Побег-6
Свист ветра. Поднимается небывалый шторм.
Иван в надувной лодке то появляется, то исчезает средь гигантских волн, и вот — совсем пропадает из виду.
* * *
Молодые пограничники поднимают насквозь промокшего Ивана на борт пограничного катера.
Иван обнимает их, целует: «Дорогие мои, хорошие!..»
10.12.93 (22-28)
Побег-5
Иван с Хельгой и Якобом осматривают роскошную многокомнатную квартиру, пожалованную самим королём…
Слуга приносит пачку газет, первые страницы которых изобилуют фотоизображениями Ивана и его новых друзей.
Квартиру осаждают журналисты, допекающие его множеством вопросов, среди которых и вопрос о семье, о супруге.
Иван говорит, что сначала обживётся, осмотрится, подготовит к изданию книгу, которая, он надеется, обязательно будет выдвинута на соискание Нобелевской премии, и только потом пригласит сюда и жену свою, Надежду.
Но события складываются так, что до жены дело так и не доходит.
Наплыв журналистов со временем иссякает, но тут зарождается и растёт не наплыв уже, а сущая лавина из назойливых представителей всевозможных политических, общественных и профсоюзных организаций (либералы, консерваторы, социалисты, феминистки, панки, музыканты, студенты, служители церкви, проститутки и проч.), которые просят, умоляют, требуют для этих своих организаций всевозможных королевских милостей…
Поначалу Иван пытается прилежно исполнять эти просьбы, и поначалу его ещё пускают во дворец. Но потом количество просителей начинает расти прямо-таки в геометрической прогрессии и спрятаться от них уже невозможно: закроешь дверь, они лезут в окно, закроешь окно — лезут через каминную трубу…
Во дворце Иван уже изрядно всем надоел, и вот его уже туда не пускают.
И понемногу в нём начинает разрастаться разлапистая ностальгия…
Между тем жизнь его новых друзей (благодаря mass media они становятся знаменитыми) так или иначе устраивается: Хельга выходит замуж за известного рок-музыканта, а Якоба усыновляет прекрасная семья.
А Иван, измаявшись вконец, тайно бежит из роскошной квартиры, прихватив с собой заранее приготовленную резиновую лодку.
9.12.93 (02-28)
Побег-4
Иван попадает в руки всесильной мафии, что беспардонно использует его в различных преступных, террористических акциях. Мафия умело вовлекает в свои сети потерянных людей, маргиналов, бомжей, выброшенных из общей жизни по воле тех или иных обстоятельств. Такими, помимо самого Ивана, являются юная Хельга, бывшая проститутка, и мальчик-сирота Якоб. Иван, никогда не имевший детей, подружился с ними и стал для них чуть ли не родным отцом.
Ему удаётся рассказать им о приглашении Карла Густава XVI, и в один прекрасный день они втроём, угнав мафиозный фургон, сбегают в Стокгольм.
Всеми правдами и неправдами они внедряются в службу клининга (уборки) королевского дворца. Переодевшись в униформу, они моют, чистят, драют паркет, мебель и прочие аксессуары дворцовых покоев…
Иван всё чаще начинает встречать короля, но пока не может к нему подойти и объяснить ситуацию — охрана короля не дремлет…
И всё-таки однажды ночью с помощью Хельги и Якоба он проникает в королевскую спальню, будит короля и на причудливой смеси английского, шведского и русского пытается объяснить ему кто он такой и что ему надо. К нашему удивлению, король кивает головой и говорит, что да, как же, Иван Иванюк, он приглашал его к себе на постоянное место жительства, и вдобавок ещё с пожизненной стипендией-грантом в 600.000 шведских крон в год… «Так это вы, Иван Иванюк?» — спрашивает король по шведски, с забавным акцентом произнося имя самостийного поэта.
* * *
Далеко заполночь король в неглиже и взлохмаченный Иван в униформе дворцового уборщика за огромным длинным столом пьют вино из фамильных кубков, закусывают жареным гусём, рисовой кашей с изюмом, яблочным пирогом… Иван читает по памяти свои стихи, поёт королю русские песни… И вот уже они, обнявшись, затянивают — «Ой, мороз, мороз, не морозь меня…»
* * *
Оказывается, король и в самом деле пригласил Ивана на постоянное место жительства, но отправил своё приглашение с обычной почтой, что затонула вместе с перевозившим её судном во время как раз того самого шторма, в который попал и наш холерический герой, отправившись в своё рискованное путешествие.
8.12.93 (01-28)
Побег-3
Итак: изготовлено два фиктивных письма от имени шведского короля Карла XVI.
Первым приходит послание, сфабрикованное Савелием. Потом обманутый в лучших надеждах Иван получает второе, теперь уже сфабрикованное соседями, письмо, — и тут, поражённый столь резким переходом от полной безнадёги к «исполнению» совсем уже почти усохшей мечты, он впадает в дикую эйфорию, каковая делает его теперь совсем уже сущим ребёнком, не способным контролировать собственные поступки…
Бежит в шведское посольство, требует его впустить, машет письмом «с личным приглашением и подписью короля»…
В результате — снова милиция, разборки в отделении… Но — его опять выпускают…
На следующий день он выходит к посольству с огромным плакатом, требующим выпустить новоиспечённого шведского «гражданина» на его новую родину: свбоду Ивану Иванюку! Этого хочет король!..
И снова — милиция: камера, нары… Его отправляют на психиатрическое освидетельствование. Он сбегает. Несётся домой. Спешно собирается в дорогу. Одалживает у соседа старую резиновую лодку. Пишет жене прощальную записку. Едет на вокзал. Знакомый грузчик устраивает его на почтово-багажный поезд, которым он нелегально добирается до Риги (Латвия), откуда на попутном грузовике попадает в Вентспилс, на побережье Балтийского моря. Ночью под свист ветра, знаменующего начало небывалого шторма, стартует на резиновой лодке в сторону Швеции.
Благодаря этому шторму пограничникам было не до Ивана.
Гигантские волны швыряют его вверх и вниз, как безвольную песчинку. Его несёт всё дальше и дальше. Он то исчезает, то появляется, пока не пропадает совсем… Неужели погиб?..
* * *
Ясный и нежный рассвет. Штиль.
Лебёдка шведского траулера вываживает из воды сеть, битком набитую блескучей рыбой, из которой выглядывает вдруг чья-то рука… нога…
* * *
Рыболовный порт Гётеборга.
В обнимку с рыбаками, в тесной одежде с чужого плеча Иван сходит на пристань. Он и вправду очень сейчас похож на бывалого шведского моряка.
В ближайшей пивнушке новые друзья угощают его пивом с креветками.
Всеми силами Иван пытается рассказать им о фантастическом приглашении Карла Густава XVI. Они как будто начинают его понимать, но нет… всё-таки не понимают — эдакие увальни! Недотёпы!
Иван чуть не выходит из себя. Но пытается объяснить снова. «Карл, Карл Густав, меня, меня пригласил к себе, к себе пригласил, в Сток… Стокгольм…» Плечистые рыбаки кивают, услышав знакомое.
«Мне в Стокгольм… ту-ту!.. в Стокгольм ехать…» — Иван жестикулирует, изображая паровоз, автомобиль…
И тут перед ним объявляется обворожительная девушка (Хельга) и, обещая немедленно отправить его в Стокгольм, уводит с собой. Моряки понимающе смеются.
7.12.93 (20-28)
Побег-2
Иван под контролем хитрой супруги пишет письмо королю Швеции Карлу Густаву ХVI с прошением о «нравственном, чисто человеческом прибежище»…
Мчится на Мосфильмовскую в посольство с мятым и жалким конвертом в потной ручонке. Препирается с привратником, с охраной, с одним из чиновников посольства и, убедив-таки их в полнейшем своём диссидентстве и требующим снисходительности убожестве, всучивает им наконец дерзновенную свою цидулю…
Уходит — счастливый.
* * *
А ехидные соседи по коммуналке, мастера на все руки, между тем уже пишут ответ от имени его величества короля Швеции Карла Густава XVI: проникся, дескать, вашим положением, поэтому, в качестве исключения, приглашаю вас в свою гостеприимную страну с предоставлением права на постоянное место жительства.
* * *
Редакция журнала «Младость». Иван Иванюк разбирает, сортирует завалы читательской почты, где львиную долю занимают стихи, горы, километры, сотни километров стихов… Стихи, стихи, стихи… От этого можно сойти с ума — и может быть Иван уже частично и сошёл: бешеные глаза, дёргающееся плечо…
Слухи возникают из воздуха, из ничего: Иван ничего никому (как будто) не говорил, а в отделах уже шушукаются о всевидящем и благородном короле Швеции, узревшем в российской тьмутаракани бесприютное сердце поэта, и приласкал его издалека, и обогрел…
«Это правда?» — спрашивают Ивана. А он пожимает плечами, отнекивается, хоть и польщён, — король его ещё не приглашал, но загадывать об этом было томительно и сладко…
* * *
Причудливая каморка как будто уже окончательно потерявшего надежду и плюнувшего на себя Савелия. К нему прибежала Надежда с надеждой на то, что они вместе придумают, как утихомирить зарвавшегося Ивана.
Глаза Савелия горят диковатым огнём коварства.
Вся его жизнь была сплошным разочарованием, и поэтому в глазах его горит, может быть, не столько коварство, сколько негодующее на весь мир недоумение…
Савелий успокаивает свою бывшую подругу («благодаря» Иванюку Савелий остался холостяком) и берётся самолично сварганить ответное письмо Карла Густава XVI с категорическим отказом предоставить Ивану «нраственное, чисто человеческое прибежище» ввиду того, что тысячи и миллионы сограждан последнего могут, не дай бог, широким фронтом, сметающим на своём пути все преграды, последовать его, Ивана, оригинальному и где-то, может быть, даже вполне простительному примеру, чего, к великому его сожалению, он, король Швеции Карл Густав XVI, не может допустить ни при каких обстоятельствах, ибо Швеция — страна, по сравнению с Россией, довольно небольшая и вместить в себя всех желающих инородцев, будь они хоть трижды гениями, она, увы, не в силах…
* * *
Именно это — отказное — письмо Иван получает в первую очередь…
Но он не верит отказу и, несмотря ни на что, ждёт положительного ответа, и пытается ждать терпеливо, но терпения — всё-таки — не хватает: слух о каких-то его связях со шведским королём становится достоянием литературной и окололитературной публики; как-то в ЦДЛ некий литератор «посмел» пошутить насчёт этих связей, — и снова драка… и новые синяки, и больная поясница…
Чуть ли не ползком Иван добирается до квартирки Савелия, расположенной неподалёку, уже позабыв об их предыдущей ссоре…
Савелий на кухне отпаивает Ивана чаем. Ненадолго отлучается. А Иван поднимает с пола скомканную бумажку и собирается было бросить её в мусорное ведро, но вдруг — случайно — выхватывает взглядом всего лишь одно, начертанное на её завернувшемся краю, словечко, и это словечко — да, да! — это словечко — «КАРЛ XVI» — одно словечко и одна цифирька…
Когда Савелий возвращается в кухню, Иван, расправив на столе, судорожно читает что написано на этой диковинной бумажке, оказавшейся одним из черновиков того самого — отказного — письма… Савелий бросается к бумажке, Иван бросается к Савелию, хватает его за горло, они падают, катаются по полу, сопя и кряхтя…
7.12.93 (00-28)
Побег-1
Автор самобытных куплетов и афоризмов*, мелкий стихоплёт с непомерным, однако, тщеславием за многое испытавшей душой, «гений» Иван Иванюк подрался с женою своей Надеждой на почве непонимания последней его, якобы её недоступных, высоких творческих устремлений: крики, грохот, визги и возня в махонькой комнатушке привлекают к её двери любопытствующих, хоть и давно уже к подобным сценам подпривыкших, коммунальных соседей, лукавое коварство которых заключается в том, что подобные, периодически повторяющиеся, сцены являются для них своеобразным развлекательным ритуалом, театром, ублажающим их, соседей, скромный в заурядной своей повседневности досуг.
В конце концов дверь комнатушки с треском распахивается и пред ясные очи зрителей, нетерпеливо ожидающих развязки очередной семейной сцены, предстаёт всклокоченный и потрёпанный битвой «гений» Иван Иванюк, что напоследок, обернувшись, с жалко напыщенной театральностью бросает в глубину комнаты хрипато взвизгивающую реплику:
— Ты ещё об этом пожалеешь! Прощай! Смежив устало веки, я ухожу навеки!
Иванюк выходит за порог комнатушки, перекладывает из левой руки в правую маленький чемоданчик и, будто с высоты птичьего полёта оглядев тихо съёжившихся — там, внизу — зрителей, решительным шагом картонного Цезаря «навсегда» покидает сие обрыдлое коммунальное чрево.
…Запустение московских улиц, зданий и лиц как никогда вдруг бросается ему в его заметно посмурневшие глаза, глаза самостийного гения, печальные и мудрые, но всё же — всё же мы замечаем в этих глазах уже некую, не совсем ещё явную, хитринку, и сеточку морщин в уголках… мы почти уже догадываемся, что непримиримая огненность и трагическая печаль их взора — это тоже театр, театр, за пёстрыми декорациями которого годы тюрьмы и бездомных скитаний…
Жизнь почти прожита. В ней нет и не было просвета («спасибо партии за это«)… И что ему ещё в этой, диковатой и долбаной, жизни остаётся — только да — только этот его театр одного, хоть и не первой уже свежести, актёра.
Одышливо неся своё аляповато грузное тело с крохотным чемоданчиком в руке, бродит по центру пыльной столицы, щурится на бешеное летнее солнце, оглядывает судорожных прохожих, нищих, бомжей, юных торговцев мелким заграничным товаром… Забредает, будто случайно, на Арбат…
Читает свои стихи группе жестикулирующих иностранцев в цветастых шортах, с фото- и видеокамерами на жилистых и не очень шеях…
Россия — дощатый барак…
Мы вместе с тобой оседали,
когда нас и эдак и так
по матушке крыли, карнали
нам детские крылышки снов
и души… Теперь же, Россия,
под вой телеграфных столбов
мы все ремешки распустили…
Аплодисменты. Туристы, конечно, ни черта не понимают, но с восхищением снимают на плёнку самобытного русского медведя…
Я — гений Иван Иванюк,
уже далеко не говнюк:
за годы значительно вырос…
И вот я взобрался на клирос:
веду за собою народы
за-ради любви и свободы!
И вслед за моею спиною
ступает стопа за стопою,
стопа за стопою — вперёд!
За мной, православный народ!
На старенькой лире играя,
к воротам небесного рая
чумную людскую орду
я вскорости всю приведу!
Приходит к своему старому другу, неудавшемуся поэту Савелию, у которого находил приют в прошлые уходы. Сидят на кухне , пьют водку. Читают последние вирши. Иван не одобряет стихов Савелия, но просит денег взаймы: друг, обидевшись, не даёт. Уходит и от друга:
— Смежив устало веки, я ухожу навеки!
В мягких летних сумерках бродит по городу, слушает уличный джаз…
Наткнулся на группу подвыпивших верзил, задирающих мирных прохожих, — пытался их урезонить. В результате — драка. При появлении милиции верзилы разбегаются, как тараканы. Ивана же волокут в отделение. У него — огромный синяк под глазом, ушибленная поясница. Нудная разборка в отделении. В конце концов его отпускают. Сгорбленный, держась за поясницу, выходит в ночь. Едет в полупустом, и полусонном, вагоне метро: спит пьяница и бомж, и прелестная женщина ведёт изнурительную борьбу со сном — роняет главу на грудь, и снова героически её понимает, и снова роняет…
На очередной станции сосед Иванюка покидает вагон — Иван и не заметил, когда тот успел исчезнуть: на месте соседа остался лежать какой-то цветастый — и очень заманчивый — глянцевый журнал…
До дома оставалось ещё несколько остановок, и тогда, чтобы скоротать время, Иван берёт этот журнал в руки, рассеянно его листает… Его привлекает статья о славной семье шведского короля Карла Густава ХVI, в которой все, как один, страстно увлечены писанием свободных стихов…
Наш герой вдруг задумался, что-то в его диковатом облике неуловимо изменилось, некая фаетастическая идея его озарила…
Позабыв про ссору с женой, он мчится домой, и зашибленная поясница его как будто уже не беспокоит…
Жена как ни в чём не бывало, зевая, впускает его в комнату, и только было собралась вернуться к прерванному сну, но он теребит её за плечо и заставляет выслушать свою очередную завиральную, хоть он и утверждает, что «гениальную», идею: король Швеции Карл Густав ХVI обожает поэзию (тычет пальцем в журнал с портретом короля и его семьи), почему бы не написать ему письмо с просьбой предоставить нравственное, чисто человеческое прибежище, письмо от лица гениального поэта-самородка и диссидента со стажем, беспощадно побитого остроугольными каменьями советской житухи… Жена кивает ему, кивает — сейчас она согласна на всё…
Уложив-таки его в постель, она слышит телефонный звонок и выходит в коридор: звонил Савелий, интересовался что с Иваном, не случилось ли чего… А Надежда, слегка всплакнув, рассказала ему об очередной сумасшедшей задумке своего «совсем уже свихнувшегося» муженька. Он ведь, муженёк, ежели чего задумал, обязательно сделает, как бы это задуманное ни было смешно и нелепо… Говорит она сумбурно, бессвязно, то и дело повторяет: Король… король… Карл шишнадцтый… Карл шишнадцтый… Савелий не может ничего понять…
А из-за обшарпанной сортирной двери выглядывает чуткое соседское ухо, отдалённо смахивающее на граммофонный раструб…
6.12.93 (18-28)
———————————————————
*Прошла зима. Настало лето.
Спасибо партии за это.
***
Будемте проще, коль нам это чуждо.
***
Человек человеку — беспородная муха, вообразившая себя африканским слоном.
***
Ты прощай, моя родная,
уезжаю в Азию.
Может быть, в последний раз
на тебя залазию.
http://samlib.ru/l/lopuhin_a_a/
Служу в каком-то круглом и сверхсекретном авиационно-армейском форте (кирпичной крепости с парой-тройкой резных башен), где царят очень жестокие, почти тюремные, нравы. Множество всевозможных перипетий, препон и треволнений приходится мне там преодолевать (приснился в связи с этим мой моздокский сослуживец и славный товарищ Санька Тананыхин, с которым-де должен я был срочно отправляться на полёты, но никак не мог его отыскать в его двухкомнатной квартире)…
Однажды ночью я решил бежать из форта. А окружён, ограждён он был тонкой прозрачной стеной (навроде плексигласовой) с прожилками специальных секретных проводов внутри, но самое интересное, что она была скроена в виде незаметно и плавно переворачивающегося в одном месте листа — то есть в виде листа Мёбиуса. Однако я почему-то не принял во внимание сей соблазнительный для побега факт, а пошёл, а точнее, полетел по несколько иному пути: я узнал секретные данные о том, что стена разбита на определённое число участков, каждый из которых отделён от другого тонкой и малозаметной вертикальной щелью, — если зацепить за неё пальцами или чем-нибудь ещё и дёрнуть, то в стене мгновенно открывается выход наружу.
Так вот, в одну из ночей я полетел — довольно быстро (надо было спешить, ибо меня зорко пасли и должны были вскоре хватиться) — вдоль этой секретной стены, полетел будто на неких рельсах (то есть я мог лететь лишь очень невысоко над землёй), полетел справа налево, скользя пальцами руки по гладкой её поверхности, чтобы при случае зацепиться за тайную щель и дёрнуть, и очутиться на свободе…
Но я всё лечу, лечу, долго лечу, а щель всё не попадается, — видимо, думаю, я уже проскочил некоторые из этих щелей, не почуял почему-то, — а за спиной уже слышны крики — шум — подъём! — тревога: меня уже хватились, а значит скоро найдут и поймают…
И вот меня уже обнаружили и начинают ловить… Я уже никуда не лечу, а иду, тяжело набычившись, прямо на своих охотников, но они кричат мне: «Осторожно! Берегись!» Я не понимаю, что они имеют в виду, а потом вдруг спотыкаюсь о какие-то то ли провода, то ли ленты — оказывается, это специальные минные ловушки (растяжки) в виде длинных, тонких и хитро спутанных между собой ленточек Мёбиуса: у меня под ногами раздаётся взрыв — весь в огне, я взмываю ввысь и улетаю в никуда…
И вот я уже давно Там — в Нигде. С огромной верхотуры созерцаю внизу гигантскую Гитару духовного совершенствования (резонатор сей Гитары справа, а гриф слева). Справа, из-за плеча, говорится мне об устройстве её грифа: он разделён на множество ладов, каждый из которых представляет собой очередной этап духовного совершенствования, роста, который идёт справа налево (хотя теперь-то я понимаю, что ведь удаление от резонатора ведёт к понижению звукового тона, и в этом, видимо, есть какая-то важная диалектическая изюминка: может быть, это означает возвышение через снисхождение, опрощение?)…
Справа мне говорится, что всего ладов-этапов роста — 640 и (чуть помедлив) 8: значит, думаю я, итого — 648 (6+4+8=18=1+8=9)… Затем мне сообщается, что есть-де восьмёрка, восьмеричный путь и десятка, десятеричный путь (я тут же, в этом сне, припоминаю свой двух- или трёхгодичной давности сон, который я почему-то считаю вещим, где мне привиделся пакет с пачкой СОНетов общим числом 28, который мне вернули, отказавшись печатать, поэтому уже в этом, другом, сне, получив из восьми и десяти 18, я поспешил подогнать эти 18 к тем прежним 28, а посему дерзко поправил Говорящего — 8 и 10, а скорее даже, мол, не просто 10, а два раза по 10, и тогда выходит уже 28… — я доволен, что получил, хоть и посредством заурядного подлога, давно полюбившуюся мне цифру из старого сна и — просыпаюсь).
Теперь же, опосля просыпа, вглядевшись в полученные числа, я с удивлением обнаруживаю, что 648 — таково общее количество всех стихов-строк моей гадательной книги (количество трёхзначных комбинаций = 6х6х6=216; общее количество однозначных позиций = 216х3=648), а 18 — таково общее количество стихов-строк одной «недели» творения мира, Бардо или органов человеческого восприятия (6х3=18), то есть одного стихотворного блока, что составляет 1/36 часть от 648…
Теперь, собственно, я вижу, что этот приснившийся мне гриф Всевышней Гитары представляет собой, по сути, мою таблицу перебора всех возможных вариантов трёхзначных комбинаций общим числом 216… И теперь же вдруг ясен мне становится тот сон (за 9.07.1999), где я удивлён, что число 20 оказывается почему-то перебором, хотя это и меньше, чем традиционное 21 очко: выходит, что надо, видимо, было получить не 20, а 18 очков (то есть не 5х4=20, а 6х3=18)… Впрочем, это пока только слишком слабая и зыбкая гипотеза… Дело в том, что когда я мороковал с разноцветными шариками-атомами, составляя из них молекулы жизни (в сновидении за 9.07.1999), я ещё не придумал свою гадательную игру, построенную на бросании разноцветных кубиков-костей (теперь же мне ясно, что 18=1+8=9, а 9 это тот недостижимый магический предел, к которому, совершенствуясь, восходит мистическая семёрка, а так как инвариантом 9 является 3, то одухотворение (округление) мистико-интуитивной семёрки приводит её к итоговой тройке — Пресвятой, Пресветлой Троице)…
Теперь мне вдруг подумалось, что восьмеричный путь — это, возможно, путь индусско-буддийского типа, а десятеричный путь — путь арабо-христианского типа…
Человек всегда искал спасения и свободы за пределами самого себя и своего ординарного существования — искал истины, откровения, бога — того, что вечно и не зависит ни от каких обстоятельств. Видя свою нерадивую, неустроенную жизнь, столкновения из-за материальных, идеологических, национальных и прочих причин, он испытывал разочарование и задавался вопросом — неужели это всё, ради чего мы появляемся на свет, неужели же нельзя надеяться, верить и когда-нибудь вымолить себе лучшую жизнь, где всего этого не будет, где будет царить справедливость и т.д.
В итоге человек культивировал веру в спасителя, возвышенный идеал, а вера, как ни крути, порождала насилие.
«И вся-то наша жизнь есть борьба«, — поётся в старой революционной песне (кажется, братьев Покрасс). И пребывая в этой непрерывной борьбе, мы пытаемся устанавливать определённые моральные правила, адекватные обществу, в которым мы выросли. Если мы выросли в обществе коммунистов, мы считаем достойным быть коммунистами, если мы выросли в христианстве, мы полагаем благим делом быть христианами, если мы воспитывались в исламе, мы бьём себя в грудь и утверждаем своё природное мусульманство и так далее. Внешние авторитеты с младых ногтей диктуют нам, как мы должны жить, что мы должны делать, чтобы быть уважаемым, респектабельным человеком. Поэтому со временем наш разум закосневает, мышление становится механистичным и реакции автоматическими, как у биороботов: мы и есть такие биороботы, живущие по чужим алгоритмам и программам. То есть мы живём не свою жизнь, а жизнь тех авторитетов, которые на протяжении всей нашей жизни руководили нами, дёргали нас за наши ниточки, будто мы куклы-марионетки.
Попы, семья и школа, шефы и боссы разных уровней и мастей столетия за столетиями обещали и обещают нам чуть ли не манну небесную, если мы будем ревностно исполнять те ритуалы, правила, обеты, что они для нас придумали. Потерпите, потерпите ещё немного, — год за годом, столетие за столетием повторяли нам они, обещая, что впереди нас ждёт светлое будущее, долгожданная свобода и немыслимое счастье! Главное, чтобы мы дисциплинированно шли в ногу с той группой, тем кланом подданных, в какой они нас поставили, чтобы мы привыкли отказывать себе в насущных потребностях собственной спонтанной души и собственного тела.
Однако искалеченный, сломленный эдакой практикой ум, который, отрекшись от сует внешнего мира, сделался тупым и бесчувственным, чего бы и как бы он ни искал, найдёт лишь то, что соответствует его донельзя искажённым проекциям. Но зато мы прилежно делаем то, что делают все вокруг нас и поэтому можем считать себя здравомыслящими и респектабельными членами общества (читай: стада).
Но живя по чужим лекалам (то есть согласно привычным традициям) невозможно быть счастливым и самодостаточным. Мы механически бредём за кем-то, кто гарантирует нам комфортную духовную жизнь. Что интересно — многие из нас сегодня в меру своих сил и возможностей противятся политической деспотии, однако мы чуть ли не бессознательно соглашаемся на тиранию духовную, позволяя своим моральным авторитетам уродовать наши умы и линию нашей жизни. Но если мы проснёмся, совершим в себе внутреннюю революцию и полностью, а не умозрительно, сборосим с себя ярмо всех авторитетов, все ритуалы, церемонии и дохлые догмы, мы, конечно, окажемся в сиротском одиночестве и в конфликте с тем обществом, какому прежде служили верой и правдой, перестанем быть его уважаемыми, респектабельными членами (винтиками), мы сможем увидеть ситуацию со стороны и спокойно подумать над тем, куда нам идти дальше.
Если вы отбрасываете закоснелый традиционный подход только затем, чтобы что-нибудь отрицать, то есть ежели это ваше отрицание есть лишь демонстративная механическая реакция показушного нонконформиста, вы тем самым создадите лишь очередной полярный шаблон (в этом, системном, смысле антикоммунист ничем не лучше коммуниста), что станет очередной ловушкой, в которой запропало множество светлых умов, ибо если вы совершаете своё отрицание ритуально-умозрительно, то есть сугубо интеллектуально, а не всей практикой своей жизни (а это поначалу очень, очень страшно), вы останетесь стоять там же, где стояли до этого.
И совсем другое дело, если вы отрицаете прежний ложный способ своей жизни потому, что в полной мере осознаёте его вконец обрыдлую вялость и незрелость, его рабское рутинёрство и тупорылую стадность, потому, что обрели внутри себя такую отвагу и решимость, что всё вокруг вас приходит поневоле в сотрясающее ваше сонное окружение бурное энергетическое коловращение, но зато благодаря этому вы выпрыгиваете из ловушки успеха и респектабельности, за какие наши современники сегодня буквально головы готовы сложить. А вы — вы вдруг выпрыгиваете из своего привычного беличьего колеса, из каждодневной соревновательной гонки и неожиданно обнаруживаете, что вы больше ничего не ищете, никуда не спешите, ни за чем не гонитесь. И это первое, чему необходимо научиться внутреннему революционеру, революционеру духа, — не искать. Иначе говоря — открыть глаза, проснуться и перестать убегать от действительности, как мы всё время делали это прежде — посредством культуры, общества, веры, философии, морали, воспитания, удобного образа жизни, привычных пристрастий и принципов.
«Никто не даст нам избавленья/ — ни бог, ни царь и ни герой:/ добьёмся мы освобожденья/ своею собственной рукой!»
Никто и ничто, кроме вас самих, не сможет вам ответить на первые и последние вопросы — есть бог на небесах или нет, какова есть подлинная реальность, зачем и откуда пришли мы на это свет и куда уйдём, — никакие мудрецы и пророки, проповедники и писаки, философы и священники — никто и ничто! Вам придётся самим пораскинуть мозгами, самим покопаться в себе — и чтобы там что-нибудь важное для себя найти, надобно понять, принять и познать самого себя. Не того ограниченного индивида, каким вы были на работе, в школе или в институте, где у вас было собственное маленькое местечко, собственная утлая ниша, экологический закуток для простофиль, какими горазды помыкать все, кому не лень… Но «человек выше смертного смотрит«! Он не гоминид, не индивид, не часть общества, не политическое животное, не монада цивилизации, а безграничный космос, равный всей вселенной так же, как и она равна ему!
Никакого линейного прогресса в природе не существует, во всяком случае, психологически индивидуум в нашем лице на протяжении миллионов лет остался практически тем же — жадным, завистливым, агрессивным, мнительным, мстительным, подозрительным существом, исполненным страха, тревоги и отчаяния, с редкими всплесками радости, любви и обывательского удовлетворения. Общественная культура, основанная на тотальной конкуренции, заставляет его добиваться власти, положения, престижа, внешнего успеха и денежного достатка. Всё это внешнее, наносное он называет жизнью и если чего-то в ней достиигает, преисполняется самодовольной гордостью. Защищая эту свою гордость, он, этот всем нам присущий общечеловеческий индивидуум, порождает конфликты, ненависть, зависть, вражду, жестокость и нескончаемые теракты и войны. Не пытаясь понять эту сумасшедшую звериную борьбу за существование, мы, раздираемые страхом, пытаемся психологически убежать от неё любыми возможными путями.
Мы сознательно и бессознательно боимся всего и вся, и известного и неизвестного. Этот страх очерняет собой всю нашу жизнь, в которой нет никакого просвета, поэтому любая философия, любая идеология, в которой мы ищем света и спасения от нескончаемой внутренней борьбы и ужаса перед жизнью и смертью, являются лишь способом трусливого бегства от реальной действительности, от того, что есть здесь и сейчас.
Каждый из нас есть мировой человек, несущий ответственность за всё, что творится людьми на нашей общей для всех нас планете. Мир целокупен и един, все люди на земле — ветви единого древа. Начни с себя — пусть цепная реакция света начнётся с тебя. С меня.
Надо увидеть и понять то, что происходит в действительности в нас самих и вокруг, отбросив идеологию, воспитание, пристрастия, привычные отговорки и т.п. Не надо ни на кого кивать — всё, что вы есть, полностью в ваших руках, ибо вы в любой момент можете изменить свои мысли и чувства в любую сторону — либо поднять их к свету, чистоте и простоте, либо бросить в грязь и блевотину, где копошатся тысячи и тысячи окружающих нас добровольных деградантов и лицемерных псевдопросветителей.
Надо научиться смотреть. Смотреть и видеть. Особым образом настроить свой организм — он должен стать сплошным независимым созерцанием. Не насупленным, угрюмым соглядатаем, а лёгким, как пушинка, игровым, спонтанным зраком самого бытия. Это и значит медитировать — просто смотреть, без анализа и оценки. Видя и понимая нечто, что можно назвать истиной, а можно и не называть, ибо такое — целостное и фактическое, а не логическое — понимание, такое присутствие позволяет нам измениться легко и спонтанно, позволяет нас осуществить подлинную революцию в психике.
Для внутренних изменений требуется колоссальная энергия, которую почти целиком забирает на себя наш тотальный страх. Но стоит его отбросить, как освобождённая энергия сама производит в нас коренную внутреннюю революцию. Вы свободны — и энергия вселенной беспрепятственно проходит через вас и спонтанно тратится на любые необходимые нужды.
Умереть для всего вчерашнего и отжившего — вот весёлая задача каждого духовного революционера. Тогда ваше сознание будет чистым и свежим, как у младенца, что впервые видит этот мир, а если по-настоящему, целостно видит, то и понимает.
На закате с другом (которого во сне я знал, а сейчас то ли забыл, то ли никогда и не знал, то ли его знал, но не я, а тот, кто был в этом сне на моём месте; во всяком случае, помню только, что был он, этот друг, маленького роста, деловитый и ловкий) бредём лениво по крутому берегу реки — отдохновение, прохлада… Вдруг заяц пробежал вдали — я на него показываю другу… Незаметно добредаем до группы суетящихся у старинных авто людей: оказывается, готовится ралли, в каждом экипаже должно быть два человека, но обязательно разнополых. Кстати, мол, есть свободные машины: если, — говорят нам, — найдёте себе женщин, можете принять участие, но надо поспешить, времени, мол, почти не осталось… Мы собираемся куда-то бежать — искать себе напарниц. Но тут, на наше счастье, мимо продефилировали две милые девицы — мы (инициатива исходила от моего юркого друга) тут же приглашаем их на ралли, они нехотя соглашаются… Мы прыгаем в авто (с открытым верхом) и мчимся вперёд… Тут необходимо добавить, что к авто придавалась ещё пара лошадей, запряжённых в карету… Проехав очередной этап, останавливаемся на ночлег в живописном месте — лужок, роскошные деревья… Расслабление, отдохновение, блаженная прохлада…
С самого начала моему маленькому другу достаётся девушка получше, а мне похуже… Но здесь, на привале, я понимаю, что доставшаяся мне девушка всё-таки лучше другой и что именно она — моя любовь и судьба: мы обнимаемся и целуемся в карете. Она (девушка) чудесно пахнет свежестиранными пелёнками. Но лицо её закрыто тонкой чистой тканью, через которую я её и целую… Дело близится к совокуплению, но я, опасаясь прихода наших друзей-попутчиков, что бродят неподалёку, его не допускаю…
Тут ралли неожиданно возобновляется — мы бросаемся к своему автомобилю. Я проверяю воду в радиаторе, завожу ручкой двигатель… Но медлю, думая: может, лучше нам всё-таки ехать на лошадях?.. Но нет — мы едем на авто: соперники наши, кстати, давно уже в пути, они далеко впереди нас, и мы торопимся их догнать. Мимо проносится машина с инспекторами, которые заподозрили нас в том, что мы-де не настоящие гонщики, что мы хитроумная подмена, — но мы и сами знаем, что мы не настоящие…
1. Я опять учусь в каком-то военизированном училище; вместе с другими соучениками слушаю выступление начальника училища (он затянут в портупею, у него светлые, чем-то важные для меня волосы, но лица его, хотя и хочу, не могу я никак охарактеризовать, слишком уж оно какое-то никакое, среднестатистическое) в честь какого-то праздника… Некоторое время спустя сей начальник устроил нам праздничный сюрприз.
В главном здании училища, похожем на большой спортзал, с огромными в полстены до потолка окнами мы, курсанты, проводим генеральную праздничную уборку… Но вдруг над нами разразился неимоверный рёв — здание задрожало, затряслось, потолок прогнулся, окна затрещали, потрескались и начали вылетать: мывшие их курсанты еле успели спрыгнуть с них и спастись… Потом в потолке раскрылись неведомые дотоле створки, через которые к нам спустилось несколько рядов (5 или 6) ярко-белых кресел пассажирского самолёта, что был установлен на крыше здания в качестве памятника… И вот мы уже взлетаем в этом самолёте — с чересчур большим «углом атаки» — взлетаем всё круче и круче, круче и круче: Боже! мы уже переворачиваемся в «мёртвую петлю», а мы с моим соседом справа не успели пристегнуться ремнями безопасности, но в самый последний момент всё же успеваем — уфф, слава Богу…
2. В другом самолёте лечу — он под завязку набит дряхлыми оборванными старухами с массой каких-то своих старушечьих причиндалов, тряпок, узелков, пледов и т.д. Я с трудом пробираюсь в проходе меж кресел и никак не могу найти себе места…
3. В какой-то заброшенной, дикой степи или пустыне работаю (как в рабстве) на каком-то дряхлом и грязном предприятии, размещённом в дырявой деревянной сараюге — что-то там по металлу…
Заскорузлые, грязные, грубые, корявые руки и рожи всячески меня притесняющих рабочих-трудяг. Мечтаю сбежать. Неподалёку от сараюги — небольшой городок из нескольких пятиэтажек. Один из диких мужиков-трудяг преследует меня до самого этого городка — и тут мне удаётся сравнительно легко (а это не всегда получается легко) взлететь и плавно опуститься на плоскую крышу одной из пятиэтажек — мужик внизу негодует, грозит огромными кулаками…