Побег-1

Автор самобытных куплетов и афоризмов*, мелкий стихоплёт с непомерным, однако, тщеславием за многое испытавшей душой, «гений» Иван Иванюк подрался с женою своей Надеждой на почве непонимания последней его, якобы её недоступных, высоких творческих устремлений: крики, грохот, визги и возня в махонькой комнатушке привлекают к её двери любопытствующих, хоть и давно уже к подобным сценам подпривыкших, коммунальных соседей, лукавое коварство которых заключается в том, что подобные, периодически повторяющиеся, сцены являются для них своеобразным развлекательным ритуалом, театром, ублажающим их, соседей, скромный в заурядной своей повседневности досуг.

В конце концов дверь комнатушки с треском распахивается и пред ясные очи зрителей, нетерпеливо ожидающих развязки очередной семейной сцены, предстаёт всклокоченный и потрёпанный битвой «гений» Иван Иванюк, что напоследок, обернувшись, с жалко напыщенной театральностью бросает в глубину комнаты хрипато взвизгивающую реплику:

— Ты ещё об этом пожалеешь! Прощай! Смежив устало веки, я ухожу навеки!

Иванюк выходит за порог комнатушки, перекладывает из левой руки в правую маленький чемоданчик и, будто с высоты птичьего полёта оглядев тихо съёжившихся — там, внизу — зрителей, решительным шагом картонного Цезаря «навсегда» покидает сие обрыдлое коммунальное чрево.

…Запустение московских улиц, зданий и лиц как никогда вдруг бросается ему в его заметно посмурневшие глаза, глаза самостийного гения, печальные и мудрые, но всё же — всё же мы замечаем в этих глазах уже некую, не совсем ещё явную, хитринку, и сеточку морщин в уголках… мы почти уже догадываемся, что непримиримая огненность и трагическая печаль их взора — это тоже театр, театр, за пёстрыми декорациями которого годы тюрьмы и бездомных скитаний…

Жизнь почти прожита. В ней нет и не было просвета («спасибо партии за это«)… И что ему ещё в этой, диковатой и долбаной, жизни остаётся — только да — только этот его театр одного, хоть и не первой уже свежести, актёра.

Одышливо неся своё аляповато грузное тело с крохотным чемоданчиком в руке, бродит по центру пыльной столицы, щурится на бешеное летнее солнце, оглядывает судорожных прохожих, нищих, бомжей, юных торговцев мелким заграничным товаром… Забредает, будто случайно, на Арбат…

Читает свои стихи группе жестикулирующих иностранцев в цветастых шортах, с фото- и видеокамерами на жилистых и не очень шеях…

Россия — дощатый барак…
Мы вместе с тобой оседали,
когда нас и эдак и так
по матушке крыли, карнали
нам детские крылышки снов
и души… Теперь же, Россия,
под вой телеграфных столбов
мы все ремешки распустили…

Аплодисменты. Туристы, конечно, ни черта не понимают, но с восхищением снимают на плёнку самобытного русского медведя…

Я — гений Иван Иванюк,
уже далеко не говнюк:
за годы значительно вырос…
И вот я взобрался на клирос:
веду за собою народы
за-ради любви и свободы!
И вслед за моею спиною
ступает стопа за стопою,
стопа за стопою — вперёд!
За мной, православный народ!
На старенькой лире играя,
к воротам небесного рая
чумную людскую орду
я вскорости всю приведу!

Приходит к своему старому другу, неудавшемуся поэту Савелию, у которого находил приют в прошлые уходы. Сидят на кухне , пьют водку. Читают последние вирши. Иван не одобряет стихов Савелия, но просит денег взаймы: друг, обидевшись, не даёт. Уходит и от друга:

— Смежив устало веки, я ухожу навеки!

В мягких летних сумерках бродит по городу, слушает уличный джаз…

Наткнулся на группу подвыпивших верзил, задирающих мирных прохожих, — пытался их урезонить. В результате — драка. При появлении милиции верзилы разбегаются, как тараканы. Ивана же волокут в отделение. У него — огромный синяк под глазом, ушибленная поясница. Нудная разборка в отделении. В конце концов его отпускают. Сгорбленный, держась за поясницу, выходит в ночь. Едет в полупустом, и полусонном, вагоне метро: спит пьяница и бомж, и прелестная женщина ведёт изнурительную борьбу со сном — роняет главу на грудь, и снова героически её понимает, и снова роняет…

На очередной станции сосед Иванюка покидает вагон — Иван и не заметил, когда тот успел исчезнуть: на месте соседа остался лежать какой-то цветастый — и очень заманчивый — глянцевый журнал…

До дома оставалось ещё несколько остановок, и тогда, чтобы скоротать время, Иван берёт этот журнал в руки, рассеянно его листает… Его привлекает статья о славной семье шведского короля Карла Густава ХVI, в которой все, как один, страстно увлечены писанием свободных стихов…

Наш герой вдруг задумался, что-то в его диковатом облике неуловимо изменилось, некая фаетастическая идея его озарила…

Позабыв про ссору с женой, он мчится домой, и зашибленная поясница его как будто уже не беспокоит…

Жена как ни в чём не бывало, зевая, впускает его в комнату, и только было собралась вернуться к прерванному сну, но он теребит её за плечо и заставляет выслушать свою очередную завиральную, хоть он и утверждает, что «гениальную», идею: король Швеции Карл Густав ХVI обожает поэзию (тычет пальцем в журнал с портретом короля и его семьи), почему бы не написать ему письмо с просьбой предоставить нравственное, чисто человеческое прибежище, письмо от лица гениального поэта-самородка и диссидента со стажем, беспощадно побитого остроугольными каменьями советской житухи… Жена кивает ему, кивает — сейчас она согласна на всё…

Уложив-таки его в постель, она слышит телефонный звонок и выходит в коридор: звонил Савелий, интересовался что с Иваном, не случилось ли чего… А Надежда, слегка всплакнув, рассказала ему об очередной сумасшедшей задумке своего «совсем уже свихнувшегося» муженька. Он ведь, муженёк, ежели чего задумал, обязательно сделает, как бы это задуманное ни было смешно и нелепо… Говорит она сумбурно, бессвязно, то и дело повторяет: Король… король… Карл шишнадцтый… Карл шишнадцтый… Савелий не может ничего понять…

А из-за обшарпанной сортирной двери выглядывает чуткое соседское ухо, отдалённо смахивающее на граммофонный раструб…

                                                                                                                              6.12.93 (18-28)

———————————————————

*Прошла зима. Настало лето.
Спасибо партии за это.

                 ***

Будемте проще, коль нам это чуждо.

                 ***

Человек человеку — беспородная муха, вообразившая себя африканским слоном.

                 ***

Ты прощай, моя родная,
уезжаю в Азию.
Может быть, в последний раз
на тебя залазию.

http://samlib.ru/l/lopuhin_a_a/

Я весь —  в интонации, в побочных гармониках, обертонах, мелочах, и не столько даже в тональности, сколько в неожиданной модуляции, повороте…

Чтобы изловить зверя, надо притвориться спящим и даже несуществующим, надобно стать бревном, камнем, деревом, стулом… Дремать, дремать и ждать, ждать, ждать, выглядывая иногда осторожно сквозь ма-ахонькие щёлки будто бы накрепко захлопнутых глаз…

А тот главный сторож и соглядатай, что правит тобой всечастно, будто толкает при этом в спину: «Ну что, что там видно?»

А чёрт его знает, что там видно! Что-то такое смутное, струящееся, мерцающе-бликующее, зовуще-маняще-дразнящее, такое, что ли, несколько аляповато-амёбное, сумрачно-просветлённое, серобуромалиновое, но чертовски привлекательное, и даже божественное…

Но надо ещё подождать, рано ещё вылезать на свет Божий, надо потерпеть, когда оно там, снаружи, проявит поотчётливей свою неизвестную фигуру, тогда уж мы уж, глядишь, и выползем из засады, и лыжи свои навострим…

                                                                                                                                              10.09.93 (02-15)

Уж конечно. Мысль изменчива, облыжна и сквалыжна. Ну да, мысль изреченная. А посему поступаться своими принципами (мыслями) приходится часто.

И посему же — не предпочтительней ли тогда, отметая (по возможности) любые концепции и идеи (мысли, идущие от лживого, ужом изгиляющегося, ума), просто смотреть (детскими глазами), не называя (по возможности) и не определяя, не связывая меж собой искусственно (по рукам и ногам) явления, события, предметы и объекты, не навязывая никому эти лукавые связи («опасные связи»*)…

Но тогда это будет уже не искусство, каковое таково именно эдаким (надстроечно-созидательным) связям благодаря… Парадокс.

То есть — логика мышления и логика мира (ежели таковая существует) есть вещи почти несопоставимые. А это «почти» основано на мало-мальской (хоть где-то и как-то) общности человека и внеположного ему мира. На этом «почти» всё и держится. На него вся надежда — апофеозно-беспочвенная, смешная, больная и слабая, но почему-то и отчаянная, потому и героическая, как сам человек, которому ничего не остаётся, как быть отчаянно героическим во всей своей тщедушности и голизне…

                                                                                                                                                  10.09.93 (11-17)

Безобразие! Бабьего лета тоже (помимо небабьего) не было! Дожди, ветра, около нуля… Со всеми опять поругался, ничего ни там, ни сям не прорезало (что именно — уточнять не будем)… Денег — нетути… Остаётся что? — правильно: улыбаться, забросить суетню, сидеть в домашнем тепле и пописывать литературку (в ожидании поступлений от персонального спонсора)… Ах, Дао, Дао… И вправду, славно, славно снова почти всё потерять — сколько можно тыкать меня носом в эту истину: сиди, не рыпайся в чужие дебри, ковыряйся со своими словечками — может, чего-нибудь и наковыряешь (а может, и нет)…

                                                                                                                                                    17.09.93 (22-37)

Номинализм Уильяма Оккама. Обходиться малым не только в быту, но и в мышлении. Вот почему Робинзон. Свифтовское остранение. Внешний мир, мир вещей и объектов слишком захватан слюняво-слезоточивыми лапами «слишком человеческого», просветительский фетиш человека навяз в зубах и превратил мозги в клейкую сопливую массу, стреножившую первородные смыслы и пути постэкзистенциально-романсовыми охами и ахами, в которых, может быть, и надо было погрязнуть, чтобы вдосталь их исчерпать и вернуться к чистой доске немоты и простора, когда слово не найдено и мир существует сам по себе…

Вот поэт Ф.Ницше (или прозаик М.Хайдеггер) копал как раз в этом направлении.

                                                                                                                                                      18.09.93 (20-30)

Ф.Ницше: «Мой стиль — танец, игра симметрий всякого рода, перескоков и осмеяний этих симметрий».

Обериуты довели своё остранение до такого предела, когда — через преодоление человеческой семиотики — открывались такие бездны, до которых (с другой стороны) докапывались ещё только такие гиганты, как Ф.Ницше, М.Хайдеггер, Л.Витгенштейн…

Вывести своё субъективное «я» из собственной текстовой ограниченности в нечеловеческий мир объектов и вещей, овнешнить его, освободить суверенное мышление от знаковых суеверий, от липкого груза «слишком человеческого», деприватизировать, отдать его прохладной и чистой космической природе — такова задача (в идеале), через которую выходим на остраняющую метафору, на сверхязык и сверхлитературу, чтобы мы уже сегодня поняли, что человеку, как мыслительному аппарату, мало быть просто человеком…

                                                                                                                                                         19.09.93 (16-27)

———————————

*Роман Шодерло де Лакло

Наденька-4

Деловая женщина и синий чулок мечтает устроить свою неустроенную личную жизнь, для чего, попав однажды на одну презентацию, завлекает в свои сети стихийного поэта-анархиста, который показался ей независимым, гордым, а то и гениальным, во всяком случае изрядно перспективным в сверкающем (по её мнению) алмазами и звёздами экзотическом мире искусства, где и обретаются как раз такие вот патлатые и яркие личности, да и вообще ей давно уже хотелось приобщиться к этому миру, безотносительно даже к естественным потребностям её страждущей фигуры (какую пора было пустить наконец в дело, иначе она готова была уже расплыться до тех безобразных пределов, когда завлечь в свои сети даже какого-нибудь завалящего забулдыгу будет и вовсе несбыточной мечтой).

Вообще-то она, привыкнув к тому, что все нормальные мужики, почуяв её чрезмерную деловитость, инстинктивно от неё шарахались, и не особенно надеялась, что сей стихийный и патлатый поэт-бунтарь в дырявых штанах станет вдруг покорным её почитателем и захочет разделить с ней свою необузданно-стихийную (ага!) личную жизнь…

Но через пару месяцев вдруг звонит, а потом и объявляется пред её измученные одиночеством очи, но — какой-то не тот — уже короткостриженый, с покорным и на всё готовым ягнячьим взором, и вьётся потом вкруг неё ужом каждый день, и просит снисхождения, и рассказывает о тяжкой своей доле, и молит о пощаде, и просит распоряжений и приказов…

И деловая женщина и синий чулок вдруг видит, что этот ещё недавно стихийный и гордый, как птица буревестник, поэт-буян не такой уж он, оказывается, летучий, романтичный и могучий человечище, а самый, в общем-то, обычный парнишка, норовящий к тому же забраться в её нелёгким трудом заработанную квартирку (на Полянке) и в её, орошаемую девичьими слезами, одинокую постель… И вовремя одумавшись (и сурово насупившись), эта деловая женщина и синий чулок даёт этому невзрачному парнишке от ворот поворот.

А стихийный и вполне анархический парнишка, тряхнув башкой и выбросив из неё тем самым нездоровый любовный дурман, смеётся и отвечает: «Ну и чёрт с тобой! Дура! Ищи себе другого дурака, а я пас (Макар теля пасэ. — А.Л.). Пойду лучше к поэтессе Т., пойду к поэтессе Ж., они примут, поймут, обоймут и согреют бесприютное сердце поэта. А тебе, бессердечной, нужен подслеповатый сморчок-старичок, какой-нибудь беззубый профессор, а ещё лучше бухгалтер с протёртыми локтями на пиджаке… Прощай навеки! Тоже мне «деловая женщина»! Локти будешь кусать!»

И стихийный поэт, бесприютный скиталец, безоглядно оставив за свободной своей спиной очередную любовишку, сверкая дырками на джинсовом заду, уходит от неё навеки, навсегда, уходит в далёкую смутную даль и скрывается за щемящим душу зыбким горизонтом…

                                                                                                                                                          7.09.93 (02-42)

Иван Новицкий — литературный бомж, поэт и мистификатор, обеспечивающий пронзительную подлинность своего слова собственной «гибелью всерьёз»... Благородство бомжа-импровизатора — особая статья. Он не терпит по отношению к себе амикошонского высокомерия и снисходительности. Он стихиен и пьян, он подвластен холоду и небу. Он грязен, рван и клочковат и внешне неотличим от прочих лишенцев и бродяг, но, скользящий по жизни крупнозернистым наждаком, он — ядрёный индивидуалист и ядовитый отщепенец, заслуживший себе своё юродивое право судить и быть свободным рабом чердаков и вонючих подвалов…

Принципиальный антигосударственник, он выбросил свой паспорт в отравленную Москву-реку и исчез в катакомбах московских развалин с обрывками своих небесных песен в карманах дырявых штанов…

Но иногда из его рыжегрязной бородищи выглядывает вдруг смущённая улыбка ребёнка, впервые попавшего в роскошный зоопарк четвероногой жизни, где гуляют смердящие сквозняки житейских отбросов да жалкие проблески несбыточных надежд…

                                                                                                                                              10.08.93 (13-44)

А вот грехи свои распознать, узреть в себе непросто. Природное устройство наше таково, что мы заведомо во всём себя реабилитируем, то бишь мясо наше, плоть, бездушная материя, экспансионистская по определению, норовит завладеть большей частью принадлежащей нам энергии, побольше урвать у бессловесного сирого духа, чуждого всякому насилию.

А хитрый организм наш драпирует грехи наши в одежды благополучия и довольства, и тогда мы тяжелеем, грузнеем и грязнеем… А хочется быть чистым и лёгким, как пушинка.

Но непросто распознать в себе грехи, грешки свои — их корешки особенно непросто. А надо вот хотя бы распознать, увидеть, вычленить в особую резервацию, обнести колючей проволокой бесстрастной объективации и держать их там под родительским кислотным контролем до полного благорастворения.

Мои грешки:

— не чту родителей своих;

— не дорожу друзьями своими;

— опасаюсь любить в полную меру своих возможностей (за-ради мнимой удобоулиточной независимости);

— жестоко завидую пробившимся к детищу Гутенберга;

— непомерная универсальная гордыня (слегка задрапированная нарочитой скромностью и манерами пролетария).

Может быть, надобно молиться, но гордыня-то вот как раз и не позволяет. Впрочем, хотя бы назвать себе свои прегрешения, откровенно в них признаться — уже достижение…

                                                                                                                                                     10.08.93 (17-08)

Прописи, впрочем, надоели. Этим я, кажется, заразился от Гачева (хотя при чём здесь Гачев? — он со своей дневниковостью вполне органичен)…

Бросил свою очередную работу (службу), хожу на пляж улавливать последнее постлетнее солнышко — балдею: хорошо быть безответственной скотиной, плавать, шататься по берегу вальяжной медузой и вспоминать объект своей новой любови, о чём (о любови) не успел его проинформировать, а он (объект) взял да и умотал на сладкое Чёрное море, оставив меня маяться и ждать (а точнее, с носом)… Ах, жаль. А я ведь даже и моря не видел никогда… Такие вот, говорит Евлогий, пироги. А сам лукаво щурится, шевелит генсековскими бровями и, задрав нелепо-угловатую башку, яростно чешет аляповато клочковатую бородёнку…

                                                                                                                                                           13.08.93 (00-25)