вчера мы не жили, а сегодня живём.
Вчера была жара, а сегодня мороз.
Вчера мы хотели мороза, а сегодня жары.
Вчера мы были умны, а сегодня  глупы.

Мы можем рассуждать о чём угодно, можем делать разные выводы, можем прозреть и ослепнуть, можем увидеть одну табуретку или две табуретки, но, задумавшись, можем сделать вывод, что мы видели три табуретки, и на этой основе мы даже можем построить целое новое величайшее учение о трёх табуретках, у одной из которых была тайно подпилена одна ножка, но об этом до поры до времени никто не знал, однако через семь с половиной лет об этом узнал архангел Гавриил, когда попытался воссесть на эту мифическую третью табуретку, что, возникнув из небытия, в небытиё и вернулась, хотя никто об этом ничего не знал, да и знать не хотел, но спустя годы какой-то безумец оказался настолько безумным, что заговорил о том, что ничего случайного на свете нет, а значит третья табуретка была! — одни поверили безумцу, а другие нет, а третьи не обратили на это никакого внимания, а четвёртые сидели на четырёх (!) табуретках, но не знали об этом, потому что сошли с ума, — впрочем, об этом они тоже ничего не знали и жили как придётся…

Чтобы разум по вине собственной твердолобости не впал в безнадёжное тупое безумие, полезно его иногда вовремя отвлечь чем-нибудь очень и очень детским, чем-то очень натурально и естественно, а не вымученно и выморочно, глупым, чем-то беспримесно чистым и честным, беспечным и в меру заразительным и азартным, в меру простым и жизнеутверждающим. Отвлечься полезно бесполезным процессом, позволяющим пафос высоколобия, разум, впавший в гордыню и хюбрис, нейтрализовать и раз-умить: подмогой сему и служат как раз — игра, ритуал, художество, искусство — культура. Всё-таки, как ни крути, а культура — это универсальное средство временного спасения (или спасительного самообмана?) и отдельного человека и всего человечества от любых неутыков и ужасов наличного бытия (хотя на самом-то деле подлинное Спасение, Откровение — это вовсе не средство, а всегда уникальный, акультурный, всегда неожиданный и спонтанный опыт воскрешающей смерти).

Аксиоматика, изначальные условия игры есть договор, конвенция тех, кто в неё играет: если ты не принимаешь правил игры в шахматы, ты не будешь, не можешь, не должен играть в шахматы.

Язык есть игра. В каждом языке есть, в свою очередь, множество отдельных, частных, специальных ответвлений, субъязыков-игр — дискурсов (дискурс физиков, дискурс лириков, дискурс дворников, дискурс грузчиков, дискурс носильщиков с Казанского вокзала, дискурс газонокосильщиков, дискурс тюрьмы, дискурс воли, дискурс метафизики, дискурс теологии, дискурс прокурора, дискурс бреда, дискурс подростка первой четверти XIX века и т.д.).

Каждая игра в пределах непререкаемой и общей для всех игроков конвенции предполагает большую или меньшую степень творческой свободы для каждого из игроков. Конвенциональность дискурса — предмет веры дискурсантов, носителей и участников, со-участников дискурса. Но если среди дискурсантов появляется шулер, тайно подсовывающий в свой (но в то же время и общий для всех дискурсантов) дискурс нарушающие конвенцию элементы, он есть уже не дискурсант, а вирус, шпион, враг и преступник, разрушающий, по определению, незыблемые основы всего дискурса в целом. В этом дискурсе, который он разрушает, ему уже не место — из этого дискурса он должен быть изгнан, после чего в стороне от этого дискурса он вправе создать уже свой собственный — другой — дискурс, который будет иметь другую конвенцию, для коммуникативной реализации каковой он может набрать себе новых — других — соучастников-дискурсантов.

Медам, мсье! Делайте вашу игру!..

О чём невозможно говорить в данном дискурсе, о том следует молчать в данном дискурсе.

О чём невозможно говорить в данном дискурсе, о том возможно говорить в ином дискурсе.

О чём невозможно говорить ни в каком из существующих дискурсов, о том возможно говорить в новом, специально созданном для этого говорения дискурсе.

Самые пограничные, промежуточные и смешанные дискурсы есть, по преимуществу, дискурсы художества, искусства. Однако — очень многие другие дискурсы столь же смешаны и размыты (в отличие, скажем, от дискурсов классической математики, шахмат или футбола).

Многие науки имеют так или иначе взаимно пересекающиеся дискурсы, ввиду чего между ними оказываются возможными плодотворные междисциплинарные связи.

Общехудожественный дискурс развивается в сторону роста многообразия частных дискурсов. Но и общенаучный дискурс требует время от времени периодического обновления дискурсивных ракурсов (но уже реже, значительно реже). А как же сакральный, религиозный дискурс? Он когда-то тоже потребует обновления, но не ранее, чем через несколько тысяч лет (если речь идёт о религии, глубоко укоренённой в культуре многих народов).

Лишь щенки и карапузы играют по тем же правилам, что и сто, и двести тысяч лет назад…

Религия как традиционная ритуально-сакральная практика есть культура.

Грубо говоря, культура — как культивирование — есть принудительное оживление и перевоспроизводство всего того или чего-нибудь из того, что существовало, происходило и было создано в тот или иной период человеческой истории (персональной, групповой и/или всеобщей). То бишь заботясь о сохранении всего того, что уже навсегда прошло, культура волей-неволей принуждает живущих в ней (в её охранной зоне) имитационно-миметически перенимать, умножать и вживлять в живое тело своей текущей жизни мёртвое содержимое её музея, мемориала, склада, склепа, архива, библиотеки, аудиовидеотеки, дискотеки и т.д.

Если религия как ординарная практика есть культура, то и наука как последовательность культурно-исторически обусловленных действий мало чем отличается от религии — в том смысле, что и она культура. Однако если ординарная религиозная практика — на 100% культура, то наука, по меньшей мере, на 90%: наука предполагает ещё и дикое, акультурное творчество, как и искусство, где такое творчество либо превалирует над культивированием, либо пытается превалировать. Интересно, что богословие тоже предполагает в себе (в своём научно-онтологическом аспекте) элемент креативности, хотя и меньший, чем религиозная философия (всякая философия как метафизика так или иначе оказывается отчасти религиозной, но не в системно-догматическом, а в онтологически-категориальном смысле).

Борьба Ницше с христианством (как, впрочем, и всякая борьба вообще) есть борьба не философская, а культурно-историческая.

Смешивая культуру с живой («здесь и сейчас«) философией (и искусством), мы смешиваем зайца с геометрией.

Чистое творчество осуществляется через спонтанный выход креатора из мейнстримовой истории ради герметической игры его — уже «ушедшего» — сознания с самим собой, в результате которой история (и уж, конечно, культура) вдруг оказывается другой — новой. Следовательно, всякий мыслитель, каковой, по определению, движется к мысли от немысли, — художник и стихийный игрок, играющий ценою целой жизни, ва-банк на ничем не гарантированный выигрыш, каким является «как бы сквозь тусклое стекло» чаемое им Откровение, прозрение, напрочь сметающее всякие правила предустановленной игры и закладывающее основы небывалого доселе зрения и языка (не дискурса).

Вечные адские муки есть, скорее всего, лишь собственные угрызения совести кающегося грешника и вообще всякого человека (в том числе и святого), испытываемые им (его душой) после смерти, когда все прошлые грехи становятся особенно видны во всей своей пагубной силе. А Любовь Бога — она ведь, по определению, сильней и выше плоской, по-человечески понимаемой мстительности: не может быть большой разницы для Бога меж грешником большим и не очень, но сам грешник, оказавшись в слишком уже очевидном свете Божественной Любви, захочет сам себя судить и идти (парить) путём Духа.

Либо будут так или иначе, рано или поздно спасены все — либо Бога и Божьего Царства нет. С человеческой («слишком человеческой») точки зрения, такое спасение было бы, конечно, несправедливым, абсурдным, но — credo quia absurdum est.

Христос решительно расставил последние акценты и указал нам на нашу духовную свободу, свободу выбора меж духовным падением и ростом, и призвал нас к расширению сознания, чтобы мы окончательно поняли то, о чём прежде только догадывались, призвал нас освободиться от привычных и тягостных ритуальных обязательств, тормозящих наше вольное творческое развитие, и научиться держать ответ прежде всего перед самими собой, как богоподобными (божественными!) существами; Он освободил нас от груза наших грехов, чтобы мы смогли наконец с лёгким сердцем решить что мы, кто мы и в чём наше подлинное назначение и космический долг; от Него мы узнали, что мы, оказывается, не слабые, безвольные песчинки в океане мировых стихий, что наше служение Богу заключается не в раболепном и формально-схематичном следовании сухой букве писаных законов, а в самобытно-творческом воплощении заданного нам свыше божественного призвания; мы искуплены Им навсегда, и теперь сами вольны решать — способны ли мы сделать собственный шаг вперёд, способны ли взять на себя ответственность за свою совесть и свои деяния: Бог-то может нам помочь (хотя и не тогда и не так, как мы могли бы вообразить в своей ограниченности), но прежде мы сами должны захотеть себе помочь, должны, помня уроки Христа, сами уплатить свои собственные долги, о которых мы всегда если не знаем, то догадываемся.

Уроки Христа — не сверхъестественные, а естественные уроки, их истоки — в природе вещей, поэтому были известны всегда: Христос явился не для того, чтобы открыть нам что-то по существу совершенно новое, нет — Он пришёл расставить акценты и высветить приоритеты, только и всего…

Христос пришёл подвигнуть нас к заботе не столько о Спасении как таковом, сколько о смысле и качестве этого Спасения, о его веских и достойных основаниях…

Моё Откровение — оно не моё, а Богово: Бог открывает меня для Себя и мира, освобождая тем самым из душных границ моего эго и моей судьбы, когда они обрыдли мне уже вконец.

Откровение есть Дар выхода, когда уже выхода нет. Только тогда отчаяние и несёт в себе высокий позитивный смысл, когда оно, не замыкаясь на самом себе, оказывается порогом к выходу в открытый космос Откровения.

Наше «Я» и его корреляции есть только первая, начальная, ближайшая для нашего опыта ступень постижения мира, которая в то же время является препятствием (формообразующим пограничным тормозом по принципу: моё эго — моя крепость) к выходу вовне, к свободе деланья (и деланью свободы), без чего невозможен диалог с Другим, когда мы это Другое, приобщаясь и осваивая, делаем своим Ты усилием воли к вере и воли к власти над собой, к умалению (смирению, очищению) себя, к жертве частью себя во имя того, чтобы уцелевшая часть стала диалогической частью (звеном) Целого, не роняя себя в собственных — прозревших — глазах.

Высший пилотаж эгоизма — когда открываешь себя для Бога, когда что бы ни делал (даже всякую мелочь и ерунду), делаешь ради Бога, «Единому на потребу«, а получается, что для себя, так или иначе. Включается в тебе некий невидимый тумблер — чик! — и ты уже в Боге, хотя ничего как будто вокруг не изменилось, и в самом тебе всё вроде бы по-прежнему: ты только включён оказался в Единый мировой порядок, вселенскую целокупность, гармонизированную в Боге, а посему — оправдан, спасён с потрохами.

Ветхий Завет поставил над людьми Закон — нормативно-этические заповеди. А когда сии последние уже утвердились в иудейском обществе и начали понемногу окаменевать, пришёл Христос и решительно сместил акценты (хотя и предупредил, что Он пришёл не нарушить Закон, но его исполнить) с суровых моральных увещаний на тех живых и далеко не героических «труждающих и обременённых» людей, которые под этими грозными этическими изваяниями, находящимися под охраной ретивых и рьяных законников, уподобились мелкой и забитой мошкаре и с этим своим положением, положением жалкой толпы, которую надобно держать в ежовых рукавицах, давно уже свыклись.

Важнейший завет Христа — требование сердечной искренности, открытости, простодушия, наивности и детской доверчивости. Лицемеров и двурушников Он на дух не переносит.

«И последние станут первыми«, ибо сии «последние» — это те убогие и калеки, те незаметные простые люди, что страданьями своими уже послужили Богу, и те так называемые отбросы общества, которым уже нечего терять и незачем стыдиться своих пороков, ведь путь их прост и прям, хоть и грешен (согрешил — покаялся, согрешил — покаялся и т.д.).

Пускай мытарь прикарманил деньги налогоплательщиков, если он сделал это, поддавшись природному своему искушению, а потом всё же искренне раскаялся в содеянном (пусть и не навсегда); пускай даже грабитель и, страшно сказать, убийца ограбил и убил, если он сделал это, а потом ужаснулся в сердце своём и вверил себя Божьему суду (пусть и не навсегда); пускай блудница согрешила, пускай она продавала своё тело не один раз, и не два, если потом она опомнилась и попыталась вернуть себя на путь истинный (пусть и не навсегда); пускай даже малый ребёнок будет в будущем своём великим грешником, но сегодня он чист и безгрешен, и сегодня (здесь и сейчас) уже он спасён (у Бога Свои времена).

Нечистые на руку мытари, грабители и убийцы, блудницы и невинные дети, они всегда были, есть и будут, пока не прейдёт род человеческий на Земле, но если они обезоружили свои сердца пред Господом — там ли, здесь ли, так ли, сяк ли, — Христос их принимает со всеми потрохами.