А ведь, кажется, совсем ещё недавно чуть ли не всякая литературная дискуссия достигала у нас полноценного общественного оргазма, то есть, извините, резонанса (несмотря, конечно, на то, что редакционно-политическая цензура пыталась заключить этот процесс в определённые канализационные рамки).
А дискуссии порой случались небезынтересные. Например, С.Чуприниным заваренная каша о сложности в поэзии, с экивоками на авангард, андеграунд и в общем-то даже где-то и на модернизм/постмодернизм… Или шевеление вокруг придуманного Алесем Адамовичем термина «сверхлитература»: это ведь уже тогда вполне предвосхищало нынешние трепыхания. Сегодня такую сверхлитературу варганят скорее всего Владимир Маканин, Людмила Петрушевская…
В старых дискуссиях — в них уже было всё то, что сегодня может показаться неожиданным откровением…
Дао-буддист Экклезиаст был (в этом смысле) прав.
25.08.93 (01-02)
Впрочем, сверхлитература — это, может быть, сверхпростота.
Вот нонче в электричке обменивались взаимной визуальной приязнью с девушкой — маленький носик, большие треугольные с блеском штуковины в ушах.
Но в Голутвине напротив неё (наискосок) села уже виденная мною раньше бомжиха с голодной, но милой и доброй собачкой (колли) на брезентовом поводке. Мягкое милое личико девушки (Аллы) моментально заострилось крысиною мордочкой и заверещало: Уберите собаку, уберите собаку! Дескать, пыль от неё и грязь, и мало ли что ещё…
Ясно, что приязни моей после этого как не бывало… Благо, приближалась моя остановка, и это послужило уважительным поводом к тому, чтобы заторопиться к выходу.
25.08.93 (01-25)
Это банально и пошло, как сама истина…
При первых же звуках «Адажио» Альбинони на глазах выступают неподотчётные слёзы, моментально, что бы ни делал, впадаешь в состояние бессловесной молитвы, очищения, отрыва от грешного, грязного, сомнительного, суесловного — становишься чистым, ясным, как слезами омытым, и лёгким…
Вот она — подлинная свобода. Счастье… мир… И не поворачивается язык назвать это искусством. Нет, это само божественное естество, сама истина, что всегда разлита в этом мире, надо только открыть её и увидеть, услышать, понять…
Ян Гарбарек, Рави Шанкар, Сергей Летов, Аркадий Шилклопер, Владимир Чекасин, Вишняускас… Диззи Гиллеспи, майлс Дэвис, Чарли Паркер, аляповато-неуклюжий Телониус Монк и, наоборот, суперловкий Оскар Питерсон… Это — моя музыка, мой свинг, мой минимализм, фри-джаз, уолт-джаз, кул-джаз, джаз-рок и всяко-разный ещё и джаз, и неджаз (Глен Гульд, например, играющий Баха)… Свободный полёт интуиции, ассоциативные решения, медитация. Стиль «нью-эйдж» вроде тоже гоже, но… То ли он слишком ангажирован и коньюнктурен (пусть и экологически), то ли ещё почему, но есть в нём какая-то пластмассовая неестественность и нарочитость, исполненная гордыни от возложенной на себя благородной миссии… А у блюза никакой миссии нет — ему всё опостыло и по фигу, он примитивен и дик, и взывает из глубин своего падения и отчаяния в проклятую черноту почти безбожного неба, на котором однако со временем всё же проглядывает несколько куцых звёздочек (от госпела к блюзу всё-таки нисходит нечто просветлённо-божественное, но оно в некичливой своей глубине таится скромно и даже застенчиво)…
Ах, музыка, моя кровавая рана! Полтора года назад я (дурак!) завязал с гитарой и флейтой, дабы напрочь отрезать дополнительный канал выхода творческой энергии и ещё упорнее зарыться в проклятое своё сочинительство (хотя музыку я ведь тоже сочинял, хотя и по-дилетански)…
Но, Боже, как я уже сам себе опостылел — со всем своим самомнением и своей зацикленностью на самом себе, на неискоренимых пристрастиях своих и предпочтениях!..
Хотя вот ещё Дмитрий Дмитрич Шостакович со своими последними философскими симфониями — это что-то, а Г.Малер с первыми… Ещё французский импрессионизм — Равель, Дебюсси и рядом с ними наши родные Скрябин, Стравинский… Ещё Бела Барток, Шнитке, Пендерецкий, Ермолаев… Да и многое другое, кое-что…
15.08.93 (23-00)
Что делать, что?.. Как бы так сдохнуть и заново родиться? Может быть, может… Душа не принимает уже ни простоты, ни сложности; ни безыскусности, ни изощрённости; ни сюжетности, ни бессюжетности; ни тупости, ни мудрости; ни формализма, ни онтологизма… — ничего?.. Может быть, сверхпростота («парижская нота»?)? Но то ли ещё было? Сверхлитература по Адамовичу? Энгровская ясная правильность и равномерность? нет, не моё. А что моё? Ё-моё… Мумиё… Сдвинуть мозги с мёртвой точки. Как? Куда? Откуда?
Любовь? Аппетит? Надолго ли? В чём-то умер. В чём-то разуверился, исписался, устал? Не знаю.
Да что там! — всё это ерунда, реникса-чепуха, надо просто сменить обстановку, развеяться, развлечься, гулять, бухать, впечатляться! Ха-ха! Ещё повоюем!
Одна из «электричных» моих «любовальщиц»: Люба (ей, как мне, Евлампию, кажется, наиболее подходит именно это имя). Удивительно живая, лучисто весёлая, своя, «народная». По-народному же безыскусна, проста, но и чиста. Бела. Свежа. Опрятна. Молода (24-26)… Возила огурцы для продажи на московских рынках. Имел с ней пару раз обычный «любовальщицкий» контакт. Самый обычный, уточняет Евлампий, железнодорожный, то есть в смысле попутно-поверхностный, визуально-досужий контакт, вот так. Евлампий успокаивающе выставляет перед собой, стеночкой, красные (после бани) ладони: вот так — обычный контакт, обычное любование...
И вдруг — очередная встреча в полупустом вагоне: но Люба не одна, а с молодым (ещё свеженьким) мужем. Увидела меня, узнала, как будто даже обрадовалась и потянула мужа к скамейке, что напротив моей. И что же вы думаете, сугубо риторически вопрошает Евлампий и, может быть, даже разводит руками.
Всю дорогу обнималась с мужем (ещё свеженьким) и, несмотря на это, успевала в то же время касаться, трогать, а то и буквально шпынять, то есть недвусмысленно шпынять меня своими грациозными и ловкими ножками. А глаза-то — хитрющие! В том смысле, что одно другому не мешает: муж ведь этот новоиспечённый, он в этом нашем — попутно-железнодорожном — мирке всего лишь только гость и там, в другом мирке, он ещё возьмёт своё сполна, а здесь, у нас, свои законы, свои права...
31.07.93 (17-58)
Дожди, дожди — вот оно, лето 1993-го…
Ни позагорать, ни поплавать, что люблю преизрядно и без чего, проделанного вдосталь, год для меня наполовину потерян. Вот и стихия моя (Рака) — вода... Ан заскучал я что-то нонче, да уж и не нонче только, а последние 2-3 месяца, это уж точно, и это негоже, пора бы уж снова взорвать эту свою жизнь, пора уходить из союза литераторов (административная суетня), ведь писать я уже ничего не могу, старые формы свои исчерпал. Язык я валтузил изрядно, теперь же надобно, видать, развернуть ракурс, поменять оптику взора, не меняя при этом направления давних своих устремлений… Впрочем, это никому не интересно. Как, может быть, и всё остальное.
Ну, к примеру, этот вот сидящий (стоящий?) передо мной на стенке таракан: водит (видит?) усами-эхолокаторами и чихает безапелляционно на все мои ракурсы-макурсы… От так.
3.08.93 (01-30)
Простота прыщевата. Издырявлена сомненьями вовсю… Комплексует по части собственной очевидности. Гола и сиротлива. Простужена. Отчего и норовит при случае угреться под уютным крылышком тьмутараканистой зауми, где и темно, и тесно, однако ж приятственно: и нальют, и поднесут, и затуманят мозги фимиамно-мифическими воскуреньями… А без воскурений тяжко, однако… пусто как-то, голо опять же. Пронзительно зело. Вертикально. Черно, непиитично. А то и прозаично. Где-то, может быть, даже физиологично. Где-то рыдательно. Зато просторно — до одичания. Обыденно — до молчания. До тишины, которая дальше…
Человек, лишённый системы духовных координат, пребывает в смуте, не отдаёт отчёта в собственных — некоординированных — побуждениях и действиях и мечется меж тысячью осколков своей вдребезги расколотой и разбросанной самости.
Да, на сверхчеловеческую ледяную вершину божественной полноты восходят единицы отважных героев («мало избранных«); да, дерзающие восходить вслед за ними рискуют сорваться; но те, кому не дано увидеть ни этой сияющей вершины, ни восторга весёлых небес, обстающих ея, тот обречён прожить всю жизнь, уткнувшись носом в пыль земную. Впрочем, юродивые, шуты, скоморохи и множество иных (инаких) своеобычных старателей Духа, не брезгуя и в пыли избарахтаться, свои пути к Нему находят; да и Сам Спаситель был не брезглив, и явился Он к людям не в царском величьи, а в умалении и простоте.
«Дары различны, но Дух один и тот же; и служения различны, а Господь один и тот же, и действия различны, а Бог один и тот же, производящий всё во всех» (IКор., 12:4-6).
Хоть восходящий к невозможному и вечному и сбрасывает (обрезает) с себя балласт возможного и преходящего, он за своё высоко-мерие удостоится ещё от Господа высшей меры наказания: кого Боглюбит, того и наказывает; кому много дадено, с того много спросится.
Таковы некоторые антиномии христианства; собственно, это антиномии не христианства как такового, а самого бытия, в котором христианство онтологически себя реализует.
Такие роскошно великие кощунники и еретики, как Ф.Ницше, Дж.Джойс, Г.Миллер, взращены на густом и щедром бульоне того, ещё не оскоплённого лукавым гуманизмом, христианства, основы которого они в результате не только не расшатали, а наоборот — укрепили и углубили.
Полярныепротивоположности онтологически оправданы друг в друге. Христианство даёт миру ультимативную координацию и размерность во Христе: «всё из Него, Им и к Нему» (Рим., 11:36).
Гуманизм не выдержал испытания временем. Начинаетсяновый передел, пересмотр мира — новый варваризм.
Христос принёс не мир, но меч разделения (нового разделения) на живущих по вере и живущих по греху; а за сим разделением с неизбежностью следуют новая-старая ненависть, злоба, вражда и скрежет зубовный.
Примирить разнонаправленные поползновения исконно несовершенных людей призвана Церковь Христа на земле, основания которой (прагматические основания) заложили самоотверженные апостолы Иисуса, поэтому в их Посланиях необходимо различать аутентичную передачу деяний и слов Самого Христа от сглаженной, адаптированной переинтерпретации их в целях укрепления первых, ещё во многом неустоявшихся, христианских общин.
Времени у Него было в обрез (и Он это знал), растолковывать всё в подробностях Он не мог: поэтому вынужден был антиномически обострять и архетипически, образно закреплять положения Нового Завета, чтобы впечатать, вдолбить их намертво в память учеников, а если, мол, чего не поняли, поймёте потом, потом, а сейчас времени нет...
Времени — нет.
Даже Христос вынужден был компромиссно упрощать Свои представления о Том, Чего нельзя передать человеческими словами. Чего уж об апостолах говорить: но — без них мы не узнали бы Его…
Воцерковление есть заземление. Кто не в силах дотянуться до небес — возьмёт на земле.
Христос принёс то, чего ещё — в действии — не было на земле никогда (было лишь в свёрнутом, потенциальном виде); Он — увеличил человека и развязал ему руки; оторвал (начал отрывать) от патриархальной привязанности к земле, освободил (начал освобождать) от племенного и расового изоляционизма.
Оттого все эти наши жуткие мировые войны, проблемы и немыслимые доселе злодеяния, что их онтологическим противовесом явился полюс наших же грандиозных взлётов, глубочайших откровений и небывалых достижений.
Иисус Христос, хотел Он того или нет, оказался главным революционером нашей эпохи, эсхатологическое держание которой продолжается уже две тысячи лет…
Времени нет...
Всякое добро уравновешено равновеликим злом: изобрели компьютер (PC) — появился СПИД (AIDS). Хотя — кто знает? — может, и компьютер окажется злом: как говорится, будем посмотреть…
Жизнь вообще есть не столько функционально-биохимическое взаимодействие нуклеопротеидов иполинуклеотидов (белков и нуклеиновых кислот), сколько судорожный обмен собственно информацией, лавинообразный процесс структурного усложнения которой переводит его в новое, более высокое, иерархическое качество: вот почему колонии друг от друга рождённых микроорганизмов биологи называют культурами (колония связанных родственными узами организмов сама по себе есть уже организм, но другой, более развитый и сложный, чем те организмы, из которых он состоит).
Здесь-бытие — это свобода к смерти (М.Хайдеггер). Свобода к смерти — это свобода индивидуализации, свобода быть самим собой, свобода быть уникальным, а значит и смертным.
Иисус Христос — это здесь-Бог.
Бытие к человеку — это здесь-бытие и свобода к смерти (М.Хайдеггер).
Бог во Христе осуществил Своё здесь-бытие свободой к смерти, чем актуализировал здесь-бытие человека в Себе и здесь-Себя в человеке.
Смерть — это трансмутация языка (текста): один (старый) язык умирает, перерождаясь в другой (новый) язык, который выражает свою новизну через переформулирование того, что было сформулировано прежним языком. Всякая новизна тем самым не несёт с собой ничего когда-нибудь не бывшего, а представляет собой актуализацию тех или иных, развёртываемых в истории, потенций.
Жила-была себе заскорузлая деревянная табуретка. У неё была своя неповторимая судьба. И своя неповторимая человеческая задача — оприютить хладный космос, не имеющий всеобъёмлющего смысла ни без Бога, ни с Богом, ни с табуреткой, ни без. Ну и чёрт с ним, со смыслом, давайте присядем, закурим, помолчим, покуда курим, что-нибудь придумаем, пока молчим. Чин-чин. Кайф. Нирвана. Удобства минимальные, зато функциональность предельная: потому и предельная простота.
Преступные подростки сколотили тебя когда-то в своём исправительно-трудовом ПТУ. С тех пор прошло, протекло, пролетело, просквозило, просвистело, проползло много-много лет, дней и ночей, и где только за всё это время ты ни побывала, кто только тебя ни осёдлывал, какие только зады!.. Но ты, древесная и четырёхногая, была ещё и столом, и постаментом, и орудием убийства, и средством защиты, свидетелем кротким кухонного быта… Пока не пошла на дрова и не сгорела дотла в закопчёной печурке-буржуйке, согрев своим древесно-огненным теплом живых ещё покуда человеков, измождённых суровыми следствиями энергетического кризиса: но и они когда-нибудь сгорят — пойдут кому-то тоже на растопку…
Подвыпившийпарень с баяном завалился на 88-ом километре в вагон и до следующей остановки (Воскресенск) прошёл его до конца, — играл и распевал что-то популярное, склоняясь к симпатичным и юным, как и он сам, пассажиркам, и делал это вовсе не дерзко, а простодушно и даже ласково: народ поначалу крепился, а потом всё же не выдержал — засмеялся всем вагоном, и смех это был вовсе не площадной, не общественно-массовый, а тёплый и домашний, как тапочки…
Лучше быть нищим и здоровым, чем богатым и здоровым, а больным лучше и вовсе не быть.
Нищему (сравнительно) субъекту не приедается ни хлеб-соль, ни картоха в мундире, и солнышко в радость, и мыслям просторно, и всё самое простое, робинзоново-крузово, ему праздник; он может позволить себе роскошь быть безотчётно естественным, аки дерево придорожное, аки птичка Божия порхать; он (то есть я), если захочет, можетвсё…
1.04.93 (17-25)
…Вы скажете, что богатый тоже радуется солнышку, но… но радость простодыры неподдельней и буйней: настучавшись зубами за зиму при хилой на себе обувке и куцей одежонке, с бедным запасомбелков и витаминов за сирой душой, — разве ж так он встретит первое весеннее тепло и животворные запахи просвеченного новеньким солнышком воздуха, как в глубинах «Мерседеса» коммерсант сидящий тупо?..
К истине и к реальности никаких путей не существует. Всякий авторитет, особенно в субъективной области мышления и понимания, является деструктивным и опасным. Вожди жертвуют подданными, подданные жертвуют вождями. Вам, как ни крути, придётся быть одновременно и своим собственным учителем, и своим собственным учеником. Вы должны самостоятельно пересмотреть и поставить под вопрос все существующие в обществе ценности и приоритеты. Не бойтесь оказаться в полном одиночестве — вы в нём и окажетесь, если докопаетесь до чего-то сугубо своего, до того, что вы открыли собственными усилиями без помощи дутых авторитетов, мэтров, вождей, учителей и попов, окормляющих раболепствующие народы, каковые слишком слабы, чтобы вынести бремя одиночества свободного непредвзятого человека. Только став по-настоящему одинокими, вы лицом к лицу предстанете перед самими собой и увидите, что вы глупый, тупой, заурядный человек, исполненный чувства скрытой вины и тревоги, что вы жалкое, несостоятельное существо, живущее «из вторых рук«. Не бойтесь посмотреть этой истине в лицо, вглядитесь в неё получше и повнимательнее. Большинство людей, не успевая понять её и запомнить, убегают прочь, отвлекаются от неё, и тогда в них рождается страх, автоматически вытесняемый в сумрак подсознания…
Каков я — таков и мир. Как посмотришь — так и увидишь. Взмыв поверх барьеров ординарного общества и оценив своё положение, свои связи с ним и его реальными силами и членами, осознай свою отдельную целостность и самоценность, откуда ты сможешь почерпнуть любое необходимое тебе знание, любой урок.
Психологически живое изучение себя всегда происходит в актуальном настоящем, в «здесь и сейчас»; готовое же знание, оно всегда в прошлом, на складе истории, в трухлявом архиве музея, который ничем не в силах помочь реально совершающейся на наших глазах жизни.
Свободный ум — бдительный ум медитирующего. Если ты практикуешь медитацию, то рано или поздно твоей медитацией становится вся жизнь целиком. И тогда тебе ничего не надо делать — только непрерывно наблюдать за живыми трансформациями текущей реальности вокруг и внутри тебя.
Будь проще — смотри без пристрастий и предвзятостей на то, что течёт перед самыми твоими глазами, что движется в тебе и через тебя. Вот и всё. Проще некуда. Для профана и неофита же — нет ничего сложнее этого. Ибо тот, кто не привык к абсолютной честности свободного сознания, тот всё заведомо усложняет, камуфлируя тем самым очевидный очерк природной истины.
Будь скромнее. Самоуверенный человек — человек мёртвый, закосневший в своём самодовольстве.
Не делай ничего по обязанности — будь спонтанным, непреднамеренным. Решай проблемы по мере их поступления. Ты ничего никому не должен. Всё, что ты делаешь, ты делаешь потому, что тебе вдруг захотелось это делать. Всё, чему тебя научили другие, это то, чем ты обусловлен, это твои вериги, что ты должен с себя сбросить. Когда ты обусловлен, твои реакции на что бы то ни было всегда неадекватны. Когда ты обусловлен, ты, как бы и куда бы ни стрелял, всегда будешь попадать мимо цели — в «молоко«.
Некоторые из твоих обусловленнностей: твоя национальность («русские»-де должны поступать так-то и так-то), твой возраст и пол («мальчик не должен так поступать», «взрослой женщине не пристало делать то-то и то-то», «зрелый мужчина должен одеваться соответственно» и т.д.), твоё социально-политическое положение (вы либо конформист и приверженец партии власти или нон-конформист и симпатизируете оппозиции), твоё вероисповедание (в фундаменталистской арабской стране горе тебе, если ты не мусульманин, а в Израиле горе тебе, если ты не иудаист, а в России на тебя будут косо смотреть, если ты, например, даобуддоанархист, как ваш покорный слуга), твоя раса (в США чернокожих уже чуть ли не больше, чем белых, и политкорректность дошла до того, что у чёрных привилегий сегодня больше, чем у белых, а в России, например, таджики, молдаване и азербайджанцы, будучи гастарбайтерами, являются явно людьми второго сорта, о цыганах, что бродят по всему миру, я уж и не говорю).
Понять, что ты обусловлен, ты можешь нагляднее всего тогда, когда в тебе возникает конфликт с окружающими тебя обстоятельствами: когда рушится привычный жизненный комфорт, когда что-то случается с отлаженным механизмом течения твоей жизни, когда ты борешься с неурядицами или защищаешься от внутренней или внешней угрозы. Ты обусловлен этими неприятными обстоятельствами и вынужден как-то на них отвечать, объятый состоянием беспокойства и тревоги. Но обойди чуть-чуть в сторону — посмотри на всё это со стороны и — улыбнись, — пойми всё это, как игру, шахматную, допустим, игру, где ты — одна из фигурок… Ты живой человек — не надо заставлять себя быть бесчувственной скотиной — наоборот! Тот «я», от которого ты слегка отстранился, пускай он переживает всё случившееся, а ты будь бдительным и лукавым соглядатаем, только и всего.
Смотреть в лицо всё время меняющейся реальности, а не трусливо убегать от неё, честно анализировать собственное поведение со стороны лукаво-научного скепсиса, весело играть в то, что происходит с тобой здесь и сейчас — вот задача для героя, что однажды решил, что не согласен жить так, как живут тысячи и миллионы сонных безликих рабов…
Однако зачастую, видя свою обусловленность, мы не действуем, чтобы эту обусловленность разрушить или же даже вырвать с корнем, ибо у нас не хватает сил. Нас охватывает лень. А что такое лень? Лень — это нехватка энергии. Но перед лицом непосредственной опасности (пожар, кирпич, летящий с крыши тебе на голову, змея у тебя под ногами) вся лень куда-то мгновенно улетучивается! Всё дело в том, что пожар в своём доме ты воспринимаешь с эмоциальным жаром, а национальную обусловленность бесстрастно-интеллектуально. Этот зазор, конфликт между интеллектуальной идеей и практическим действием поглощает нашу энергию и мешает бороться с реальной обусловленностью.
Реальное действие рождается и работает во благо бытию, когда совершается в единстве сердца и ума, эмоции и интеллекта. Действие происходит само собой, спонтанно, когда ему предшествует горячее, нерассуждающее видение сердца. Подлинное видение уже есть действие.
Большинство из нас идёт по жизни, не проявляя достаточно внимания, бездумно реагируя в соответствии с окружающей обстановкой, в которой мы были воспитаны, и такие реакции создают лишь дальнейшую зависимость, дальнейшую обусловленность; но в то мгновение, когда вы всё своё внимание устремляете на вашу обусловленность, вы видите, что полностью свободны от прошлого, что оно само отпадает от вас, свободных, лёгких и крылатых. Достаточно просто понять РЕАЛЬНОЕ положение вещей, увидеть себя и свою жизнь со стороны — и можно уже взмывать надо всем этим в небо, высокое небо бдительного наблюдателя, от какого не скроется никакая мелочь…
Огромные уши Толстого, чувствительный гения нюх прочуяли тайну простого творения, мудростиплуг... А впрочем, Чезаре Ломброзо истёрся былой идеал, и жизни суровая проза — хитрее, чем он полагал. Уж коли глаза, как у жабы, иль патлы седые вразброс — довольно ли этого, дабы эйнштейновский гений возрос?.. Когда подбородок набычен и низок насупленный лоб, — не мало ли, право, обычный чувак стал бандюгою чтоб?!.
Действительность молчания достойна, внимания волшебной тишины, что дышит за спиной бесперебойно, откуда наши бредни не слышны. Той тишине, которая всецела, ты хоть минутку дал бы подышать просветом, отделяющим от тела твою непрезентабельную стать! Болтлив ты слишком, борзый человек, ты, что б ни делал, делаешь ей на зло! На что ей глушь твоих библиотек, где золото в пыли веков погрязло? Уж помолчал бы, дошлый недоносок, заткнул бы, что ли, мусорный фонтан, отбрось багаж веков, судьбинских досок узри скрижаль, безмолвию в пандан. В мозгу, братишка, речевой довесок, запомни, занимает с гулькин нос... А вдруг беды, инсульта довод веский прикроет красноречия понос?.. Учись у ящерицы, у берёзы, у их непринуждённой простоты менять обличья, не меняя позы, утрачивая листья и хвосты…
