Жил в деревне один старик. Всегда он был мрачен, всегда жаловался на судьбу. И чем дольше он жил, тем более желчным становился. Люди избегали с ним встречаться — его несчастье было слишком заразительным.
Однако в свой восьмидесятый день рождения старик не ворчал, не жаловался: наоборот, он улыбался и выглядел счастливым, даже морщины на его лице как будто разгладились.
Благая весть о неожиданной перемене облетела его соседей, и скоро у его дома с гомоном собралась вся деревня.
— Что же с тобой произошло? — спрашивали старика недоумённые земляки.
— В том-то и дело, что ничего, — отвечал старик с улыбкой. — Целых восемьдесят лет я старался, я изо всех сил пыжился стать счастливым, но ничего у меня не вышло. Так что я махнул рукой, плюнул на это дело и решил обойтись без счастья! Сбросил с плеч бесполезную надежду на чудо, и чудо свершилось — теперь я совершенно счастлив, счастлив без всякой причины!
Дело в конце концов не в учениях, не в знаниях, не в общественных устоях, научных законах и религиозных доктринах, а в живом человеке, который их исповедует или не исповедует.
Представления и верования менялись, а что оставалось? Оставался человек. Оставалась земля. Оставалось солнце. Оставалась вселенная.
Солярный крест, крест на фоне солнца — древний, дохристианский символ.
Человек посмотрел на безумную корягу и увидел в ней образ — образ то ли оленя, то ли зайца, то ли медведя, то ли кикиморы, то ли чёрта, то ли Сократа, то ли протопопа Аввакума, то ли Эйнштейна, то ли ангела, то ли ветра, то ли нежности, то ли скорби, то ли горящего сердца Данко… Коряга не имеет к этим образам ни малейшего отношения: подойдя к ней поближе, человек может вдруг увидеть, что, допустим, это вовсе даже не коряга, а причудливая тень, а может, и не тень, а грёза, галлюцинация, видение в кустах… Дело не в коряге, а в человеке, что и при всяком отсутствии оной может легко сочинить её вполне убедительный образ. Впрочем, образ может быть и образом-отражением, и образом, имманентным сознанию, и образом, опосредованным этими двумя первыми образами одновременно.
Нынешний человек даже уже и не догадывается, насколько он обжил окружающий его мир, насколько плотно «упаковал» его собственной образной системой… Способность к образно-символической деятельности, то есть способность к абстрактно-моделирующему мышлению — это главная и единственная способность, сделавшая из обезьяны человека (а способность к сложной орудийной деятельности есть только следствие такого мышления), если только человек не появился на земле уже в готовом виде — минуя постепенную последовательность эволюционных стадий…
Нетрудно увлечь за собой неразумную, тёмную массу… Самостоятельно мыслящий человек обретает свою независимость посредством индивидуации и критического отстранения: на таком отстранении изначально зиждется всякая великая мысль и всякая наука, главный девиз которой — «ни слова на веру». Но со временем развилась слепая вера и в саму науку, что стала глобальным культом нынешней цивилизации, сильно потеснившим традиционную веру в Бога.
Человек больше вверяет себя тому, что лучше, убедительней спасает его от случайности, смутности, ненадёжности и зыбкости наличного существования. «Спасает» — культура, религия, наука. При Советской власти была сильно развита художественная самодеятельность — творчество масс… Нынче культура, религия, наука и техника своими утилитарно-мифостроительными продуктами являют себя в каждом доме, детском саду, школе, институте, предприятии и прочих местах общего и частного пользования. Однако сильнее всего религиозно-культовый потенциал проявляется — ввиду беспредельной воли, тоски и скуки — в армии, тюрьме, тайге, в джунглях, в пустыне, в степи, в горах, во льдах, в тундре, море, на смертном одре, под землёй, в небесах…
Сиротливая неприкаянность в мире бескрайних природных стихий принудила человека к созданию собственных, противодействующих этим стихиям, «карманных», уютных, домашних миров.
Для прохождения электротока, для работы электронных схем одинаково необходимы как положительный, так и отрицательный потенциалы. Но одно и то же электронное (как и всякое прочее) устройство может принести как пользу, так и вред. Без добра («плюса») не будет зла («минуса»). А без зла — добра, хотя в объективной реальности независимых от нас добра и зла не существует, мы эти наши субъективные ощущения объективируем, гипостазируем, проецируем, «загоняем» в условные рамки придуманных нами понятий. Мы производим эти понятия, исходя из наших вполне животных нервных реакций удовольствия и неудовольствия, которые закрепляют в памяти приятные и неприятные, удобные и неудобные нам внешние, в той или иной мере зависящие от наших конкретных действий, ситуации: на таком опытном закреплении основано искусство дрессировки животных (политика «кнута и пряника»), каковыми мы с вами остаёмся по-прежнему, что бы мы там о себе ни думали…
Идеальное есть то, что могло бы существовать (если бы могло) без учёта всего множества действительно существующих, неидеальных обстоятельств. То есть идеальное порождается на основе оскоплённой — нереальной, искусственной, лживой — реальности. Но на идеальной основе замыслов, планов, символов и моделей порождается всё-таки, как ни крути, сложная, малопредсказуемая и самая что ни на есть настоящая, невыдуманная реальность. Однако замысел, допустим, художника Леонардо да Винчи и замысел художника Адольфа Гитлера приводят к несопоставимо разным результатам… Реальность невероятно многоочита и немыслимо разноречива и осуществляется (развивается-разветвляется) как благодаря, так и вопреки каким бы то ни было идеям и замыслам.
А интересно, замысел природы, или Промысел Божий, производящий на свет Леонардо и Гитлера со всей их кармической разностью, включал ли он в себя будущие замыслы этих столь неравноценных творцов?..
Невозможно на всех этих условных уровнях однозначно-безусловно определить условное место условного добра и условное место условного зла. Наши оценочные понятия и категории заведомо слишком условны и относительны, но они непосредственно влияют на наше мироощущение и поведение — особенно в социальной сфере, в сфере наших взаимоотношений с людьми, коими, как бы они ни брыкались, правят сложные структуры идей и иллюзий.
«В начале был Логос, и Логос был у Бога, и Логос был Бог» (Ин.,1:1). Логос — это феноменально являющий себя нам всеобъемлющий мировой смысл, он же и замысел, причина и цель, структура, связывающая в нашем сознании абсолют и космос.
Этот замысел не имеет ни начала, ни конца — и посему он вечно юн и вечно стар, он вечно только начат и вечно уже закончен: мы — в нём, и он — в нас. Мы — временной и вневременной его рисунок, эскиз, лупоглазая картинка…
По-знание есть у-знавание, и оно столь же в самом себе беспредельно, как Логос, ибо познание есть узнавание им, Логосом, самого себя через нас. Человек есть смысловой посредник Логоса, а Логос — абсолютно-смысловой посредник Бога.
Говоря о Божественном Логосе, Иоанн имеет в виду посредническую миссию Иисуса Христа, ещё теснее связавшего нас с Богом и миром и акцентировавшего, высветившего в нас все эти эссенциально-экзистенциальные функциональные связи, связи универсума.
Познание есть высвечивание, актуализация. Мы знаем всё, что знает Бог. Но высветить здесь, в своей экзистенции можем успеть лишь какие-то отдельные фрагменты этого безграничного знания-смысла.
Бог есть Свет, весь свет (со тьмою вкупе). У нас же лишь крохотный фонарик, с которым бродим мы, неприкаянные, во тьме, принадлежащей апофатическому бытию Бога, во тьме божественного всепонимания. «И свет во тьме светит«: а наш фонарик тем более нужен, чем более несуразен и бесполезен…
Но есть ещё святая простота, которая потому и святая, что об этом не знает.
Философ — это такой простак (читай: дурак), который пытается снова понять очевидные вещи, которые все понимают, но не знают о том.
Евангельский Христос — такой же нелепый простак: «нормальные» люди от Него шарахались, как нынче мы шарахаемся от бомжей неприглядных…
Без весёлого здорового кощунства всякая жизнь каменеет и дохнет, аки осенняя муха. Без встряски, опамятования, без ледяного душа духовно-мозговой революции на очередном этапе эволюции человек притерпевается и привыкает к затхлому запаху рутинного дерьма, к тяжкому своду законов и правил, к свойскому прессу верховных идей, наущений, порядков, сосущему из человека все его лучшие, сладчайшие соки — соки жизни, — а он-то уже и не против — свыкся, поник, покорился развязному свисту бича и дудке глумливой уже не чужих, а родных палачей и диктаторов, прижившихся в его собственной одубевшей башке, в зачахшей душе и обескровленном сердце. Человек в таких условиях и рад бы хоть что-то в себе изменить, да не может уже сделать этого без посторонней помощи, ибо скурвился, ссучился, сдался, хоть и посматривает время от времени на небо, и молится где-нибудь под одеялом, в тёмном углу и в подвале оглохшего духа, и просит, и алчет, и чает, и ждёт, ждёт, ждёт… И тут является — Мессия… Или Моисей… Или Сиддхартха Гаутама… Или Ленин… или Гитлер… Как повезёт — народ-то уже готов ко всему, хоть кто-нибудь пришёл бы и вдохнул бы в него новую, свежую жизнь… Коль стадо жаждет пастыря — пастырь найдётся.
Христос правильно сомневался: народ не воспримет нового слова и нового смысла, пока стократно не разуверится в прежних основах собственной жизни, пока вконец не растреплет и не изживёт последние лохмотья добропорядочной цивильности и виртуального цимеса, пока не потеряет себя и не приблизится к духовной гибели достаточно близко…
Но ведь жадная, озабоченная лишь собственным благополучием толпа ждёт от Мессии совсем не того, что Он может и должен ей дать, — потому-то она Его и распнёт, чтобы потом с умилением Его поминать, выдавливая из глаз лицемерную слезу. Что ж, — «они любить умеют только мёртвых». Они — это мы. Тупорылый социум.
Все традиционные формы чего бы то ни было, в том числе и религии, выражают традиционное желание человека убежать от себя, от своих треволнений и страхов, то есть — от реальности. Этому с успехом потворствует вавилонская башня культуры, представляющая собой затхлый и дряхлый музей, мемориал, а по сути — трусливое цепляние за лохмотья того, чего уже больше не существует, за иллюзию иллюзий непрерывности, монументального постоянства, твердолобой неизменности, за жалкое желание заживо погрязнуть в тухлом болоте егозливо-пугливого эго, безобразно распухшего от своих слюнявых грёз и кисло-сладких воспоминаний…
Реальность — это то, что ЕСТЬ, то, что никогда не стоит на месте, то, что всегда меняет своё лицо, то, что не боится ни жизни, ни смерти, то, что противостоит тупорылым и замшелым бастионам самодовольной культуры, на знамени которой начертано: «БЫЛО».
Реальность — это то, что обходится без сошедшего с небес дяди, который придёт и всё расскажет — что было, что есть и что будет, чем сердце успокоится, который объяснит кто виноват и что делать, а потом возьмёт нас за ручку и поведёт по лунной дорожке в светлое будущее, где небо в алмазах, где жратвы навалом, где любые наши желания будут мгновенно удовлетворены, где мы будем жить вечно и без забот… Пусть он придёт и навешает нам лапшу на уши, мы рады ещё раз обмануться, как делали это всегда, ведь только этого-то мы по-настоящему и хотим в глубине своей издёрганно-излицемерившейся души.
В чём причина агрессивности? — в трусости. В чём причина трусости? — в страхе перед жизнью и смертью. В чём причина страха перед жизнью и смертью? — в незнании себя. В чём причина незнания себя? — в стадной привычке жить как все. В чём причина стадной привычки жить как все? — в закреплении и культивировании удовольствий. В чём причина закрепления и культивирования удовольствий? — в закреплении и культивировании мемориальных представлений об удовольствиях. В чём причина закрепления и культивирования мемориальных представлений об удовольствиях? — в закреплении и культивировании лицемерных стереотипов. В чём причина закрепления и культивирования лицемерных стереотипов? — в лицемерных стереотипах воспитания детей. В чём причина лицемерных стереотипов воспитания детей? — в лицемерных стереотипах господствующей в обществе культуры. В чём причина лицемерных стереотипов господствующей в обществе культуры? — в лицемерии общества. В чём причина лицемерия общества? — в стадном лицемерии составляющих общество людей. В чём причина стадного лицемерия составляющих общество людей? — в агрессивности, трусости, страхе, незнании себя, в стадной привычке, в жажде удовольствий, в господствующих стереотипах культуры… в господстве общества… в господстве как таковом… в лицемерии всякого господства… В господстве лицемерия. В привычном желании господства и лицемерия.
Но человек стал человеком после появления речи и языка, условная, абстрагирующая образность которого создаёт свою особую культурную среду, вторую реальность, отвлекающую от первой, что и является исконной причиной всякого ментального раздвоения, всякого лицемерия, причиной поэзии и шизофрении.
Но чтобы познать истину, приходится ведь снова и снова возвращаться к началу, хотя маленький секрет этого возвращения заключается в том, что, оказывается, не надо никуда возвращаться, и вообще не надо оглядываться, не надо заглядывать вперёд — надо остановиться, не останавливаясь специально, нарочито, а как бы так ненароком, случайно замедлить, замедлить, замедлить ретивую поступь… И наконец понять, что мы превратились с вами в слова, которые живут у нас внутри в виде образных, языковых представлений, заменяющих нам наши реальные чувства, всю нашу и окружающую нас реальность.
Когда мы смотрим на облако, мы видим вовсе не облако, а культурно закреплённый в нас образ облака, обозначенный в нашем сознании условным рефлексивным ярлыком под условным наименованием «ОБ-ЛА-КО»… И так — во всём.
Всё, что поначалу несёт спасение, в конце концов развивается в свою противоположность, не разрушив которую, невозможно снова начать создавать условия для нового спасения.
Всё есть движение. Остановить движение нельзя: кто попытается — поплатится… Мы все так или иначе пытаемся, и чем больше пытаемся — тем больше платим, платим первой своей реальностью, отлучением от возможности узреть истину, которой не нужны слова и построенные из них мысли.
Сегодня суббота и редчайшее, уникальнейшее в это лето солнце на этот раз изрядно температуристо и безоблачно: carpe diem, а не словить сей момент никак нельзя — собираюсь отправляться загорание-купание осуществлять, до того собираюсь, что готов даже пожертвовать на этот (редкий!) раз любимой баней и парной!..
Песчаный — белёсый — карьер с прозрачнейшей водой средь мачтовых сосен духмяных, цветастый (купальниками) народ, игривые собаки и дети, то же — почти «электричное» — любование…
Продолжу сбор своей коллекции колоритных (королитных?) — пущай и беспородных — каменьев (но интересных и приятственных моим глазам, а также и рукам)…
Ласточки будут летать в небесах и прочие птицы…
Размеренные околочасовые заплывы сделают моё тело упругим и лёгким...
Можно даже додуматься до очередного эпохального произведения, что покорит (покоробит?) мировую общественность и принесёт мне достойную славу, ха-ха… И ваще…
7.08.93 (11-32)
Георгия Гачева жизнемыслие обож-жаю. Это родная мне литература, только я не мыслю, а до-мысливаю, я менее культурологичен (культурен) и отсылочен, я более бессознателен и глуп, ибо — интуитивист и стихоплёт, но Гачева, его домашнюю свободу и неторопливую мягкость, с какой он вбуравливается в могучую глыбину жизнекультуры, — приветствую всячески и люблю.
От-влечённые понятия при-влекает, при-вязывает он к непритязательной практикеобыденной жизни: высоколобая культура, искусство, философия и этот самый быт перекидываются меж собой в некий такой пинг-понг, лёгким шариком которого служит сам автор — «Г-Г», любые знания которого всегда обращаются в нагляднейший опыт, во многом сродственный монтеневскому, да и розановскому тож. Это уютный такой эссеизм, органично вживлённый в обыденность каждодневного существования, это, в общем-то, обычныйдневник мыслителя и поэта, перерабатывающего, окультуривающего, возводящего грубую пищу быта в высокую степень осмысленного бытия. Как он это сам называет — «мышление без отрыва от производства жизни».
8.08.93 (03-08)
Научился, натренировался доверять первотолчкам своей интуиции, а это, в общем-то, уже биолокация, и такая биолокация, когда вся жизньподчиняется голосу свыше, почти напрямую подключённому к голосу внутреннему, призывам которого я безропотно и с радостьюподчинён, ибо уверен, что истина за ним, то есть, в конечном счёте, за голосом свыше, назови его хоть Богом, хоть ноосферой, хоть всевластной рукой Провидения — как угодно…
Первое непреднамеренное, безотчётное побуждение — надобно слышать его в себе всякий раз, когда жизнь ставит тебя перед выбором: пойти налево ли, направо иль, может, сразу напрямик, где так томит,манит отрадный в тумане — зыбкий — материк…
А всё тебя окружающее — непрямой, опосредованный — знак, намёк, подсказка Бога ли, ноосферы ли, могучей ли руки Провидения — называй как хочешь, итог один: тот или иной, пятый, десятый, но всегда закономерный, результирующий, подспудно вплетённый в сложную комбинацию разнонаправленных причин и следствий. Короче говоря, удача, как забыл кто сказал, выпадает лишь на долю подготовленных умов.
Почему столько людей привлечены успокаивающим уютом поражения? Возможно, оттого, что поражение всегда предшествует изменениям, а победа провоцирует нас на сохранение прежнего поведения. Поражение — новатор, победа — консерватор. Многие смутно чувствуют эту истину. Многие выдающиеся люди испытали искушение познать не самую эффектную победу, а самое эффектное поражение.
Ганнибал повернул обратно у самых ворот низложенного Рима. Цезарь не убоялся мартовских ид. Шотландская армия Чарльза Эдуарда Стюарта не вошла в уже побеждённый ею Лондон. Наполеон дал приказ об отступлении при Ватерлоо в то время, как битва была им скорее всего выиграна. А что сказать о звёздах шоу-бизнеса, которые вдруг с головой окунаются в алкоголь, наркотики или кончают жизньсамоубийством безо всякой логической причины? Они не в силах вынести собственной славы и сами сознательно организуют своё поражение.
Извлечём же урок из опыта прошлого. Часто за так называемым успехом кроется желание взобраться на самую высокую крышу и спрыгнуть оттуда как можно более эффектно…
Собственно говоря, замедление в искусстве как приём (проявляющий себя в сдерживании действия, запутывании и удлинении пути меж завязкой и развязкой, в тяготении фигуративности к абстракции, в затемнении, усложнении и размывании центральной идеи и т.д.) и составляет суть его, искусства, искусственности (нарочитости, придуманности) в противовес естественности: чем больше искусственность, чем дальше и дольше путь от причины к следствию, от замысла к действию, тем сильнее падение аполлонийского в пучину дионисийского — поэтому у пьяницы, что никак, бедняга, не добредёт до родного порога, заплетается язык и подкашиваются ноги. Этот пьяница — Гамлет, который то ли хочет, но не может, то ли может, но не хочет, — и поэтому тянет резину.
Потому в России Гамлет пользовался всегда такой особой популярностью, что ему, как и русской душе, свойственно это, по определению Н.Бердяева, «вечно бабье» начало, при котором нам, русским, хлебом нас не корми, дай растечься мыслию по древу, а как до дела, у нас всё руки не доходят.
«Царство Божие не в слове, а в силе», — сказал Апостол Павел (IКор., 4:20)… Сил у нас, русских, вечно не хватает (а если хватает, то не ко времени и не к месту), поэтому наше Православие и не может позволить себе распроститься со своей сильной языческой составляющей, которая размывает, затемняет собой жёсткий императив Христовых заветов.
Нечеловеческий взлёт вертикали Христа Православие компромиссно уравновешивает КРЕСТьянской, уютной и тёплой горизонталью домашнего пантеизма.
Простодушный ребёнок, безмозглый убивец, бесхитростный дурак спасутся за их святую простоту и ненарочитую прямоту, безыскусственность и натуральность. А вот Раскольников должен быть наказан, ибо, убив старушку-процентщицу, нарушил свой собственный внутренний закон ради умозрительного эксперимента («тварь я дрожащая или право имею?»): главное для него было убить, а не ограбить (ограбить, при желании, можно и не убивая), убить рукой, ведомой холодным разумом, испытав тем самым несогласное с этим сердце.
В этом случае путь от намерения к следствию (действию) осложнён и размыт побочными, надуманными и болезненно распалёнными, соображениями: это-то вот искривление, попытка перехитрить не только окружающих, но и самого себя и есть настоящий грех. А вовсе не само убийство.
Что бы ты ни делал, если делаешь это в сердечном согласии с самим собой, своей природой и своим призванием (будь оно даже призванием злодея и убийцы), — нет на тебе греха.
В этом смысл Христова призыва — «будьте, как дети».
Если говорить начистоту, нас больше всего на свете интересует одно — мы сами. Даже когда помогаем другим, мы этим зарабатываем себе удовлетворение. Мы страшимся быть никем и ничем.
Наиболее полное чувство удовлетворения приносит нам высокое положение в обществе, при котором мы мы стоим выше других, и чем выше стоим, тем выше степень нашего удовлетворения. Хотя — наши внутренние проблемы и страдания при этом не только не уменьшаются, но даже и растут неизмеримо. Боясь потерять лицо, мы проявляем более или менее явную агрессивность. Этот страх (психологический страх) приводит ум в смятение и суету, от которых он спасается, цепляясь за привычные ему стереотипы, то есть за старые, отжившие своё шаблоны мышления, что вступают в закономерный конфликт с текущей действительностью. Для сглаживания этого рассогласования между новым и старым, между живым и мёртвым ум становится лицемерным, лживым, изворотливым (как уж на сковородке).
Мы многого боимся — потерять то, что имеем, лишиться дома, денег, семьи, комфорта, успеха, достоинства, лица, уважения, жизни, здоровья, последних волос на голове, зубов во рту, привычных установок трусливого ума…
Страх — главная наша проблема, бегство от которой лишь её усугубляет. Надо — не бежать от этого страха, а понять его корневую причину: мы боимся увидеть себя и своё реальное положение здесь и сейчас, лицом к лицу.
Необходимо остановиться. Избавиться от смятения и бегства от правды. Избавиться от ума с его готовыми шаблонами и заранее на всё готовыми ответами, что порождают всю эту суету, смятение и это судорожное бегство. Надо сдвинуть своё мышление с насиженного им места и покинуть зону комфорта.
Необходимо научиться быстро возвращать свой егозливый ум из прошлого и будущего времени, за которое он цепляется в страхе оказаться в немотной пустоте неопределённости. Возвращать его в Здесь и Сейчас, где нет никакой суеты, никакого смятения и никаких страхов, порождаемых мифическими конструкциями вечно опаздывающего, всегда старого, всегда неактуального мышления. Если неактуальна мысль, то и вылепленные ею страхи, фобии тоже неактуальны. Не ко двору, не по делу. Не к месту. Мимо цели, мимо пользы. От них только вред.
Я езжу на работу на велосипеде мимо своры придорожных собак, прикормленных сторожами строительных складов, и эти собаки очень не любят велосипедистов и бросаются на них что есть мочи. Я еле от них увёртывался. И однажды (где-то год назад) одна из собак меня всё же догнала и тяпнула за ногу. Они и сейчас по-прежнему на меня бросаются, только состав своры время от времени меняется — одни собаки умирают, другие рождаются и матереют. Было бы смешно заявлять, что я этих собак, что меня покусали, совсем не боюсь. Но если вглядеться в темпоральную природу этого страха, то станет понятным, что во время самого укуса я никакого страха не испытывал, однако он охватывал меня до и после него, то есть в прошлом и будущем этого события. То есть этот страх порождала моя автоматическая умственная мифология, построенная на мысли, картинно представляющей бег и бешеный лай этой своры собак, которые приближаются ко мне всё ближе и ближе, ближе и ближе… Мысль, проецируя в будущее то, что произошло (или могло произойти) в прошлом, порождает гиперболы, делает из мухи слона, обрушиваясь на нас снежным комом надуманных проблем. Чтобы научиться возвращать ум в настоящее, в Здесь и Сейчас, чтобы делать его пустым и адекватным происходящему, то есть реально оценивающим реальность и решающим проблемы по мере их поступления, надо понять описанную выше структуру мысли во времени — понять не интеллектуально, а сердцем и душой. Так вот, сегодня утром одна из собак меня почти догнала, но я всё же от неё оторвался, и страха при этом совершенно не испытывал. Но прежде чем этого добиться, я долго тренировался быть в этой ситуации спокойным и бесстрастным, полным расстебаем и пофигистом, то есть совсем не стараться быть кем бы то ни было, а попросу плыть по течению некоей медитативной ничтойности… Всё это очень индивидуально — никто не сможет вам помочь найти необходимое состояние, пока вы сами не исхитритесь как-нибудь до него дорасти. Главное — понять корневую природу всякого желания, всякого страха. Понять целостно, «безумно», без фрагментирующего анализа угодливого мышления, поверяющего сплошную гармонию неделимой реальности алгеброй формальной логики, разрывающей всё что ни есть, к примеру, людей и собак на плохих и хороших, добрых и злых, красивых и безобразных.
Реальность сама во всей своей голографической подлинности предъявит себя вашему сознанию, если фоном ему станет не егозливая словомешалка ума, а его отрешённая немота и невозмутимое спокойствие. Тогда вы сможете воспринимать целиком, тотально, без логической формализации корневую природу и самой этой реальности, и своих фобий, и своих желаний, и всего остального, что от неё неотделимо…
Необходимо — принять и полюбить себя и свои проблемы, для чего не нужно ничего, кроме бдительности неусыпного наблюдателя, каковым вы должны стать, чтобы осознать отсутствие всякой объективности у всех ваших страхов и страданий, чтобы осознать их субъективную надуманность, ведь на самом деле вашего страха и ваших терзаний как таковых нет в природе, а есть в вас, вашем уме, егозливом уме наблюдателя. Стоит это понять — и страх исчезнет.