В эпоху ледникового периода многие животные вымерли от неожиданного холода. А те, что пока ещё жили, старались как-нибудь приспособиться к изменившимся климатическим условиям. В том числе и древние иглокожие свиньи. Днём они бродили по округе в поисках пропитания, а по ночам, когда становилось намного холоднее и жуткий мороз гнал их к своим соплеменникам, они сбивались в небольшие группки и устраивались на ночлег в каких-нибудь более или менее укромных местах. Жизнь заставляла их объединяться друг с другом, «чтоб не пропасть поодиночке«, да только острые иглы, растущие на поверхности тела этих реликтовых свиней, невольно ранили кожу каждой близлежащей свиньи и мешали их взаимному обмену жалкими остатками своего драгоценного тепла. Уколовшись о товарища, каждая из свиней поначалу с визгом отшатывалась в сторону, но при этом быстро снова замерзала так, что вынуждена была снова придвинуться к своему не менее колкому соседу, чем она сама.
Судьба предоставила им парадоксальный, но неизбежный выбор: либо погибнуть, замёрзнув, как уже замёрзли сотни видов животных на обледеневшей планете Земля, либо, с болью, но и надеждой претерпевая тернии ближних своих, всё-таки попробовать как-нибудь выжить. Им пришлось выбрать второе и научиться молча выносить боль от никогда не заживающих ран, чтобы не дать в себе угаснуть драгоценному дару жизни, какой свиньи-собратья передавали друг другу слабым теплом собственных тел, покрытых острейшими иголками, какими Господь наградил их для защиты от коварных врагов, по иронии судьбы, уже исчезнувших с лица Земли. И случилось чудо — иглокожие свиньи выжили.
Мораль сей басни такова: выживают лишь те взаимоотношения, при которых каждый снисходит к природным недостаткам ближнего своего и в ответ ожидает того же, когда у каждого в приоритете взаимное друг к другу уважение, надежда и терпение. Бог терпел — и нам велел.
…»Пустите меня!» Девушка вырывается из моих клещей, молниеносно разворачивается и — чмакс! — небольно шлёпает по моей щеке узенькой и вполне даже трогательной ладошкой…
Хм, это уже интересно. Вы не ранены? — спрашиваю. Я? ранена?! — она непонимающе возмущена. Посмотрите, говорю, на себя, — её синий балахон изляпан свежими пятнами крови, — она смотрит, — Боже мой, оглядывается на жуткий тяжкий труп, — ах, извините ради Бога… А я извлекаю из кармана своей (тоже, между прочим, синей) куртки славную русскую косу, опалённую миндальным дыханием смерти, и протягиваю её только что чудом уцелевшей хозяйке… Она снова охает и ахает, но я беру её за локоток и увлекаю от греха подальше, — пойдёмте, пойдёмте отсюда…
Мы устремляемся в сторону Гоголевского бульвара… Досужие прохожие всё чаще начинают коситься на кровавый плащ подстриженной моей спутницы, и тогда я предлагаю ей разоблачиться, погода, дескать, вполне позволяет, но под плащом на ней только лёгкая кофточка, и, конечно, я торопливо стягиваю и предлагаю ей свою куртку, в которой и так уже давно запарился, а тут такой подходящий повод… К тому же, я в свитере…
За спиной победоносно завыла петушиная ментовская сирена, мы оглянулись одновременно — и стукнулись лбами — и хохотали потом на всю улицу, хватаясь за животики, и вспоминали мой «благородный поступок», и её «пустите меня!», и неловкую пощёчину, и опять хохотали, то и дело роняли её вывернутый наизнанку плащ…
Потом вдруг одновременно и резко успокоились, посерьёзнели и стали — степенно и неловко — знакомиться…
Она звалась Надеждой.
9.11.93 (10-02)
Ночами уж чуть ли почти не под -30 С. Заметки фенолога. Чу! Под окном второй уж день ревёт и стонет (ревэ та стогнэ), изнывая, экскаватор-динозавр: роет носом мёрзлую землю — у общаги напротив прорвало теплопровод — там и сям струятся паром клубящиеся ручьи…
Уж полторы недели, как выдрал шестой верхний левый, извлёк за это время ещё несколько микроосколков, но не хочет заживать разодранная десна — так болит, что я и про тараканов забыл!..
Поиски работы вступают в критическую фазу. Прослышал, что вроде бы в школу №10 требуется сторож, — пошёл вчера выяснять, выяснил — уже не требуется, нашли. Знакомый из местной газетёнки обещал выяснить насчёт работы на спецтурбазе сотрудников гэбэ, традиционно умеющих отдыхать (на такую работу берут только «своих», по знакомству), — вряд ли я подойду (да и, сказать по чести, западло)… Видать, придётся чапать на завод (но и туда только по блату теперь можно проскочить, т.к. там намечаются большие сокращения). Мечтал когда-то я наивно, что смогу зарабатывать литературой… Но пока приходится складывать написанное в специальный сундучок — до лучших времён.
Из приёмника струится церковная музыка Генри Пёрселла…
Кстати, до сих пор ещё (через два года после выхода книжки стихов) продолжаю получать письма читателей: недавно получил одно от молодого коммерсанта, который многое хвалит, в чём-то сомневается, задаёт всякие вопросы и просит ответить. отвечать-то я отвечаю, а в конце письма не удерживаюсь-таки от того, чтобы не посетовать на своё бедственное материальное положение (подобные вещи обычно охлаждают горячечный пыл любителей поэзии, почему-то не могущих взять в голову, что, помимо создания высокохудожественных творений, поэт ещё и жрёт, и пьёт, и спит, и отправляет свои естественные надобности). Сей читатель углядел в моих стихах отчётливое христианское начало и, что особенно интересно, с явственным, а то и назойливым, элементом юродства. Что ж, читатель прав. Христианство моё помимовольное, природное — русское. И какой же русский не любит быстрой езды? И какой же русский не юрод?.. «Где мудрец? где книжник? где совопросник века сего? Не обратил ли Бог мудрость мира сего в безумие?» (1Кор.,1:20). А мой доморощенный даосизм это своего рода этика моего юродства, оправдывающая мою схиму, мою отверженность и отвлечённость.
Человек корыстен по определению: отсюда и весь человеческий прогресс, все усовершенствования и великие изобретения. Корысть лежит в основании всех мировых цивилизаций. Воистину бескорыстно лишь то, что вне человека. Христианство — попытка помыслить идеал, каковой заведомо нереализуем. Т.е. это религия глубоко отвлечённая, философская (в отличие от Ислама) и на счету её немало изуродованных судеб, судеб наивных людей, не распознавших её идеалистическое юродство и заведомую непрактичность. Такая отвлечённость для обывателя — губительна. Отвлечённость пристала лишь философу. Мыслитель, измаянный истерикой, страхом смерти, — не философ (уже поэтому В.В.Розанов, например, на философа не тянет, и Б.Паскаль тоже, и Ф.Ницше). Философ в силах помыслить отвлечённое лишь в той степени, в какой он от-влечён от жизни, в какой при-влечён к смерти…
Призвание художника: и плакать, и смеяться, но — смотреть, созерцать, благоговеть.
Призвание философа: не плакать, не смеяться — смотреть и видеть, понимать.
Деловая женщина и синий чулок мечтает устроить свою неустроенную личную жизнь, для чего, попав однажды на одну презентацию, завлекает в свои сети стихийного поэта-анархиста, который показался ей независимым, гордым, а то и гениальным, во всяком случае изрядно перспективным в сверкающем (по её мнению) алмазами и звёздами экзотическом мире искусства, где и обретаются как раз такие вот патлатые и яркие личности, да и вообще ей давно уже хотелось приобщиться к этому миру, безотносительно даже к естественным потребностям её страждущей фигуры (какую пора было пустить наконец в дело, иначе она готова была уже расплыться до тех безобразных пределов, когда завлечь в свои сети даже какого-нибудь завалящего забулдыгу будет и вовсе несбыточной мечтой).
Вообще-то она, привыкнув к тому, что все нормальные мужики, почуяв её чрезмерную деловитость, инстинктивно от неё шарахались, и не особенно надеялась, что сей стихийный и патлатый поэт-бунтарь в дырявых штанах станет вдруг покорным её почитателем и захочет разделить с ней свою необузданно-стихийную (ага!) личную жизнь…
Но через пару месяцев вдруг звонит, а потом и объявляется пред её измученные одиночеством очи, но — какой-то не тот — уже короткостриженый, с покорным и на всё готовым ягнячьим взором, и вьётся потом вкруг неё ужом каждый день, и просит снисхождения, и рассказывает о тяжкой своей доле, и молит о пощаде, и просит распоряжений и приказов…
И деловая женщина и синий чулок вдруг видит, что этот ещё недавно стихийный и гордый, как птицабуревестник, поэт-буян не такой уж он, оказывается, летучий, романтичный и могучий человечище, а самый, в общем-то, обычный парнишка, норовящий к тому же забраться в её нелёгким трудом заработанную квартирку (на Полянке) и в её, орошаемую девичьими слезами, одинокую постель… И вовремя одумавшись (и сурово насупившись), эта деловая женщина и синий чулок даёт этому невзрачному парнишке от ворот поворот.
А стихийный и вполне анархический парнишка, тряхнув башкой и выбросив из неё тем самым нездоровый любовный дурман, смеётся и отвечает: «Ну и чёрт с тобой! Дура! Ищи себе другого дурака, а я пас (Макар теля пасэ. — А.Л.). Пойду лучше к поэтессе Т., пойду к поэтессе Ж., они примут, поймут, обоймут и согреют бесприютное сердце поэта. А тебе, бессердечной, нужен подслеповатый сморчок-старичок, какой-нибудь беззубый профессор, а ещё лучше бухгалтер с протёртыми локтями на пиджаке… Прощай навеки! Тоже мне «деловая женщина»! Локти будешь кусать!»
И стихийный поэт, бесприютный скиталец, безоглядно оставив за свободной своей спиной очередную любовишку, сверкая дырками на джинсовом заду, уходит от неё навеки, навсегда, уходит в далёкую смутную даль и скрывается за щемящим душу зыбким горизонтом…
Вчера получил ещё одно подтверждение той догадки, что в сценарии путча августа 91-гогода были как-то задействованы высшие, божественные силы: Наденька Ш. поведала невероятный случай, происшедший с ней самой.
19 августа она буквально ослепла — да, да, потеряла зрение: я сначала не поверил, несколько раз переспросил… Да, действительно, 19-го ослепла, почти три дня была вынуждена проваляться в постели, а 21-го, когда кризис самых жутких ожиданий миновал, когда уже стал ясен исход политического противоборства, она прозрела…
Я ещё, дурак, потом расспрашивал, как у неё вообще со зрением, были ли с этим какие-то проблемы раньше… Конечно, никаких проблем со зрением у неё не было и нет: просто произошёл с ней такой вот странный случай…
Надо бы узнать, верит ли она в Бога…
27.08.93 (03-56)
В еженедельной газете «Гуманитарный фонд» (№1 (23-178), с.1-2), что выходит в количестве 100 экземпляров, интересная статья Ефима Лямпорта, отвечающая моим собственным наблюдениям. Приведу её самый ключевой момент:
«Если кризис традиционной эстетики — вещь более или менее очевидная и обычная — ни одна эпоха не обходится без встречи с ним, преодолевая его затем и выходя из переделки, если и не обновлённой, то хотя бы с набором новых иллюзий, которых хватает ещё лет на сто; нам же приходится констатировать кризис художественного вообще, в целом, включая и т.н. авангардные эстетики.
При необходимости давать названия актуальным новшествам: самое подходящее, что я могу предложить — ПАНДЕКАДАНС.
Речь идёт, разумеется, не только о термине, и не столько о термине, сколько о понимании явления общехудожественного кризиса, отработанности языков, в том числе и тех, которые принято называть новыми, об увядании жеста, расслабленности эстетической осанки — вплоть до утраты формы; о кризисе аналитизма и вытекающими из него:
а) неспособности традиционной критики сколько-нибудь проливать свет на ситуацию;
б) непродуктивности рефлексирующего сознания и связанных с ним эстетик…»
Очень всё это верно, и вовремя. А я-то ведь как раз и пытаюсь (грешен) уловить за хвост это самое своё рефлексирующее сознание… Но — «куда ж нам плыть»…
Прикрой глаза и стань текучим, тягучим и мягким, как молодой мёд. Все твои мышцы, все твои кости, вся кожа, все клетки, все твои мысли и представления расплавляются и тают, будто прошлогодний снег. И вот ты уже не мёд, а просто вода, жиденькая — ни в чём не твёрдая — водичка, ты становишься жидким, текучим, подвижно-разболтанным потоком, где ты полностью, до полной неразличимости растворён — ты попросту в нём пропал, исчез с головой и руками-ногами. Все твои думы, беспокойства, желания, намерения, боли, страхи и страдания, вера и надежда, страсти и пристрастия, клятвы и обещания, всё твоё беспокойное «я», твоё общественное положение, твои социальные роли, твои заслуги или проступки в обществе, клане, семье смыло этим потоком в никуда. Всему этому, всей твоей привычной, прежней жизни пришёл конец, кирдык, ты умер для неё — вся она исчезла в этом неудержимом струении всеочищающего потока, смывающего всё, что встречается на его пути!
Отпусти себя полностью, до конца — ведь тебя уже больше нет и не о чем беспокоиться, а есть только этот великолепно играющий на солнце, бурлящий, искрящийся, вольный и дикий поток! Будь спонтанным, вольным, диким и беспардонно непреднамеренным игралищем буйных стихий! Всё старое и закосневшее, всё родное тебе и привычное унесёт сим потоком в беспредельную даль, и ты обновишься и станешь младенцем, смотрящим на мир с широко открытыми, наивными глазами!
Исчезло тело, ум исчез, и всё исчезло без следа! Всё, что когда-то казалось зело важным и нужным, стало неважным и ненужным! Незачем тебе больше строить из себя важную персону, изображать из себя серьёзного, авторитетного члена человеческой иерархии. Теперь ты до мозга костей — пофигист! Тебе на всё, абсолютно на всё наплевать! Ты так расслаблен и текуч, что не знаешь уже, что от себя ожидать. Делай, что вдруг тебе захочется сделать в данный момент: хочешь качаться из стороны в сторону — качайся! хочешь упасть — падай! Хочешь орать — ори! Хочешь радоваться — радуйся! Хочешь рыдать — рыдай! хочешь просто посидеть в тишине, ощущая внутри всю полноту охватившего тебя блаженства, — посиди и покайфуй!
Медитация — это беззащитное самоустранение перед тем, что ЕСТЬ Здесь и Сейчас. Это своего рода — смерть. Смерть для всего, что было и что будет, для всего, что нас обременяет и насилует нашу природу.
Истина есть всё, что ЕСТЬ в тотальном единстве ВСЕГО. Истина есть то, что есть в бытии для нас. Но истина не объект, не цель, а способ — как путь — реализации-актуализации Диалога, который есть всегда, но зачастую только в дремлющем, непроявленном, свёрнутом виде. Истина есть проявление, прозрение Диалога, отношения, связи, веры (надежды, любви) — Откровение.
То, чего мы больше всего опасаемся, больше всего боимся, получает от нас, от наших подавляемыхожиданий больше шансов к тому, чтобы исполниться. Это вопрос влияния на чисто информационно-полевые структуры, ибо в их связи с нашей психологией побеждают те объективные мотивы и ожидания, которые доминируют над всеми прочими, но — без учёта нашего (позитивного или отрицательного) субъективного отношения к этим доминантам.
Царь Эдип (герой одноимённой трагедии Софокла), всеми силами стремясь избежать свершения ужасных предсказаний оракула, поневоле сделал всё для того, чтобы они всё-таки сбылись.
Ваши усилия избежать определённого события будут подспудно способствовать его совершению при трёх следующих условиях:
Должно существовать некое внешнее предсказание или внутреннее ожидание, предчувствие,уверенность, убеждённость, надежда, подозрение, что дело может обернуться так, а не иначе.
Эти предсказания, предчувствия и подозрения должны представляться как верное пророчество или опасения, имеющие все основания для того, чтобы сбыться, а стало быть требуют для своего устранения ваших самых решительных действий.
Если какие-то внешние ситуации или мнения вашего окружения будут каким-то образом подтверждать ваши ожидания и предчувствия, последние начнут обретать для вас всё большую и большую убедительность.
Вы, например, можете проникнуться нелепым убеждением, что окружающие о чём-то шепчутся за вашей спиной, втайне при этом над вами потешаясь. Ваше стереотипное «я», обслуживающее реакции в области так называемого «здравого смысла«, поспешит порекомендовать вам быть к этим вашим окружением настороже и не дать им себя облапошить. Ваша ложная бдительность тут же начнёт выискивать в поведении этих людей те детали, что отвечают вашей гипотезе, успевшей незаметно стать непреложной уверенностью. И придёт время, когда вы застанете этих людей из вашего окружения на «месте преступления«, то есть когда они станут подозрительно шептаться, хихикать, подмигивать и таинственно переглядываться друг с другом. Однажды ваши настойчивые, назойливые предчувствия обязательно сбудутся, и вы с горьким торжеством сможете воскликнуть: «Вот видите, я так и знал…»
Подобные пророчества, прозрения, подозрения , предчувствия, не нуждающиеся в реальных внешних подтверждениях, имеют воистину магическую способность создавать полнейший эффект присутствия и провиденциальной неслучайности.
«Где закон, там и преступление», — сказал Христос. Чем больше полиция понаставит на улицах наших городов запрещающих знаков, тем больше появится водителей, нарушающих эти запреты и невольно провоцирующих власть предержащих ко всё новым и новым запретам. Чем больше та или иная страна опасается другой страны, тем больше она будет вооружаться, провоцируя другие страны на ответные оборонительные мероприятия. И тогда вероятность войны со временем будет только повышаться.
Любые (обоснованные или взятые с потолка) предсказания о грядущем дефиците тех или иных товаров и услуг, провозглашённые авторитетными лицами для большой аудитории, например, через средствамассовой информации, могут вызвать необоснованное повышение спроса, а значит и предсказанный дефицит (как у нас недавно было с пресловутой гречкой). Так само пророчествовоплощает в жизнь напророченное событие.
Стоит только по-настоящему поверить в неотвратимость некоего события, чьё свершение не подвластно нашей воле, и свершится чудо, то есть событие это исполнится — исполнится так или иначе (ибо за такой верой следуют соответствующие ей действия, явные или неявные).
Грачи нагрянули за ради превозмоганья холодрыг, чтоб нас предупредить заранее: зиме — кирдык! Горланят, кружат, задираются из-за какой-то ерунды, пиаром чёрным выделяются из окружающей среды.
Профукал я время своё и в прошлом и в нынешнем веке, пропав с головой, ё-моё, не в жизни, а в библиотеке. Глазел, ротозею сродни, на глупой толпы голошенье, на смуту громадной страны и ждал от неё приглашенья. Она же, дряхлея, кичась обшарпанностью и сиротством, ещё огрызалась подчас на подданных сумасбродство. С объятьями: — Родина, мать! — я к ней, как безумный, кидался, устав приглашения ждать, но — с носом в итоге остался. Лихой, как в полёте сопля, ненужный ни Богу, ни чёрту, иду я в тумане, тепла и веры искатель упёртый… Былые надежды забыть — практически все! — мне придётся, но в сердце бывалую прыть храню я — пускай остаётся! Тот мир, что я создал в себе, — достойное место для Бога, где тесно индейке-судьбе, но мне он — родная берлога, которой не видно конца, которой не знаю начала, где, лирой Орфея бренча, душа никогда не скучала…
Нет ничего печального в природе, которой всё на свете трын-трава, она права при всяческой погоде, и даже, когда вроде не права. Её стволы, кустарники и перья, её копыта, крылья и глаза исполнены священного презренья к тому, чем нам побрезговать нельзя. А мы, мечтатели и отщепенцы, губители стихийности живой, откалывая пошлые коленца, трясёмся над надеждой головной.
