Вчера было солнечное затмение,   как говорят в новостях:   я проглядел его, но тем не менее   чую смятение, страх.     Впрочем, облик сего странного смущения   лёгок и зыбок, как дым, —   стоит ли придавать особенное значение   слабым позывам таким?     Заурядная сторона нашего бытования —   это лишь сотая часть,   если не тысячная, того дарования,   коим мы живы сейчас.     Львиная долюшка айсберга нашего   скрыта от нас до поры,   но рано ли, поздно ли, в нас ошарашенно   перевернутся миры!     Дуновения смутные то ли наития,   то ли сомнений и грёз   обернутся отчётливо-ярким открытием —   невероятным до слёз!     То, что сейчас для тебя — чепуховина,   не стоящая выеденного яйца,   вспыхнет однажды кометой диковинной   и осрамит подлеца…

То, что слишком очевидно,   что бросается в глаза,   то издохнет: да, обидно,   но без этого нельзя.     И цепляться бесполезно   нам за фалды бытия,   ведь само оно — безбрежно   и открыто для битья.     Золотая сердцевина —   есть она всегда и днесь   в некой вечности невинной   у всего что ни на есть.     Есть извечная сермяга   в той секретной глубине,   что лишь тем открыта магам,   что несуетны вполне.     Медитирующим годы   на отшибе тишины   достаётся ключ к отходу   от рутины и фигни.     Аутсайдерам доступны   измерения, где нас   поджидает путь беспутный   и бездонное «сейчас«…

 Бежал и бежал я по полю,   ошмётки мыслишек тупых   круша, дабы оные боле   меня не лупили под дых,     чтоб я не метался недужно,   а был по-буддически прост   и силы свои ненатужно   пускал исключительно в рост.     Чтоб жизнь не сгинела напрасно,   ослабь свою хватку, дружок,   узришь настоящее ясно,   покуда живёшь ты не впрок.     А коли ты копишь заначку   на чёрные дни в закрома,   ты будешь, как раб, на карачках   и жизнь твоя будет — тюрьма.     Бежал и бежал я, теряя   пристрастия, родину, дом,   околицей горнего рая,   неведомой силой ведом…

 Нет ничего печального в природе,   которой всё на свете трын-трава,   она права при всяческой погоде,   и даже, когда вроде не права.     Её стволы, кустарники и перья,   её копыта, крылья и глаза   исполнены священного презренья   к тому, чем нам побрезговать нельзя.     А мы, мечтатели и отщепенцы,   губители стихийности живой,   откалывая пошлые коленца,   трясёмся над надеждой головной.

Христос на кресте улыбался   и даже смеялся почти,   Христос на кресте догадался,   что смерть — это радость: учти.     И крест свой нести — не работа,   не рабская то бишь стезя,   а неба святая забота, —   а небо неволить нельзя.     Оно говорит тебе — накось,   поклюй этих зёрен щепоть,   прими свою меру, как радость,   до преображения вплоть.     Плыви судьбоносною птицей,   на Бога во всём положась,   довольствуясь малой крупицей   и не уповая на власть.     Проткни расфуфыренный шарик   пустых самомнений иглой,   чтоб в жалких останках нашарить   свободы простецкий покрой.     Ей-Богу, не парься, голубчик,   попробуй, срываясь в пике,   отдать Пугачёву тулупчик   и выйти в мороз   налегке!..

12.11.2010

Полчаса не простояв на голове,   я уже смекнул, что жизнь вполне умело   нас подводит к той догадке, что вполне   мы мертвы давно, и в этом, мол, всё дело.     Подстегнув себя привычкой и жратвой   и техническими средствами надзора,   ты как будто ощущаешь — ты живой,   хоть и в пьяной спячке слаженного хора.     Свальный грех сего тупого забытья   вяжет всех нас круговой своей порукой,   так отваживая жизнь от бытия,   чтобы мы и не заметили разлуки…

Самозабвенные белые мухи   падают с неба, узоры плетя,   штопают наши прорехи, прорухи,   нежно баюкают раны, хотя    стоит из тёплого дома наружу   выйти, шагнуть в холодрыгу, в народ,   прямо в промозглую грязную стужу —   бесом покажется белый разлёт.     Аляповатые снежные бредни,   не дорешив холодильный бином,   падали ниц, пропадали намедни   в воздухе околонулевом.     Осень брыкается, песенка спета:   впав оголтело в блистательный риск,   белой завесой посланники света   бились об землю и таяли — вдрызг!

Человек — текуч и скользок,   аки рыба и река.   От него немного пользы,   коли корчит дурака.     Впрочем, пользу окормляет   омерзительный резон…   Ветер воет, пёсик лает,   фармазонит фармазон.     Мало нас, счастливцев праздных,   чуждых пользе лобовой,   проходимцев несуразных   с незаёмной глубиной.     Все прозренья безрассудны,   беспощадны и просты,   все безумцы неподсудны,   безответны и пусты.     Но безумцам есть чем с вами   поделиться, господа,   хоть вы сами и с усами,   хоть вас всех — стада, стада...

Я встречаю восход молодого светила   в диком поле за городом и на бегу,   и во мне просыпается вешняя сила,   на которую я положиться могу.     Я не знаю, кто я, когда я выбегаю   на предутренний холод собачьей тропы,   ведь и смутное небо, земли достигая,   не уйдёт предначертанной свыше судьбы.     Мы — всего лишь безличные силы природы,   волновое кружение вышних программ,   подневольные отпрыски сонной свободы   и простора, открытого диким ветрам…

Становясь понемногу буддистом и йогом,   на былое своё ты кладёшь с прибором,   оставляешь привязанности за порогом,   у себя из-под ног выбивая опору.     Выбивая культуры, литературы   зело твердокаменные столпы,   в направленье текучей природы-дуры   поневоле свои направляешь стопы.     Научаешься свежим и бдительным оком   безрассудно выцеливать «здесь и теперь«,   отсекать суету, бытовую мороку,   быть живым и пустым, не бояться потерь,     пробуждаться от спячки слепой, отрекаться   от постыдного эго, трухи головной   и по мере течения дней изменяться,   дабы не спрессоваться в родной перегной…