На примере Н.В.Гоголя и Л.Н.Толстого мы отчётливо видим, насколько вредны художнику голое умозрение и трезво размеренное благоразумие, освобождённые от творческого, бессознательно-интуитивного произвола, который есть не что иное, как богоборчество.
Богоборчество — это вовсе не атеизм и не борьба с Богом, а тем более с верой как таковой: это есть культурная, аксиологическая работа в контексте божественной иерархии по омоложению-освежению составляющих её ценностей, по их очищению от одряхлелых и омертвелых культурных тканей и напластований. Окружая божественные, а значит метакультурные, ценности своими железобетонными дамбами, культура поначалу помогает эти ценности воспринимать и обживать, но в итоге окончательно их собой замуровывает — погребает… И тогда приходят богоборцы… Иисус Христос был таким богоборцем. И «антихристианин» Фридрих Ницше. И неистовый Джироламо Савонарола. И антиклерикал Мартин Лютер. И антиклерикал Лев Толстой. И въедливо-язвительный Серён Киркегор. И громокипяще-апокалиптичный Лев Шестов.
Религия есть не какое бы то ни было учение, не философия, не этика, не право. Церковь есть не клуб, не школа, не социальный, не государственный институт, не учреждение по регистрации рождений, браков, смертей, излечению больных и отпущению грехов… Религия и Церковь как невеста Христова в первую голову озабочены движением и взрастанием духа в человеке — в стороне от всех мирских и социальных процессов. Поэтому в убийце, например, религию и церковь заботит (должно заботить) не то, что заботит в нём органы государства и права…
А Божья Благодать не за благие деяния может снизойти на того или иного человека, а за то духовное преображение в нём, что способствовало свершению сих деяний. В божественном измерении и слово, и мысль (даже самые будто бы случайные и мимолётные) — уже, а то и прежде всего — дело, деяние души или духа.
Благие, в эссенциально-божественном смысле, намерения иногда поневоле приводят и к недобрым, в экзистенциально-житейском смысле, деяниям. «Пути Господни неисповедимы…»
В каждом существе бесчисленное множество лазеек есть, через которые оно может, в принципе, улететь куда угодно в любое время дня и ночи, ежели только захочет. Другое дело, что существо сие не ведает как ему — откуда и куда — захотеть: взять вот так и внепространственно-вневременно захотеть… Впрочем, человеку как субстанциальному сверхпространственно-сверхвременному деятелю это, в общем-то, вполне по силам…
Время твоё — в твоих руках, ты можешь сделать с ним всё, что захочешь. Ты можешь секунду свою раздвинуть до размеров вечности (где время и пространство тождественны и взаимозаменяемы). Другое дело, что ты не ведаешь, где и как сия секунда дрожит, с чем и с кем она дружит, где-как и чем-кем со-держится это твоё-не твоё внепространственно-вневременное могу-щество и хочу-щество…
Человек, в принципе, совершенно свободен (благодаря тому, что, в отличие от всех прочих животных, обладает чрезвычайно центрированной самостью, то есть богатейшим арсеналом обратных связей культурно репродуцирующего себя самосознания), но он (чем дальше, тем больше) вольно или невольно, сознательно или бессознательно эту свою свободу ограничивает — в соответствии с той иерархией ценностей, которую опять же он сам и выстроил в себе собственной культурно-духовной или культурно-бездуховной работой (вся беда в том, что чаще всего он скор на выстраиванье надуманных, скоропортящихся «ценностей» и бессилен или попросту ленив для приоткрытия подлинных — алетейных — ценностей, которых на самом деле очень и очень немного).
Бог слишком непосредственно и слишком детально не помогает человеку отделять его зёрна от плевел: человек должен делать это сам, но если он, наделённый «образом и подобием Божиим» (центрированной самостью), делает это в виду Бога, культурно-опосредованно определяющего надличную вертикаль человеческого духа, ему будет легче (яснее) делать своё дело, если оно не служит абсолютному злу (Сатане), и труднее (смутнее), если оно не служит абсолютному добру (Провидению).
Бог — не участник наших дел, Он как бы наш внепространственно-вневременной Соглядатай, не видящий вдобавок всех наших конкретностей так, как видим их мы. Потому зачастую и кажется, что Его как будто бы и нет. Вот так Он и есть, что как бы Его и нет (и даже более того): в этом и проблема. От этого и вопрошания, и недоумения, и сомнения… Однако Он, Творец и Соглядатай, вынуждает-таки человека себя культурно раздвигать и поднимать, себя корректно объективировать, дабы видеть, познавать себя с Его стороны и подвергать себя Его надличному суду.
С психоаналитической точки зрения, сей верховный Соглядатай — это, конечно, не Бог, а проекция нашего внутреннего бессознательного стремления иметь над собой, до себя и вокруг себя некий сверхбиологический культурный сверхсмысл, сверхсимвол папы-патриарха, через который мы могли бы рефлексивно-объективированно сублимировать свои невротически вытесняемые в тёмные подвалы бессознательного основные животные влечения (а других — в этом, психоаналитическом, ракурсе — и не бывает).
Живая клетка осуществляет холодный ядерный синтез — и, надо думать, не без помощи воды.
Вода вообще удивительная и уникальная мировая субстанция. Во вселенной, судя по последним данным, она присутствует практически везде (где, естественно, температура, давление и напряжённость полевых взаимодействий позволяют атомам водорода и кислорода существовать в синтетическом единстве).
В начале Книги Бытия Бог творил землю и небеса если и не из воды, то в определённом её окружении (вода олицетворяла хаос): в астрологии к стихии воды относятся самые «творческие» созвездия Зодиака — Рыбы, Рака и Скорпиона. У Лао Цзы в Дао Дэ Цзине вода — символ высшей мудрости и ускользающе-текучей истины…
Христос снял с наших душ чрезмерную тяжесть наших частных и общих грехов не для того, чтобы мы успокоились, сложили руки и предались Провидению в безвольном ожидании Второго Пришествия и Царствия Небесного — читай: смерти.
Искупление крестной жертвой Иисуса как Христа есть акт духовно-эпохального переворота исторической страницы для нового освобождения воли человека во имя творческого усвоения им сего искупления, в свете коего он должен уплатить все свои долги «до последнего кодранта» (кодрант — мелкая медная римская монета).
Христос «переключил» нас в новый, богочеловеческий режим — более внетренне свободный, более духовно напряжённый и деятельный.
Каждый из нас сложным и многоступенчатым комплексом актов свободной воли творит собственный оригинальный и уникальный мир, обогащающий и усложняющий собой все миры всех уровней Иерархии: мы, подобно моллюску, в раковине которого вызревает жемчужина, как бы вынашиваем у себя за пазухой зачатый свыше нам данным призванием свой драгоценный камешек, талант, каковой мы можем и не вынашивать, не развивать, а взять и сразу зарыть в землю, а можем, наоборот, взлелеять, взрастить и отдать на служение Божьему миру — как в море-окиян свой драгоценный камень бросить, дабы пошли во все стороны от него волнительно-благотворные круги.
Собственно, всякое наше деяние, даже самое ничтожное, есть такой вот брошенный в мир, в универсум камень, являющийся центром круга, окружность которого, волна от которого — везде.
Деревенские старушки, измаянные трудами беспросветными, они ведь смерти, пожалуй что, и не боятся вовсе, а то зачастую и с надеждою светлою ждут её благословенного прихода: а ведь такое отношение к смерти есть, во-первых, знак достойного исполнения земных долгов, а во-вторых, первое достижение на пути в Царствие Небесное… Ибо «блаженны мёртвые, умирающие в Господе; ей, говорит Дух, они успокоятся от трудов своих, и дела их идут вслед за ними» (Откр., 14:13).
Те субъективные, казалось бы, образы, мысли, причуды, прихоти, побуждения, фантазии и мечты человеческие, что выжили в перипетиях столетий, а то и тысячелетий, говорят о реальной объективности, о насущной и онтологической необходимости породивших их структур: эти структуры К.Г.Юнг (вслед за Филоном Александрийским и Дионисием Ареопагитом) назвал архетипами (сходные представления высказывали Платон и Бл. Августин).
Бог как сверхлично-личная сущность — это архетип: те или иные понятия о Нём многообразно проявляют себя в культуре, хотя о Нём заведомо невозможно составить никакого адекватного понятия.
В культуре и искусстве базовые психологические структуры проявляют себя устойчивыми понятиями, представлениями, идеями, мотивами, сюжетами. Священные писания человечества — щедрые хранилища и источники именно таких структур.
Человеку необходимо, насущно необходимо координировать себя относительно вселенной в целом и всех её отдельных частностей — так или иначе: уточнению этой координации он посвящает всё своё время, свободное от трудов по добыванию хлеба насущного, — если он человек, а не только лишь зверь непробудный…
К Богу ведут, помимо прочих, две магистральных дороги: одна — органическая, непосредственная, естественная, прямая, бескорыстная; а другая — смутная, вымученная, кривая, уродливо-приспособленческая.
В первом — чистом, нерассудочном, бесполезном, бкссмысленном и простом — случае человек ничего не выбирает: человека выбирает Бог и становится естественным домом и родиной его души. Во втором — нечистом, хитроловко-умозрительном и трусливо-животном — случае изначально обезбоженный человек, всецело живущий сладострастием утробной жизни, стечением неблагоприятных жизненных обстоятельств подвигается к Богу, дабы корыстно получить от Него верные гарантии будущего благоденствия.
Николай Михайлович Бахтин (брат М.М.) в статье «Паскаль и трагедия» рассказывает (со слов Пеги) «следующую легенду про св.Людовика де Гонзаго. Однажды во время перемены во дворе семинарии Людовик играл в мяч. В это время его товарищи предавались традиционной забаве, испытующей одновременно и мудрость и благочестие участников: «Что сделал бы ты, если бы узнал, что через полчаса наступит Страшный Суд?» — таков был вопрос, на который надлежало ответить каждому. Одни говорили, что предались бы молитвам, другие — самобичеванию. «А как поступил бы ты?» — спросили у Людовика. «Я? — я продолжал бы играть в мяч»».
Разодранная в клочья Россия снова ищет своего Бога, — ищет новую вселенскую и в то же время уютную (то есть нормативную) ментальность для себя, новую духовную иерархию. Чтобы и овцы коллективизма, и волки индивидуализма были бы сыты одновременно.
Лицо Бога нельзя увидеть в упор, ибо знание о Боге безмерно, а ограниченный человек нуждается в мере: ежели глядеть на солнце в упор незащищёнными, открытыми глазами, можно ослепнуть. Или узреть не благодати свет, а чёрное пятно — негатив…
Скрываясь от одних, Бог обнаруживает Себя другим: Он скрывается от испытующих Его и открывается жаждущим, ищущим Его…
«И будет Он освящением и камнем преткновения и скалою соблазна…» (Исаия, 8:14). То есть верующие получают освящение и всецелую благодать, неверующие спотыкаются о камень преткновения, а полуверующие-полуневерующие бьются башками блажными о скалу неодолимого соблазна урвать себе и там и сям…
Христос явился узнаваемым для тех, кому Он нужен, и неузнаваемым теми, кому Он не нужен. Он желал ослепить одних и просветить других. А третьих — слегка подразнить, слегка обнадёжить, да и оставить при своих (не из них ли вышло потом пресловутое третье сословие?).
Лицо Бога есть Его Имя. Язык Бога есть — для нас — язык символов. Человек — «образ и подобие», то есть символ Бога: значит — человек есть язык Бога. Имя Бога есть единственно доступный человеческому пониманию символ Бога, главное передаточное звено меж символами земного и небесного. В человеке есть часть-символ божественного — образ и подобие Божии. В Боге есть часть-символ человеческого — Иисус Христос, Имя Которого для человека есть непосредственный символ Бога…
…Но Бог как внепространственно-вневременное, внеисторическое чуть-ли-не-Ничто, около-Ничто, творя эссенциально, то есть независимо от нашей экзистенции, не может непосредственно в неё вмешиваться, не может тем более исторически внедрять к нам Своего Посланника и Сына, да и не может у него быть вообще никакого, а тем более человекообразного, посланника и сына. Ведь и Божий Промысел не в том же состоит, что Бог якобы выпрастывает к нам Свою волшебную десницу и управляет Её чудодейственным посредством нашим конкретным историческим процессом, а в том, что мы творим свою историю сами («с усами») в условиях дальнего последействия сотворённых и спонтанно творимых Им импульсов к спонтанному сотворению и/или наших структурно-онтологических обстоятельств, и/или каких-нибудь иных — каких придётся: Богу нет до нас абсолютно никакого дела.
Бог творит не бытие (и не нас), а его самые общие основополагающие принципы, а точнее даже, стимулы для движения к этим, или/и, возможно, к каким-нибудь иным принципам, а мы воплощаемся сим до-пред-сотворённым Им бытием.
Между эссенцией и экзистенцией лежит логически непреодолимая пропасть — но лишь логически. Творение и падение пересекаются в мнимой (абсурдной) точке алогического скачка. И тогда эссенция — неявным и сложным для нас образом — актуализируется в экзистенции.
«Добро зело» творения не актуализировано во времени и пространстве и не внедрено в экзистенциальное отчуждение нашего падшего (т.е. отяжелевшего своей чрезмерной явью) мира, но если предположить, что Бог творит здесь и теперь (хотя Он творит не здесь и не теперь), то тогда Он творит сразу всем всегда уже сотворённым и ещё не сотворённым, но всё же сотворённым Им: если Бог непосредственно творит эмбрион человеческого младенца (хотя Он его и не творит), а может даже его идеальный, эссенциальный пра-сверхобраз (и его Он не творит), который вдруг каким-то чудом воплощается, допустим (ладно), в генотип, а потом уже и в эмбрион, каковой взрастает в условиях падшей экзистенции, в утробных условиях его матери, обречённой сим Богом на это своё материнство, — то младенец потом рождается, обречённо растёт и всё же обретает некоторую экзистенциальную, то есть в любом случае свою собственную, хотя и довольно ничтожную, свободу, сопряжённую с почти полнейшей безответственностью за творение творимого на земле (раз оно предрешено свыше) и виной без вины (по большому-то счёту), ибо такой, слишком непосредственно творящий наше бытие Бог (Бог катафатического богословия) становится уже попросту каким-то заурядным и назойливо вездесущим роком, фатумом…
Это, конечно, подлинное для нас чудо — алогичный скачок от эссенции к экзистенции, от творения к падению. Здесь тайна.
А историческое, материальное явление Иисуса Христа как эссенциального Богочеловека, как Бога-для-человеков, то бишь «адаптированного Бога», есть пара-докс, безумное противоречие всему человеческому опыту (докса), ещё более абсурдный и алогичный скачок, чем скачок от творения к падению.
Иисус Христос был «послан» к нам тогда, когда человек культурно-исторически уже слишком явственно отделился от всей прочей земной живности (твари), творимой Богом. Получается, что человек, так или иначе развившись, заслужил и потребовал к себе особого культурно-исторического внимания, дополнительного, нового попечения свыше для дальнейшего, но уже христологически детерминированного развития в будущем.
Иисус как Христос есть слишком резкая и даже, пожалуй, кричащая актуализация Божьего Промысла, придавшая человеческой жизни и человеческой истории новое творческое — богочеловеческое — измерение.
Иисус как Христос — эссенциальный Богочеловек.
Человек — экзистенциальный богочеловек: по крайней мере, Иисус Христос актуализировал в человеке эту его богоподобную ипостась…
Без алогической, мистической связи с Богом никакая религия невозможна — эта связь и есть сердцевинное основание всех теологий, каковые, в грубом приближении, суть разновидности философского интуитивизма.
С точки зрения рациональной логики, теории вероятностей, а также физики, биологии и физиологии, смерть конкретного человека со всем его оригинальным комплексом персональных параметров и свойств есть яаление значительно более закономерное, естественное и обычное, нежели его рождение, то есть физическая смерть однозначно детерминирована старением и распадом уже неспособной к регенерации живой материи (потенциально продолжительность жизни программируется в геноме ДНК, куда свои лимитирующие коррективы вносят патологически необратимые накопления системных ошибок и поломок), тогда как физическое рождение, если его отсчёт вести от начала зачатия, детерминировано, пожалуй, только игрой случая. Такова позиция рациональной науки.
Если же смотреть на эту проблему с точки зрения метафизики, наше знание о рождении и смерти во многом обрывочно, смутно и гипотетично: более или менее определённо мы знаем о них лишь с одной, центральной для нас, здешней стороны — стороны наличного бытия (Dasein), — тогда как другие, нездешние их стороны (до здешнего рождения и после здешней смерти) скрываются от нас в маргинально-зыбкой неопределённости небытия, каковое однако незаметно вливается в безраздельный океан всеобщего бытия (Sein).
Человек выпал из без-умного, немыслящего Абсолюта, став мыслящим Абсолют человеком, ибо мысль есть средство раз-ложения и раз-мерения неразложимого и безразмерного Целого, а следовательно, прав Ф.И.Тютчев, сказавший, что «мысль изреченная (т.е. приобретшая неестественную, придуманную человеком форму. — А.Л.) есть ложь». Поэтому Царство Божие заведомо приуготовлено несмышлёным детям, несмышлёным идиотам и несмышлёным старичкам.
Таков смысл первородного греха.
А не решил ли часом современный человек, что Бог наказал его, лишил былого богоподобия, ведь сего богоподобия он в себе уже не чует, а только лишь чает, тоскует и грезит о нём… Хотя на самом деле он, может быть, и грезит, и тоскует по утраченной цельности, по наивной несуетливой мудрости и чистоте своего первозданно-древнего существования и мировосприятия, а значит грезит по дикому и природному своему язычеству… Политеизм, выходит, вовсе не предполагает отсутствие внутренней цельности в человеке…
Совершенствуя культуру и цивилизацию, человек теряет живые связи не только с окружающей, но и собственной своей природой — распадается на инвентарно оприходованные всевластной культурой части, органы, элементы и функции.
Стихийному мыслителю трудно быть совсем нерелигиозным: ранний К.Маркс (в 1844г.), мечтая освободить человечество от тяжкого физического труда, ведь по сути, может и бессознательно, мечтал об искуплении человеком первородного греха, за который обречён тот на муки непосильной трудовой повинности и иных житейских долженствований.
К.Маркс, как в те годы почти всякий образованный европеец, мечтал вернуть человеку его навсегда потерянный Рай…
А ведь действительно — человек, по большому счёту, не очень-то уж так и мерзостен, как нам его иногда представляют лицемерные святоши. Ведь только и всего — не клеймить и карать, а жалеть и голубить человека надобно за все его пороки и грехи, природа коих, в основном, наследственный и культурно-исторический характер имеет…
Не тюрьмы надо для преступников строить, а райские санатории, где будут лечить их лаской и природою нежной, где на ночь им будут читать сказки и мифы народов мира, дабы они обрели в душе своей заскорузлой полноценное детство. которого у них, скорее всего, никогда и не было…
Ведь из тюрем наших на свободу выходит во много крат больше настоящих преступников, чем туда попадает. А ежели выходят неспособными снова совершить что-нибудь незаконное, то лишь по причине обретённой в застенках инвалидности — телесной ли, духовной…
Зачем нам, человечеству, нужны такие гигантские государственные монстры с их институтами насилия и грабежа? Прав П.А.Кропоткин — община, вольный город есть самое органичное природное сообщество людей, за которым будущее (и прошлое).
А уж российскому-то человеку Сам Бог велел по заветам просвещённой анархии бытие своё обустраивать — никакие диктаторы и крепостники не смогли вытравить из горючего и непобедимо живучего русского сердца её тайные, дивные, вольные зовы…
Философ — дикий рефлексатор своего богоданного, а значит уже и не совсем своего, сознания, а значит уже — медиатор, медиум. У философа нет нигде своего законного места («сами мы не местные, подайте, кто сколько может«), хотя время от времени он ненароком и занимает чужие места, но, аки вампир напитавшись от них «энергией заблуждения» (термин Л.Н.Толстого) и осознав-отрефлексировав их чуждость (даже если они ему не чужды, он вынужден их отчуждать), спешит как-нибудь понезаметней и поспонтанней остраниться, соскользнуть всё равно куда, ведь потом и это самое «куда» придётся покидать.
Философ — бомж — некто без определённого места жуирования-жонглирования-жирования: во всяком случае, оно, некто, есть нечто ползучее — от межи к меже. Он всегда в поиске дикой, необжитой щели, в которую хотел бы окончательно забуриться, чтобы потом разработать её до состояния пропасти, где сладко было бы ему пропасть со всеми потрохами: но зачастую для поиска сей родимой щели одной своей фаллостремительной жизни ему уже не достаёт. И тогда он говорит — «нехай» — и дальше ползёт, извиваясь червём неприметным…
Поэзия нынче становится вольной философией, а вольная философия — поэзией, как оно и было в Древней Греции, Древней Индии, Древнем Китае. Всё возвращается на круги своя: и увидел Бог, что это хорошо…
Вот вам — авиация. Её подлинная история уходит в глубину тысячелетий. Жажда полёта — один из врождённых нам архетипов. Мы смутно знаем, что когда-то умели летать. Мы летаем во сне, освобождаясь на время от здешних, земных долгов и возвращаясь к своей сокровенной сущности.
И эти свои земные долги мы почему-то очень хотим успеть отдать прежде, чем умрём, — нам почему-то очень важно успеть доделать, достойно завершить свои главные дела, которые мы считаем своим природно-космическим призванием: зачем бы нам это было нужно, если мы умрём однажды и окончательно, всерьёз и бесповоротно?!
Можно на всё это усмехнуться и махнуть рукой. Но всякий скептицизм имеет свои пределы. Можно даже не говорить о паранормальных явлениях. Жаль, большинство людей недостаточно внимательно, чтобы наблюдать и оценивать самые что ни на есть ничтожные мелочи каждого дня и немые случайности каждого часа: стоит отвлечься от стереотипов ординарного быта, и каждая мелочь предстанет богатством, а случайность нередко окажется диковинным совпадением, долгожданной встречей и беспрекословным стечением удивительных деталей и обстоятельств…
…Но не абы какая игра сознания может привести к подлинным результатам, а игра архетипически, онтологически выверенная, игра ради непреднамеренного, невымученного и невыдуманного разыскания истинной, а не иллюзорной «десятки«, поистине молодильного, а не лубочно-цивильного «яблочка«, дабы прищучить его, по возможности, не менее ловко, чем это мог делать лесной народный партизан товарищ Робин Гуд.
Игрушки, погремушки, финтифлюшки заведомо, сознательно лживые, приводящие к выстрелам в чёрное «молоко«, — грех: природа сие не прощает — и прежде всего природа самого игрока-финтифлюжника.
Теософские, антропософские и прочие подобного рода своевольно-слюняво-дамские финтифлюшки провоцируют деструктивные иллюзии самоспасения…
Зло другим приносит только тот, кто прежде всего делает зло себе, своей богоданной природе. Какого-то слишком уж специального добра другим делать вовсе не обязательно.
Человек, уважающий свою, подаренную Богом, жизнь и поэтому стремящийся обращаться с самим собой в согласии с Божьим замыслом о себе, каковой распознаётся внимательным и тонким прислушиванием к себе и всему своему окружению, просто не сможет никак порождать злонамеренных деяний в отношении кого бы то ни было. Вот и всё.
Исконный («из-под глыб«) фольклор любого народа — онтологичен и религиозен по самой своей природе: он предельно точен и прост (попадает в «яблочко«), неизменно свеж и нов. Поэтому то искусство, которое берёт свои истоки из подлинного фольклора (есть ведь ещё и псевдофольклор), которое учится у него космически пронзительно попадать в онтологическую «десятку«, имеет большие шансы увековечить себя в сердцах человеческих.
«Умру ли я, ты над могилою
Гори, сияй, моя звезда…»
*
«Степь да степь кругом,
Путь далёк лежит,
В той степи глухой
Замерзал ямщик…»
*
«Выхожу один я на дорогу;
Сквозь туман кремнистый путь блестит;
Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу,
И звезда с звездою говорит».
Бог — Смерть — Бытие: вот они, слишком простые истоки всякой онтологии, теологии и подлинного искусства.
Человек, в отличие от всей остальной природы, обладает структурно центрированным сознанием (исключая патологические случаи), поэтому он всегда (слишком «всегда«) имеет явную или неявную свободу выбора и, исходя из неё, вынужден принимать вменяемые решения, за которые моментально (синхронно с этими решениями) несёт самоличную ответственность перед своей потенциально и в то же время окончательно сверхприродной природой, глыбистое шевеление которой он непроизвольно чует за собой.
Помните древний сюжет о перепутье трёх дорог, на котором лежит камень с инструкцией: налево пойдёшь — одно найдёшь, прямо пойдёшь — другое найдёшь, направо пойдёшь — третье найдёшь? Однако в действительности наша свобода так велика, что овладеть ею в силах лишь тот, кто, осознав её и себя, уже ничего не выбирает, ничего не ищет. «Я не ищу, я нахожу», — говорил П.Пикассо…
Свобода, казалось бы, ограничена предопределением, складывающимся из единства и борьбы биотических, психических, социальных, космических и иных сил: но на самом деле свобода и предопределение есть только две сугубо умозрительных стороны одного и того же, неделимого явления — явления спонтанно мечущейся жизни, явления тотально пульсирующей экзистенции.
Попробуйте найти два совершенно одинаковых дерева одной породы (здесь дерево — модель человека). Не найдёте. Но у всех деревьев есть одни и те же общие структурные элементы, элементы бытийного предопределения — корень, ствол, крона, лист, ветка, клетка и т.д.
Предопределение (как закон для общего) составляет исходные условия акта свободы (как частного и особенного беззакония). Но это же самое предопределение было когда-то (а значит и является всегда) актом свободы для какой-нибудь другой ОСО (относительной системы отсчёта), и этот же самый акт свободы будет когда-нибудь (а значит и является всегда) предопределением для какой-то другой ОСО.
Если мы имеем руку длиной 80 см, мы свободным актом никак не сможем вытянуть её перед собой на 90 см: придётся придумать нечто дополнительное и особенное, чтобы эту желаемую нами свободу осуществить — осуществить вопреки понуждению предопределения (80см), для чего мы будем корректировать, изменять и дополнять сие предопределение (80см) на стадии его и нашего свободного следствия (90см), то есть приделаем к нашей руке, допустим, какую-нибудь палку…
А в детстве эти нынешние 80 см были для нас чистейшей свободой, хотя хитрые гены располагали ими в качестве предопределения…
Бог-Отец внекатегориален — внеисторичен, внекультурен. Другое дело — Иисус Христос — наш Брат: раз Он — воплощение богочеловечности, то и мы (немножко) тоже.
Он вошёл в наш падший мир, взял на Себя его тяжесть и — вышел вон… А мы — мы полетели за Ним.
Единство нашей явной конечности (судьбы) с нашей неявной неконечностью (свободой) делает нас способными к своеволию и творчеству: всякое человеческое творчество слагается из элементов смирения (традиции) и своеволия (инновации), а привносимой в мир новизной оно неизбежно способствует диалектической борьбе и конфликту.
Гений без злодейства (читай: без греха своеволия) невозможен — так или иначе. Когда Н.В.Гоголь и Л.Н.Толстой это поняли, они потеряли всякий интерес к настоящему искусству. Взвалив на себя груз авторитетной нравственной ответственности, груз традиционной морали, они отсекали от себя возможность инновационного своеволия.
Искусство потому и называется искусством, что оно есть дело внеестественное, не только свободное, непринуждённое, но и своевольное, то есть производит то, чего никогда ещё не было в природе, — но богоподобную способность свободно творить даровал нам Господь, сделав для нас сию свободу необходимостью творить добро, красоту и истину: однако ввиду нашей земной ограниченности и несовершенства мы (в том числе и гений) в реализации этой свободной необходимости недостаточно тонки и точны, недостаточно эссенциальны, поэтому в наши творения поневоле закрадываются элементы недобра, некрасоты и неистины, обусловленные неизбежной смутностью всей нашей здешней жизни, нашей экзистенции, которую мы видим «как бы сквозь тусклое стекло (вариант: «через зеркало в загадке«. — А.Л.), гадательно» (IКор., 13:12).
Есть ещё, конечно, сознательные злодеи и сатанисты, грешники по призванию, но и они своего рода обусловленные творцы и жертвы земного своеволия, а в итоге и вышнего Промысла, что обречены, бедняги, совершать всё новые и новые (инновационные) злодеяния, проявляя при этом порой удивительную изощрённость и изворотливость (Иисус без предавшего Его Иуды не стал бы для нас Тем Христом, Который будучи распятым — воистину воскрес).
Всякий гений есть прежде всего гений комплексного наития, интуиции, озарения, откровения, инсайта, то есть гений непосредственного до- и сверхрационального постижения. И в этом смысле, рождаемая им новизна проистекает из проницательности, в наибольшей степени присущей древним и примитивным народам, а также из божественного Логоса как творческого основания бытия. То есть в культурно-историческом плане гений является самым несовременным из всех современных ему, но менее одарённых творцов, ибо он своей творящей сущностью, духом творческого откровения двуедино пребывает в далеко разнесённых друг от друга временах (разнесённых лишь относительно линейной шкалы ординарного исторического времени) — слишком давно прошедшем и слишком далёком будущем. Поэтому, как правило, современники — в упор — его не видят во всей глубине, широте и высоте его гениальности (не говоря уже об иных её измерениях).
Но, с другой стороны, сама природа, само естество не может обойтись без творчества и искусства (какие так или иначе приуготовляет Бог) — в мире нет ничего неизменного (Гераклит прав): мир творится Богом всё время, всегда — и творится вневременно, ибо и само время есть продукт Его миротворчества; Богом творятся все мировые, онтологические структуры, хотя чтобы стать реальными, они должны исходить из неких внеположных им опорных принципов, лежащих в основании всего бытия, а значит эти мировые структуры творятся им не совсем из ничего (ex nihilo).
Всё всегда и неостановимо творится и пересотворяется: всё, что было, есть и будет — всегда, безостановочно происходит, в том числе — здесь и сейчас.
Нашему сознанию сия тотально-творческая каша представляется в виде некоего тютчевского — «древнего» и «родимого» — хаоса (меона), что незримо «шевелится» под явленными нам природными стихиями: однако он вовсе не древний (учение о «начальном» творении есть деизм), а вневременный, и значит, в каком-то смысле, всегдашний, но в контексте всеединства он даже вовсе и не хаос.
Бог в каждый момент времени творит и новые сущности, вещи, и новое время, но творит непостижимым для нас образом, то есть из некоей внеонтологической и межфазово-узловой виртуальной точки…
Да, всё всегда меняется, но в основе сохранения целокупного опорного единства мира стоят божественные законо-мерности количественно-качественных соотношений, количественная сторона которых более доступна нашему культурно-исторически ограниченному познанию, чем качественная. Поэтому посредством интеллектуальной интуиции мы наиболее точно, тонко и глубоко способны постичь последовательные, линейно-количественные закономерности нашего мира, — потому-то сегодня главной точной наукой для нас является математика. Для постижения же качественной стороны бытия мы к интуиции разума вынуждены подключать ещё интуицию души и интуицию духа.
Непосредственно творя абсолютные закономерности относительных закономерностей, Бог как бы оставляет на откуп сим последним запускающие механизмы самоорганизации нашего мира, диалектическая динамика которого — чрезвычайно сложная и многослойная — и составляет сущность дарованной нам свободы, каковую нам надо ещё исхитриться качественно «взять», или же суметь позволить ей «взять» нас…
Бытийно-внебытийная пропасть, разделяющая нас с Богом, делает абсолютно непонятным, как всё-таки могло произойти на земле культурно-историческое явление живого Бога, Богочеловека Иисуса Христа, — ведь Богу для того, чтобы оставаться Богом, нет в этом («кентаврическом») явлении никакой структурно-инструментальной необходимости: сомнения иудаистов в подлинности Мессии поэтому вполне справедливы, но лишь в таком — структурно-инструментальном — смысле. Явление Христа подобно здесь эпатажным инновациям в искусстве.
Естество сего мира непрерывно и непоследовательно творится спонтанным искусством Творца.
Значит Христос есть инновационно-алогический Свет-Логос Бога-Творца, творящего из Себя в Себе как из абсолютной интуиции в абсолютной интуиции, из Духа в Духе (тавтология — алогичный намёк на логическую пропасть меж бытиём и Создателем, которую Его Свет-Логос преодолевает чудовищно решительным и тайным для нас образом, то есть алогическим скачком).
«Свет есть смысл» (Плотин).
Разделяющая нас с Богом пропасть целиком и полностью обусловлена генеральной — рационально-логической — особенностью нашего мышления.
Бог как сверхкосмический и металогический Субъект (но — субъект без объекта) апофатической, отрицательной теологии («Божественное за-Ничто») творит мир как нечто совершенно новое, внешнее и неимоверно, немыслимо (для нас!) отличное от Самого Себя, — новое, внешнее и отличное в смысле полной, абсолютной разницы между Собой и сотворяемым миром, но не в смысле абсолютного отсутствия какой бы то ни было (пусть даже слабой и хлипкой, зыбкой и зябкой) меж ними связи. Связь — есть! Алогическая связь.
Говоря компромиссно-онтологически, Бог является творческим основанием бытия (здесь тайна — скачок через пропасть, «через зеркало в загадке»), поэтому Он есть не наше бытиё, а бытиё-как-таковое, то есть основополагающее, эссенциальное бытиё, тогда как наше бытиё — это бытиё «падшее», экзистенциальное. Следовательно, с нашей, сугубо рационально-логической, экзистенциальной точки зрения — Бога и вправду нет. И связи с Ним нет. Узнать, что Он есть и приблизиться к постижению связи с Ним можно лишь через алогично-эссенциальное преодоление нашей экзистенции с помощью сердца, с помощью души и духа, посредством непосредственно-чувственного и непосредственно-мистического познания, то есть с помощью интуиции чувственной и интуиции мистической. А добытое, познанное этими родами интуиции мы уже потом можем рационально-логически отрихтовать и философски отдискурсировать посредством интуиции интеллектуальной…
Никакого тождества между Богом и миром, Богом и человеком быть не может, поэтому Иисус Христос явил нам Собой сразу две неслиянно-неразрывные ипостаси — Бога и человека: с рационально-логической точки зрения Он — человек, а с металогической — Бог. Но раз человек Иисус может (смеет) говорить от Бога, значит между этими — неслиянными! — ипостасями существует металогическая связь, хотя евангельский Иисус, Который говорит, это, как ни крути, в явленном наличии всего лишь человек (ведь Бог «не говорит»), пусть и исключительный, а именно — наследный и последний посредник, толмач, переводчик, артикулятор Бога на общечеловеческий, рационально-логический язык (другого для нас, в нашей экзистенции, строго говоря, нет).
Однако Бог достаточно всесилен и изощрён, чтобы в неявном подтексте и контексте учительско-пророческого дискурса Иисуса донести до нас то, что мы не способны явно (рационально-логически) понять, но зато способны неявно (металогически) почуять — сердцем: вот почему, адаптируя Себя как Богоадаптера, Иисус говорит нам о без-умии веры, вот почему Его речь зачастую так противоречива, парадоксальна, метафорична, а то и абсурдна — речь, более всего понятная (а значит уже не абсурдная) поэтам, художникам и композиторам, которые в лучшие свои минуты подходят к иррациональному постижению Бога ближе других людей. Впрочем, более или менее близко к такому постижению подходит всякий выпадающий из ординарной культурной обоймы (мейнстрима) человек — всякий маргинал и аутсайдер (художник, посмевший им стать, есть только частный, но наиболее для нас показательный случай такого выпадения).
Зло, гордо и сознательно противостоящее Богу, есть грех. Но зло как динамическое свойство всякой жизни столь же относительно, как пространство и время: то, что с одной стороны может быть злом, с другой стороны вполне может оказаться и даже непременно является добром).
Саранча, являющаяся органической частью сотворённого Богом природного единства и пожирающая поля созревающей пшеницы, совершает бессознательное зло — для человека, который предполагал приготовлять из этой пшеницы хлеб. Хирург от Бога, отпиливающий гангренозную ногу у своего пациента, Провидением Божиим оказавшегося на хирургическом столе, приносит сему пациенту сознательное зло — боль — ради спасения Богом дарованной ему жизни…
Человеку в наличном бытии дарована свобода, включающая в себя взвешивание, выбор и ответственность.
Американский доктор медицины Джек Кеворкян придумал новую область медицины — «обитиатрию«, лечение смертью (эвтаназия). Он способствовал уходу из жизни тех людей, которые изъявляли желание совершить самоубийство по причинам либо психического, либо соматического характера. В конце концов выяснилось, что многие из этих людей были далеко не столь безнадёжно больными, как утверждал Кеворкян, и что он попросту является вполне вменяемым и сознательным убийцей, испытывающим дьявольское удовлетворение от процесса убиения и созерцания агонизирующих тел (13 апреля 1999 года мичиганским судом он был приговорён к тюремному заключению на срок от 10 до 25 лет).
Так зло становится грехом — злом в Абсолюте (но суд над ним вершит не суд земной).
Дьявол — существует: но не буквально, а в виде безоглядной комплексной захваченности, одержимости той или иной — любой — страстью.
Не надо максимума веры, проявляемого в подвиге, совершай хотя бы крохотные сдвиги в душе своей в сторону от узкобиологических запросов: захоти захотеть освободиться от загромождений, выстроенных утробной жадностью твоей, человек…
Да живите вы как хотите, верьте во что хотите, вы свободны, — говорит нам Христос, но мы боимся быть свободными, нам слишком сие слабо: именно поэтому и создаём мы себе многочисленные социальные институты и искусственные обязательства. Ведь нам прекрасно известно — дай мы себе свободу от сих наружных вожжей и подпруг, мы такого понатворим!..
Неверие в свою изначальную природную свободу есть неверие в свою ответственность перед лицом нечеловеческой — сверхчеловеческой — природы. Грех=страх.
Однажды отделившись, особо обособившись от природы (рая), человек оказался подвешен в некоей безопорной пустоте, «вброшен» в некий безумный вакуум ночи, отчуждён от мировых первооснов: отбился от своего прежнего — животного — стада и ни к какому иному по-настоящему, душевно, тепло и уютно так и не прибился. Некая безродная неудобность, неловкость, несоразмерность поселилась с тех пор в человеке, будто он инопланетянин какой, — то он мёрзнет слишком, то ему чересчур жарко, и еда ему здешняя как-то не очень подходит, и болезни всё какие-то его одолевают, и любить ему как-то не очень удаётся, всё он куда-то рвётся, да вот только сам не знает куда, захочет одного, а получается другое, столько он всего напридумывал, наизобретал, но нет у него счастья, а если и есть, то ненастоящее, выдуманное, изобретённое за неимением того, всецелого, вольного счастья, о каком он уже теперь и мечтать забыл — притерпелся, но как же, бедняга, скукожился, скособочился от страданий-то своих, глубоко внутри запрятанных и давно, слишком давно уже ему привычных…
«И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его» (Быт., 1:27) — ах, нынешнему скукоженному человеку всё это кажется сказкой, обманкой туфтой, в которую верили глупые, недалёкие прадедушки и прабабушки, которые слишком теперь далеко… И чего это М.Лютер, С.Киркегор, Ф.Достоевский, Л.Шестов бились головой о стену, громы и молнии метали пред человеком, Богом и — за Бога?!
Да, конечно, «награда на небесах» потом нас будет ждать за земные страдания наши… Но прежде мы здесь должны с собой разобраться: невелика заслуга — страдать попусту, неизвестно за что, почему и как. Да и нет на земле человека, который когда-нибудь так ли, сяк ли не страдал… Но если уж страдать, то лучше — по делу, «в десятку», за великое, достойное событие или предприятие, страдание за которое будет уже тогда работой, служением в радость, а не просто страданием ущемлённой дверью кошки. Глупо страдать — глупо. Это всякий может. А ведь страдание — это, в этимологическом смысле, страда, радение, радостное служение, то есть полезная и вдохновенная работа.
Очищенный, омытый, отпаренный, облегчённый от шлаков своих человек просветлён, упокоен в Духе и розов, аки младенец, и беззаботен, аки птицы небесные, что не сеют и не жнут, а живут чем Бог пошлёт… Невозможно быть таким всегда, порхать беззаботной пушинкой по ветру… Но периодически, регулярно нужно очищаться, разоблачать свою душу пред Господом, или, если угодно, пред совестью природною своей.
Дабы попасть в горизонталь, ни сил, ни мужества не нужно — надо просто распуститься, рассупониться, расслюнявиться и плыть по воле волн.
Христианин же держит и выверяет себя по вертикали веры — для этого ему приходится собирать и укреплять себя каждый день, ибо он, христианин, человек прямоходящий (Homo erectus); а ежели он и отклоняется порой от этой своей (и не только своей) вертикали, то, по крайней мере, знает от чего отклоняется.
Зло — всего лишь неизбежная погрешность, естественная ошибка подаренной человеку свободы, которая осуществляется им, конечным, а значит погрешным субъектом, в конечных реалиях конечной жизни. Но зло следует отличать от греха (хотя по-гречески грех — amortano — значит «промах, непопадание, минование цели»).
Если бедная старушка отрубит курице голову, дабы употребить сию птицу для естественного пропитания, она совершит вынужденное зло, но в телесных (падших) человеческих условиях оно не экспансивно, а незлобиво и смиренно; никому (казалось бы) от него хуже не будет (хотя кармическое утяжеление миру оно и прибавит)… Убивая птицу, старушка защищает свою Богом данную жизнь от голода и, надо полагать, не превышает при этом «пределов необходимой обороны». Старушка совершает зло, неизбежное в земных условиях борьбы за существование, — но греха на ней за это нет.
Грех выражается в нашем нежелании и неумении пользоваться свободой, даденной нам во исполнение себя пред Богом.
Надо уметь слышать Бога в себе, Который, соразмеряя в нас свободу с судьбою, результирует их векторными сигналами, образующими призвание, а через при-звание, через этот Божий в нас зов мы вольны осуществить или не осуществить потом Божий замысел о нас: первый путь — по вере, второй — по греху. «Всё, что не по вере, грех» (Рим., 14:23).
Когда Л.Н.Толстой разуверился в своём писательском призвании? — когда понял, не умозрительно, а непосредственно понял, что он умрёт, что и он, такой разгениальный художник, смертен так же, как какая-нибудь неграмотная старушонка, что, не умея подписаться, рисуеткорявый крестик…
Сосущая тоска вселенского одиночества настигает нас тогда, когда мы, изменяя себе, отпадаем от своего призвания, когда мы не в себе, а во грехе: а во грехе мы отторгаем от себя божественную составляющую собственной сущности и потому забываем о своём изначальном неодиночестве.
Иисус Христос пришёл, чтобы подтянуть до небес, распрямить человека до Бога. Христос пришёл, чтобы высветить новым светом мерцание Бога на земле, Который присутствует здесь и сейчас сосущим, зовущим зиянием таинственной бездны и попечением нашей к Нему устремлённости.
Первым прямоходящим человекам тяжко и больно было сие прямохождение не уронить на четвереньки; другим было полегче, — а третьи уж и вовсе не подозревали, что были времена, когда прямохождение было в диковинку.
«Были времена, когда времени не было» (Талмуд).
Христианские идеалы на земле в полной мере непостижимы и недостижимы: отсюда качанья и шараханья антиномических церковных весов из стороны в сторону — меж плотью и духом, меж деянием и смирением, меж противлением и непротивлением злу, меж благословением богатых и попечением о нищих и т.д. Чем идеальнее та или иная религия, тем она отвлечённее и красивее, но тем и больше опасностей таит она для тех, кто, не успев окрепнуть душой, соблазнится её небесным (не земным!) совершенством.
Христос попрал мораль и право, святыни и ценности человеческие, чтоб люди встряхнулись, «вышли» из себя и узнали святыни и ценности трансчеловеческие, которые однако исконно присущи человеку в качестве его потенциальной (свёрнутой) открытости и неконечности.
Осознание человеком своей конечности возможно только потому, что он может выйти за её границы и посмотреть на неё со стороны, со стороны своей сверхчеловечности, вечности, которая являет себя через его духовную и сокровенную связь с бытиём и Богом.
Человек открыт и незакончен не только духовно, но и биологически.
Духовное и биологическое в человеке взаимообусловлены друг другом, но не прямо- или обратнопропорционально, а неким более сложным образом.
Жизнь на Земле есть опосредствованная человеком актуализациябытия. Иисус Христос есть непосредственная актуализация Бога (до Голгофы — актуализация бытия в Боге, после Голгофы — Бога в бытии).
Человек есть непосредственная актуализация бытия (горизонталь) и опосредствованная Христом актуализация Бога (вертикаль). В этом смысл крещения человека Христом.
Фридрих Ницше констатировал не смерть Бога, а чаемую им смерть униженного, заниженного человеком бога, бога утилитарной культуры, морали и права (бога «человеческого, слишком человеческого«).
Представим себе, что после очередной мировой войны человечество полностью погибло. Совершенно ясно, что и после этого бытиё будет так же (так, да не так) пребывать в «бесчеловечном» мире, но только потеряет свою центрированную актуализацию в человеке. А уж Богу и сам Бог велел обходиться чем Бог пошлёт — Он есть с чем угодно и без чего угодно.
Человек распят, раздираем меж бытиём и богом, но и связывает их собой — связывает этим кровавым своим раздиранием.
Своим непосредственным посредничеством — и здесь произошёл невероятный онтологический скачок, переворот — Христос сораспял человека с Собой, возвысил его до Себя и тем самым тотчас непосредственно связал его с Богом.
Самое интересное, что человек был связан с Богом именно через Христа ещё до непосредственного исторического прихода Христа: отсюда все ожидания Мессии в Законе и пророках.
Откровение Христово — синхронично.
Обречённый на распятие, Иисус Христос всё-таки сумел — успел — связать человека с богом один на Один, подобно тому, как погибающий на поле боя связист успевает за мгновение до смерти, а то и в самый её момент соединить оборванные провода меж тылом и фронтом.
Неизбежный приход Мессии был обусловлен предельностью заинтересованности в Нём, ультимативностью ожиданий Его прихода. Другими словами, всё возможно, стоит только захотеть, но не нарочито и рационально, а по-детски легко и естественно, захотеть без желания достигнуть цели, а непреднамеренно имея эту цель в себе как мировую данность, то есть в свёрнутом, снятом виде (т.е. как бы случайно, ненавязчиво надобно совпасть с мировым консенсусом, а на это способны либо люди, достигшие сверхсознательного просветления, либо люди, не достигшие ничего).
Стоит лишь захотеть, и пойдёшь по воде. Стоит лишь захотеть, и сдвинешь горы.
По вере воздастся. Да не всякому по силам вера сия — вера, не требующая видимых усилий.
Всякое рождение и рост рождённого сопровождается деградацией и гибелью корневых оснований этого рождения. В этом — элементарная диалектика всякой эволюции.
Иисус эту диалектику перевернул, углубил и освежил космологическими аллюзиями седой древности, не жизнью (как в природе), а собственной смертью смерть поправ (отрицанием отрицания).
Сын Божий пострадал ради торжества Отца. КронаДрева Жизни приняла погибель ради корней, ради обнажения извечных, корневых смыслов.
Сыновним животворением — кроной — павши на истерзанную землю, Христос связал её с небесами — встопорщенными корнями — новым узлом, узлом Своего Креста.
