Октябрь 28

Долой догматы! [5.08.1999 (417-427)] — НОВАЯ ЖИЗНЬ

alopuhin

Долой догматы!

Религиозный деятель говорит учёному атеисту-материалисту: — Моя духовная правда правдивее твоей, бездуховной! Учёный-материалист возражает: — Не-ет, дорогуша блаженный, моя правдивее, потому что наглядней, доказательней и прочнее! Спорящих пытается примирить третий — художник:

— Ребята, давайте жить дружно, ведь мы делаем с вами одно общее дело — плодим иллюзии, обманки, симулякры, дабы ублажить ими трусливых людишек, которым слабо существовать на белом свете без сочинённых нами смыслов и опор! Творцы, жрецы и боги — это мы, мы мифы на потребу сотворяем, слюной воображения скрепляя все времена, пространства и миры!..

Правота Ф.Ницше — правота стихийного культуролога, поэта и эссеиста, но никак не философа и строгого аналитика: судить его по критериям систематической науки в высшей степени некорректно…

За время Советской власти народ наш как будто огрубел и запаршивел душой — это, с одной стороны, вроде бы так, а с другой, не очень-то и так: несмотря ни на какие границы и «железные занавесы», он «поверх барьеров» всё-таки так или иначе был включён в общемировой процесс культурного движения, изнутри противодействующего тотальному движению природы. А смену эпох предваряет и приуготовляет смена культурных парадигм.

Советское воспитание было строгим и морализаторско-догматическим — не зря его сравнивали с католическим. Коммунистическое учение, догматически упрощённое и оскоплённое для удобства его внедрения в широкие массы, постепенно встроенное в созданный для него мощный ритуально-культовый комплекс, обладало всеми атрибутами государственной религии.

Советский человек (относительно среднего «капиталистического» человека) был внутренне достаточно беспечен — все главные заботы о нём брала на себя вездесущая Своетская власть: каждый социальный шаг человека (а таковым оказывается чуть ли не каждый его шаг) — от роддома до кладбища — был ею заведомо прописан и предрешён.

Обладая реальным единством и цельностью, советское общество было почти идеальной структурно-семантической системой: другое дело, что именно это «почти» и позволило ему протянуть свою жизнь намного дольше, чем это гипотетически могло бы себе позволить абсолютно идеальное общество. Да и сам народ в конце концов начал тяготиться слишком жёсткой регламентацией, что в фазе одряхления и выхолащивания догм неизбежно сопровождалась непредсказуемыми флюктуациями и сбоями. В результате неявный, скрытый саботаж со стороны народа, развращённого рабством и растерявшего былую веру и былой энтузиазм, сделал советское общество вхолостую работающей машиной: порвались былые социально-культурные обратные связи, отрицательные связи, ввиду чего положительные обратные связи обрели ничем не сдерживаемую силу, когда накопление поломок и ошибок принимает необратимый — неизлечимый — характер и система «идёт вразнос»…

Неуклонный технологический прогресс приводит к тому, что человек соматически деградирует и в то же время биохимически мутирует. И вот незаметно для самого себя он уже постепенно становится совсем, совсем другим — новым — человеком, новым животным видом, который либо окончательно превратится в неспособного к жизни природного выродка, либо окажется вдруг то ли неким диковинным биороботом, что вполне уже реально, то ли неким сверхчеловеком, богочеловеком, что вряд ли…

Сумеете красиво, художественно и харизматически эффектно, благодатно пообещать народу жизнь вечную (а ещё лучше — жизнь сытую), он поверит всему, чему вы только пожелаете. Это называется: баш-на-баш, не обманешь — не продашь.

В ХХ веке заболеваемость старческим слабоумием (болезнью Альцгеймера) выросла примерно в 10 раз (ныне в США этим недугом страдает около 4 млн человек).

Средняя продолжительность жизни человека Древнего Египта — 22,5 года, Древнего Рима — 24 года, средневековой Европы — 31 год, Европы ХIХ века — 37,7 лет, современной Европы — 70 лет.

Добро, требующее культурно-догматического оформления, есть в лучшем случае обманка, пустышка, «плацебо», а в худшем — вполне заурядная и самая распространённая форма зла. Площадные и кафедральные деклараторы и декламаторы добра — первые злодеи.

Подлинное добро — акультурно, беспричинно, неприметно, стихийно, спонтанно, природно, естественно, легко и непринуждённо… И не знает, что оно добро.

От занудного повторения таких «правильных» слов, как «истина», «добро» и «красота», истины, добра и красоты в мире не прибавится…

Аб-солютное, непогрешимое, нечеловеческое совершенство есть абсолютная смерть, абсолютное ничто, абсолютный ноль.

Не требуйте от человека слишком многого — невозможного: теория занимается теорией, жизнь занимается жизнью.

Лучшие проповедники и учителя жизни — поэты и художники, которые могут учить добру, любви и свету, не говоря о них ни слова и ничему не уча. «Красота спасёт мир», сама красота, а не красивая болтовня о красоте.

Подлинную, живую и свежую красоту производит дикий народ и дикое искусство, а человеческая культура, что так или иначе сводится к избыточному культивированию обиходных достижений цивилизации, эту неприрученную красоту убивает, прокалывает ей голову, как бабочке, и отправляет в свою трухляво-пыльную коллекцию, музей, склад, архив…

Всему должно быть своё место и время: безраздельное, тотальное смирение есть гнусное рабство и грех.

Да и вообще всё слишком чрезмерное и показное в человеческой жизни есть грех — и смирение, и гордость, и радость, и уныние, и правда, и ложь, и добро, и зло, и вера, и неверие, и свет, и тьма. В реальной жизни многое перемешано со многим в пропорциях различных и взаимопроницаемых, а посему зачастую неотрывно друг от друга, а то и детерминировано друг другом: не будь добра, не было бы и зла, не будь зла, не было бы и добра и т.д. Нет никакого отдельного, стерильного, идеального добра, как нет и столь же умозрительного зла…

Август 18

Наденька-9 (III.38-39) — НОВАЯ ЖИЗНЬ

alopuhin

Наденька-9

…»Пустите меня!» Девушка вырывается из моих клещей, молниеносно разворачивается и — чмакс! — небольно шлёпает по моей щеке узенькой и вполне даже трогательной ладошкой…

Хм, это уже интересно. Вы не ранены? — спрашиваю. Я? ранена?! — она непонимающе возмущена. Посмотрите, говорю, на себя, — её синий балахон изляпан свежими пятнами крови, — она смотрит, — Боже мой, оглядывается на жуткий тяжкий труп, — ах, извините ради Бога… А я извлекаю из кармана своей (тоже, между прочим, синей) куртки славную русскую косу, опалённую миндальным дыханием смерти, и протягиваю её только что чудом уцелевшей хозяйке… Она снова охает и ахает, но я беру её за локоток и увлекаю от греха подальше, — пойдёмте, пойдёмте отсюда…

Мы устремляемся в сторону Гоголевского бульвара… Досужие прохожие всё чаще начинают коситься на кровавый плащ подстриженной моей спутницы, и тогда я предлагаю ей разоблачиться, погода, дескать, вполне позволяет, но под плащом на ней только лёгкая кофточка, и, конечно, я торопливо стягиваю и предлагаю ей свою куртку, в которой и так уже давно запарился, а тут такой подходящий повод… К тому же, я в свитере…

За спиной победоносно завыла петушиная ментовская сирена, мы оглянулись одновременно — и стукнулись лбами — и хохотали потом на всю улицу, хватаясь за животики, и вспоминали мой «благородный поступок», и её «пустите меня!», и неловкую пощёчину, и опять хохотали, то и дело роняли её вывернутый наизнанку плащ

Потом вдруг одновременно и резко успокоились, посерьёзнели и стали — степенно и неловко — знакомиться…

Она звалась Надеждой.

                                                                                                                                        9.11.93 (10-02)

Ночами уж чуть ли почти не под -30 С. Заметки фенолога. Чу! Под окном второй уж день ревёт и стонет (ревэ та стогнэ), изнывая, экскаватор-динозавр: роет носом мёрзлую землю — у общаги напротив прорвало теплопровод — там и сям струятся паром клубящиеся ручьи

Уж полторы недели, как выдрал шестой верхний левый, извлёк за это время ещё несколько микроосколков, но не хочет заживать разодранная десна — так болит, что я и про тараканов забыл!..

Поиски работы вступают в критическую фазу. Прослышал, что вроде бы в школу №10 требуется сторож, — пошёл вчера выяснять, выяснил — уже не требуется, нашли. Знакомый из местной газетёнки обещал выяснить насчёт работы на спецтурбазе сотрудников гэбэ, традиционно умеющих отдыхать (на такую работу берут только «своих», по знакомству), — вряд ли я подойду (да и, сказать по чести, западло)… Видать, придётся чапать на завод (но и туда только по блату теперь можно проскочить, т.к. там намечаются большие сокращения). Мечтал когда-то я наивно, что смогу зарабатывать литературой… Но пока приходится складывать написанное в специальный сундучок — до лучших времён.

Из приёмника струится церковная музыка Генри Пёрселла

Кстати, до сих пор ещё (через два года после выхода книжки стихов) продолжаю получать письма читателей: недавно получил одно от молодого коммерсанта, который многое хвалит, в чём-то сомневается, задаёт всякие вопросы и просит ответить. отвечать-то я отвечаю, а в конце письма не удерживаюсь-таки от того, чтобы не посетовать на своё бедственное материальное положение (подобные вещи обычно охлаждают горячечный пыл любителей поэзии, почему-то не могущих взять в голову, что, помимо создания высокохудожественных творений, поэт ещё и жрёт, и пьёт, и спит, и отправляет свои естественные надобности). Сей читатель углядел в моих стихах отчётливое христианское начало и, что особенно интересно, с явственным, а то и назойливым, элементом юродства. Что ж, читатель прав. Христианство моё помимовольное, природное — русское. И какой же русский не любит быстрой езды? И какой же русский не юрод?.. «Где мудрец? где книжник? где совопросник века сего? Не обратил ли Бог мудрость мира сего в безумие?» (1Кор.,1:20). А мой доморощенный даосизм это своего рода этика моего юродства, оправдывающая мою схиму, мою отверженность и отвлечённость.

Человек корыстен по определению: отсюда и весь человеческий прогресс, все усовершенствования и великие изобретения. Корысть лежит в основании всех мировых цивилизаций. Воистину бескорыстно лишь то, что вне человека. Христианство — попытка помыслить идеал, каковой заведомо нереализуем. Т.е. это религия глубоко отвлечённая, философская (в отличие от Ислама) и на счету её немало изуродованных судеб, судеб наивных людей, не распознавших её идеалистическое юродство и заведомую непрактичность. Такая отвлечённость для обывателя — губительна. Отвлечённость пристала лишь философу. Мыслитель, измаянный истерикой, страхом смерти, — не философ (уже поэтому В.В.Розанов, например, на философа не тянет, и Б.Паскаль тоже, и Ф.Ницше). Философ в силах помыслить отвлечённое лишь в той степени, в какой он от-влечён от жизни, в какой при-влечён к смерти…

Призвание художника: и плакать, и смеяться, но — смотреть, созерцать, благоговеть.

Призвание философа: не плакать, не смеяться — смотреть и видеть, понимать.

Высшая степень философии — математика.

                                                                                                                                         10.11.93 (23-55)