В эпоху ледникового периода многие животные вымерли от неожиданного холода. А те, что пока ещё жили, старались как-нибудь приспособиться к изменившимся климатическим условиям. В том числе и древние иглокожие свиньи. Днём они бродили по округе в поисках пропитания, а по ночам, когда становилось намного холоднее и жуткий мороз гнал их к своим соплеменникам, они сбивались в небольшие группки и устраивались на ночлег в каких-нибудь более или менее укромных местах. Жизнь заставляла их объединяться друг с другом, «чтоб не пропасть поодиночке«, да только острые иглы, растущие на поверхности тела этих реликтовых свиней, невольно ранили кожу каждой близлежащей свиньи и мешали их взаимному обмену жалкими остатками своего драгоценного тепла. Уколовшись о товарища, каждая из свиней поначалу с визгом отшатывалась в сторону, но при этом быстро снова замерзала так, что вынуждена была снова придвинуться к своему не менее колкому соседу, чем она сама.
Судьба предоставила им парадоксальный, но неизбежный выбор: либо погибнуть, замёрзнув, как уже замёрзли сотни видов животных на обледеневшей планете Земля, либо, с болью, но и надеждой претерпевая тернии ближних своих, всё-таки попробовать как-нибудь выжить. Им пришлось выбрать второе и научиться молча выносить боль от никогда не заживающих ран, чтобы не дать в себе угаснуть драгоценному дару жизни, какой свиньи-собратья передавали друг другу слабым теплом собственных тел, покрытых острейшими иголками, какими Господь наградил их для защиты от коварных врагов, по иронии судьбы, уже исчезнувших с лица Земли. И случилось чудо — иглокожие свиньи выжили.
Мораль сей басни такова: выживают лишь те взаимоотношения, при которых каждый снисходит к природным недостаткам ближнего своего и в ответ ожидает того же, когда у каждого в приоритете взаимное друг к другу уважение, надежда и терпение. Бог терпел — и нам велел.
Жизнь в обществе основана на стандартах и стереотипах, на общих представлениях о том, что хорошо, что плохо, что приемлемо, что неприемлемо, что прилично, что неприлично. Как правило, у нас имеются отношения не между людьми как таковыми, а между условными, образными представлениями людей друг о друге — между разными сослуживцами, начальником и подчинённым, мужем и женой, между странами и народами, родителями и детьми, покупателями и продавцами, кредиторами и должниками, между водителями и гаишниками, между одним человеком и другим человеком, между стариком и юнцом и т.д. Все эти виртуальные представления суть симулякры, нереальные мыслеформы, демпфирующие реальную встречу человека с человеком, реальный диалог между ними. Эти дурацкие придумки накручивают и раззадоривают сами себя такими же придуманными страхами и опасениями, и в результате неизбежно порождают конфликт. А у конфликта на все вопросы и проблемы нашей повседневной жизни всегда наготове самые простые ответы и советы. А уж в обществе, постороенном по шаблону респектабельности, где главой всему является соревновательная конкуренция, естественным образом сопряжённая с завистью, жадностью, стяжательством и агрессивностью, эти ответы и советы чреваты если и не кровью, то всем набором негативных чувств и состояний, какие только существуют в природе.
Только одно может нас освободить от такого безрадостного положения вещей — духовная бедность, отказ от эго-ума, от участия в этой безжалостной борьбе за высокое положение в обществе, а стало быть и от реальных идеалов этого общества. Для этого достаточно просто целостно понять его подлинную внутреннюю структуру, механизмы его влияния и управления, его институты и элементы и по возможности уклоняться от его соблазнов и слишком назойливого воздействия. Отказаться от своего тщеславного рвения, от соревновательного зуда, саморекламы и загребущих мечтаний. Принять то, что есть, смириться с этим, перестать искать для себя лучшей жизни, жить здесь и сейчас, не забрасывать в мифическое будущее удочку своих желаний. Это и означает стать нищим духом — остановить свои судорожные тщеславные устремления, а значит выйти из зоны конфликта (и в тоже время из зоны привычного комфорта), внешнего и внутреннего, отпустить, позволить миру и себе самому быть тем, чем они являются сами по себе, сдать себя на поруки реке жизни (на волю Божью), обрести мир и покой внутри себя, а стало быть и вне себя… Это вовсе не значит, что мы должны жить унылой растительной жизнью или плыть по течению обстоятельств безвольной, безжизненной щепкой. Нет, наоборот, освободившись от внешних влияний и обретя внутренний покой и тишину, мы становимся энергичными и живыми, подвижными и полными сил, которые при этом в нас буквально удесятеряются. Если мы от чего-то психологически зависим, наша жизненная энергия тратится на поддержание этой зависимости, а если учесть, что у большинства современных людей таких зависимостей — вагон и маленькая тележка, — практически вся энергия жизни таких людей буквально умирает в них, в порождённых обществом ритуалах, привычках, пристрастиях (к коим можно отнести весь наш устоявшийся образ жизни, все «дары» цивилизации и культуры). Зависимость от любых стимулов и посулов, соблазнов и привычек, обычаев и ритуалов, внешних или внутренних, лишает наше сознание свободы и самостоятельности, делают его бесчувственным и тупым, лицемерным и предвзятым, слабым и трусливым, трафаретным и нетворческим.
Очень трудно сегодня жить в нашем обществе и быть свободным от его соблазнительных стимулов, исходящих от церкви, семьи, школы, банков, клиник, аптек, от всеобщего курения, алкоголя, наркотиков, экзотических продуктов питания, от фэшн-индустрии, фитнес-индустрии, навороченных дивайсов, гаджетов и прочих облегчающих жизнь машин, безумного ассортимента товаров в бесчисленных магазинах, от словесных масс масс медиа, завлекающих ежедневными сенсациями, исходящих от рекламы, увлекательных придумок учреждений досуга и массовой культуры… Это ловушка, западня, капкан, который что-то посулив, взамен призван забрать, отнять всё, например, жизнь маленькой мышки или мощного кабана.
Освобождение от любой зависимости требует целостного — беспристрастного, вне полярных категорий и привычной логики ума — понимания этой зависимости и приятия реального положения вещей. Для такого целостного — изначально незаёмного и чистого — понимания надо отказаться от заведомо фрагментарных подсказок своего егозливо-хитроловкого ума, предубеждений своего «я», своего опыта, своего так называемого здравого смысла, надо снова стать ребёнком и «нищим духом», ибо их есть Царствие Небесное… Такое целостное восприятие возможно лишь тогда, когда мы целиком находимся здесь и сейчас, когда мысль, по определению продуцирующая иллюзорные представления и проецирующая их в уже несуществующее вчера и в ещё несуществующее завтра, отступает на задний план нашего сознания, обретающего чистоту и покой медитативной tabula rasa... Тогда отступает трение и конфликт, тогда наша энергия не растрачивается на поддержание традиционных взаимосвязей — своих и общественных, внутренних и внешних. Не надо никому угождать, кланяться авторитету, лицемерно с чем-то соглашаться или от чего-то отказываться, во что-то верить или не верить, лелеять батарею напрасных надежд, казаться, а не быть…
Отказавшись от простодушного, детского, непосредственно-бездумного восприятия вещей как они есть и начиная сравнивать их с идеально-умственными образцами, мы неизбежно порождаем трение сих представлений друг о друга, их соревновательно-сравнительный конфликт, что тянет за собой цепную реакцию всё новых и новых конфликтов, прогрессию которых с каждым разом потом всё труднее и труднее будет остановить. Конечно, такая бесконфликтная жизнь доступна не всякому и достигается годами медитативной практики…
Отказавшись сравнивать себя с другими, вы вдруг оказываетесь тем, что вы есть на самом деле. Тем, что вы есть целиком. Если вы начнёте сравнивать, вы мигом потеряете эту целостность, ибо сравнение всегда начинает делить вас на различные ваши составляющие, на отдельные ваши параметры. Например, параметр роста: ростом вы ниже, чем Х, но зато выше, чем У. Или другой ваш фрагмент — ум: вы явно умнее, чем Х, но зато последний явно вас красивее, чем удачно компенсирует в себе недостаток ума… А эта сволочь Z — такой богатый, что может позволить себе купить такой особняк, на какой мне заработать двух жизней не хватит, на Канарах, гадёныш, по полгода прохлаждается, пока я тут на работу спозаранку пешкодралом шкандыбаю по грязи…
Сравнение, зависть, желание порождают в нас противоречия, борьбу мотивов, конфликт раздвоенности между полярными оценочно окрашенными определениями-представлениями: «бедный — богатый», «красивый — некрасивый», «модный — немодный», «винтажный — дешёвый», «молодой — старый», «умный — глупый», «престижный — непрестижный», «правильно — неправильно», «хорошо — плохо», «морально — аморально», «выгодно — невыгодно», «здоровый — больной», «добропорядочный — наглый»…
На протяжении тысячелетий нам внушали, что текущая действительность убога и уныла, и поэтому мы все, как один, должны верить в идеал, диаметрально ей противоположный, и это-де поможет нам справиться с безрадостным настоящим. Но как показывает практика — это не работает. Практика, наоборот, показывает, что идеалы, верования, убеждения, принципы всегда неотвратимо ведут к болезненной раздвоенности, тоске, лицемерию, лжи, предательству, насилию, конфликту. Когда же вы не проецируете себя на противоположный вашей действительности идеал, а посредством целостного пребывания в «здесь и сейчас», не мудрствуя лукаво, сразу знаете как вам поступить в отношении того, что есть в этом «здесь и сейчас», этот иллюзорный крючок идеала, грозно висящий над вашим затылком, вам уже без надобности. И вы уже не порождаете и не мультиплицируете в себе и вокруг суету и смятение, волны энергозатратных метаний, когда хотите и начинаете что-то делать, и ваша медитативная целостность, ваша нерассуждающая внутренняя тишина становится залогом целостности всякого вашего действия.
Вот что пишет Пётр Алексеевич Кропоткин в 1909 году: «Через всю историю нашей цивилизации проходят два течения, две враждебные традиции: римская и народная, императорская и федералистская, традиция власти и традиция свободы. <…>
Мы присоединяемся к тому течению, которое ещё в двенадцатом веке приводило людей к организации, построенной на свободном соглашении, на свободном почине личности, на вольной федерации тех, кто нуждается в ней. <…>
В Египте цивилизация началась в среде первобытного племени, достигла ступени сельской общины; потом пережила период вольных городов и позднее приняла форму государства, которое, после временного процветания, привело к смерти страны.
Развитие снова началось в Ассирии, в Персии, в Палестине. Снова оно прошло через те же ступени — первобытного племени, сельской общины, вольного города, всесильного государства, и затем опять наступила — смерть!
Новая цивилизация возникла в Греции. Опять начавшись с первобытного племени, медленно пережив сельскую общину, она вступила в период республиканских городов. В этой форме греческая цивилизация достигла своего полного расцвета. Но вот с Востока на неё повеяло ядовитым дыханием восточных деспотических традиций. Войны и победы создали Македонскую империю Александра. Водворилось государство и начало сосать жизненные соки из цивилизации, пока не настал тот же конец — смерть!
Образованность перенеслась тогда в Рим. Здесь мы опять видим зарождение её из первобытного племени; потом сельскую общину, и затем вольный город. Опять в этой форме Римская цивилизация достигла своей высшей точки. Но затем явилось государство, империя и с нею конец — смерть!
На развалинах Римской империи цивилизация возродилась среди кельтских, германских, славянских и скандинавских племён. Медленно вырабатывало первобытное племя свои учреждения, пока они не приняли формы сельской общины. На этой ступени они дожили до двенадцатого столетия. Тогда возникли республиканские вольные города, породившие тот славный расцвет человеческого ума, о котором свидетельствуют нам памятники архитектуры, широкое развитие искусств и открытия, положившие основания нашему естествознанию. Но затем, в 16-м веке, явилось на сцену государство и… неужели опять смерть? <…>
Одно из двух. Или государство раздавит личность и местную жизнь; завладеет всеми областями человеческой деятельности, принесёт с собою войны и внутреннюю борьбу из-за обладания властью, поверхностные революции, лишь сменяющие тиранов, и как неизбежный конец — смерть!
Или государство должно быть разрушено, и в таком случае новая жизнь возникнет в тысяче и тысяче центров, на почве энергической, личной и групповой инициативы, на почве вольного соглашения. Выбирайте сами!»
Это всё, конечно, несколько наивно, в действительности развитие общества проходит намного сложнее и запутаннее: но вольно так говорить нам, вооружённым опытом ХХ века, вместившего в себя небывалые доселе преобразования и прозрения. Однако и посегодня мысли П.Кропоткина не потеряли ещё своего злободневного звучания — особенно для России, которая из-за своей многовековой привычки к рабству и централизованной власти всё ещё не может никак выбраться из-под развалин Советского Союза и терпит немалые тяготы и лишения, спеша заменить одну деспотию на другую…
Сегодня в России уже прорезаются некоторые анархические тенденции, о которых столь заразительно (хотя и подозрительно простовато) писал П.Кропоткин:
— делегирование областным центрам многих властных полномочий Кремля, ввиду чересчур явной неспособности последнего разрешить насущные проблемы многомиллионной армии своих обедневших по его вине граждан;
— развитие органов местного самоуправления на всех региональных уровнях вплоть до самой крохотной деревеньки;
— развитие разного рода коопераций;
— развитие сопутствующих городам садово-огородных товариществ;
— создание свободных экномических зон;
— появление независимых от государства научных, культурных и образовательно-просветительских организаций, институтов, университетов;
— создание общественных организаций по защите граждан от государственного произвола (комитеты солдатских матерей, общества по защите прав потребителей, заключённых, детей и т.д.);
— рост пацифистских настроений и числа отказов молодых людей от принудительной службы в армии;
— зарождение и развитие свободных провессиональных союзов, гильдий и иных независимых общественных образований «по интересам»;
— развитие мелкого предпринимательства;
— теневое противодействие налоговому экстремизму государства.
Поддерживая развитие в стране дикого монопольно-олигархического капитализма. при котором небольшая кучка олигархов, мафиозных (а также лишь отчасти мафиозных) деятелей и коррумпированных чиновников богатеет за счёт ещё большего обнищания основной массы населения, государственная власть вынуждает собственных граждан создавать не только легальные, но и теневые, неофициальные институты самоспасения и защиты от наглого разгула её бесчеловечных институтов…
П.А.Кропоткин не прав в том же, в чём не правы социальные утописты, революционеры и реформаторы-политиканы всех мастей, которые наивно полагают, что общество можно легко привести в состояние, соответствующее их идеалам, если избирательно и волюнтаристски что-то в нём разрушить, а потом столь же избирательно и волюнтаристски что-нибудь построить.
Но общество — более сложный живой организм («субстанциальный деятель», по терминологии Н.О.Лосского), чем любой отдельный человек, поэтому рационально и в деталях расчислить все ключевые факторы его действительного развития не представляется возможным, — и мы в этом прекрасно убеждаемся на собственном историческом опыте.
Всякая конечная система проходит стадии детства, юности, зрелости, надлома, старения и смерти — эти стадии тем очевидней, чем проще сама система, в более же сложных системах всё соответственно сложнее и запутанней (например, стареющая и, казалось бы, окончательно изжившая себя система вдруг снова оказывается в стадии розового детства или скачком обретает давно утерянную зрелость: всё это происходит по той причине, что сложные системы потому и сложные, что обладают богатым комплексом многоуровневых обратных связей. позволяющим ей, в частности, управлять и фактором собственного времени).
Ежели изъять из этой цепочки Промысел Божий, ничего не изменится… Промысел сей — вне всяких цепочек.
Первичность, конечность, каузальность — категории временные и пространственные. А Бог — вне времени и вне пространства, а значит Он — не причина ни чего… В Его власти может быть только то, что находится вне власти пространства и времени. Благодатным личностным началом и тремя ипостасными персонификациями Его наделили по слабости и боязни знать, всё время знать, насколько Он на самом деле безнадёжно бесчувствен, бесчеловечен и оторван от нас навсегда. Иногда нам кажется, будто Он согревает наши сердца, но это только потому, что нам очень бы хотелось, чтобы Бог был именно таким — нашим тёплым, пушистым и ласковым родственником, которого можно приручить и водить за собой на верёвочке… Нам приятно и уютно сознавать, будто мы в этом мире не одиноки, будто во всём есть наш смысл, будто мир лишь по-нашему целен, целестремителен и целесообразен, будто мы рождаемся не просто так, а для вечности и счастья (нашей вечности и нашего счастья) и будто умираем понарошку.
Всё это, однако, и так и не так. Все по-своему правы и в то же время неправы — ни для утверждений, ни для их опровержений в этой сокрытой от нас (от наших рационально-ординарных взоров) сфере не хватает оснований, слишком не хватает. Отсюда и все наши заскоки и перегибы — и в политике, и в религии, и в культуре, и в науке.
Спасает Откровение, которому не нужны никакие специально обусловленные основания, а тем более обусловленные нами…
Живое, здесь и сейчас творящееся искусство всякий раз заново обладает той неудержимо-спонтанной свободой и силой, каких всегда не достаёт лежащей в её основании культуре, ибо культура — это то, что силится обуздать, обездвижить и залить своей смолой, своим цементом буйную стихию природы: искусство же и есть сама природа, но — лишь пока творится. Обретая законченную форму и цепенея, оседая в диахронии культуры, искусство умирает.
Мы знаем по опыту, что слишком многие наши побуждения и соблазны на поверку оказываются мотивированными одними ложными иллюзиями, хотя из того же опыта нам доподлинно известно, что иногда мы всё-таки можем ускользать из-под бдительного надзора пространства и времени, — знать бы только когда и как. Человек по природе своей лжив и любит видеть то, что очень хочет видеть, и в результате зачастую видит то, чего в действительности нет (а есть только в его субъективной реальности): 99% показаний свидетелей явления НЛО оказывается либо самой обыкновенной сознательной ложью, либо ложью непроизвольной, основанной на болезненной одержимости, продуцирующей визионерские слухи…
Главный принцип всякой веры в том и состоит, что она зиждется на принципиально бездоказательных, произвольных допущениях. Но на таковых основано и всякое мышление вообще — так или иначе.
Единства, цельности и постоянства в природе нет, единства, цельности и постоянства хочет человек, хочет так же, как кошка или собака, слон или таракан, ибо всякое единичное природное существо осуществляет себя в сложном противоборстве со всем природным сонмом: сие противоборство порождается генетической программой осуществления данного организма, в котором нет никакого смысла, кроме генетической потребности осуществиться в соответствии со своей генетической программой…
Молодые теологи зачастую начинают с разработки собственной теодицеи (как, например, П.Флоренский).
Физики, офтальмологи и художники знают, что даже цвет предмета есть оптическая иллюзия, психосоматический мираж, а в итоге — предмет веры. Но в этом своём иллюзорном качестве он всё ж таки — тоже — есть. И на том спасибо.
Бог потому и Бог, что не может лишь одного: не быть Богом, даже если Его и нет.
Веры в Божью Благодать жаждет тот, кто хочет затеряться в ней, забыться, заблудиться, убежать от ужаса неведомого, от ужаса бессмысленности, от страха непредсказуемой жизни и предсказуемой смерти, — и чем сильнее он всего этого боится, тем скорее он поверит…
Кто очень сильно хочет увидеть НЛО, тот его увидит — будьте покойны. Кто жаждет и ждёт Откровения свыше — дожаждется, дождётся.
«Стучите, и откроется вам»… Сильнее стучите… ещё сильнее… ещё… ещё… головой стучите, головой…
…Узнал бы Ф.Ницше Православие, иначе бы заговорил…
Слюнтяйство декаданса возненавидел он, упадочность романса, бесформенный меон…
Будучи совершенно свободным от мира, Бог Благодатью Света Своего нездешнего с ним, с нами связан: но связан не так уж просто и явно — а связан лишь тогда, когда мы своим духом способны эту связь воспринять, усилить, овременить и распространить. Это есть принципиально двусторонняя связь. Хотя без нашего участия она всё равно существует, но существует неузнанной, неопознанной, неактуализированной, то есть так, будто её и нет вовсе… Поэтому в бытии это целиком наша связь, ибо способы, инструменты, языки для этой связи у нас и у Бога — разные (у нас бытийные, у Бога внебытийные).
В Откровении человек открывается, разоблачается, распахивается и перерождается пред Светом Благодати Божией, отбрасывает от себя мусорные завалы века сего, обнажает горе своё сердце, которое вдруг обновлённо вспыхивает в этом благодатном Свете, — вот тогда-то человек и обнаруживает, распознаёт в себе и вне себя золотую нить этой своей связи с Творцом Небесным, Которого логически и онтологически нет здесь, в этом мире, и именно поэтому, вопреки бытию и небытию и помимо них, Он в сердце нашем изнутри — горит!
Откровение — это реальное чудо, которого по земным меркам не может быть, поэтому оно, по тем же меркам, есть иллюзия.
Изначально Бог творит из абсолютного Ничто относительное, ещё бесформенное и неопределённое, Нечто (из укона — меон), из которого дополнительным «да будет!» творит уже (но не буквально Сам, а посредством спонтанного развёртывания порождённых Им потенциальных идей-волевых актов) новые — наши — формосущностные конкретности, каковые, в свою очередь, тоже не стоят на месте, не застывают раз и навсегда, а на своём иерархическом уровне продолжают творение Божье согласно Свету и Промыслу.
…П.Флоренский пишет, что католичество — вера, по преимуществу, зрительная, а протестантство — слуховая и что, мол, Православная Церковь оба эти восприятия в себе органично объединяет…
Католичество, боясь еретического инакомыслия и потери церковного единства, требует от своих подданных беспрекословного повиновения. Протестантство же, боясь потерять интеллектуальную свободу, предоставляет своим приверженцам одну только Библию и ничего кроме Библии как голого текста с набором умных фраз, которые каждый волен трактовать как хочет и на основе которых каждый волен верить как сможет.
Католичество даёт церковное единство, но — лишает интеллектуальной свободы. Протестантство даёт интеллектуальную свободу, но — лишает церковного единства.
Православная же Церковь предполагает соборность как органическое сочетание церковного единства и интеллектуальной свободы на основе духовно-мистической любви к Богу, к Его истине и всем Его созданиям.
Живой, реальный и полнокровный синтез всех антиномий, земли и небес, пути горе и пути долу — вот что в единстве любви и свободы даёт (в идеале) Православная Церковь.
Всё, чем мы живём, содеяно по воле Божьей, но Богу нет до нас никакого дела, а если и есть, то вовсе не в нашем, человеческом, смысле, совсем не в нашем…
Элементы славянского и русского язычества, органично подстилавшие развитие национального характера, нашли своё своеобразное Софийное проявление в русском Православии…
Бога здесь нет, но есть Его преображающий фаворский Свет, Свет Святого Духа, Который невидим и неведом, пока мы, высшие творенья Божьи, немы, слепы и глухи, пока мы завалены мусором греховных страстей и устремлений, пока не готовы встретить Его во всеоружии безоружного, обнажённого сердца, омытого вышней Любовью, и — прозреть…
Встреча может и не состояться, но от нас требуется одно — готовность к ней…
Мысль, чтобы двигаться, жить, требует аналитического разделения, элементирования и поляризационного расчленения объекта — дедуцировать ей, скальпелем заострившись, органичнее, то есть посредством лишь одного разума она, собственно, ни на что иное и не способна: чтобы индуцировать, обобщать, ей, по меньшей мере, не обойтись без подключения интуиции, а интуиция волей-неволей выводит её на религиозные рельсы… Поэтому учёный-позитивист чувствует себя в своей тарелке только тогда, когда раздирает алгеброй гармонию нераздираемого единства…
Бог ведь, по сути, раскрыл Себя нам, сотворив нас со всею природою нашей: невероятно чудесное совершенство, явная (прозрительными временами явная) телеологичность и целесообразность всего нашего мира будто подсказывают нам, что ведь это всё неспроста, что Богу это всё было, есть и будет очень нужно. Мы — Божья нужда, надежда и Божье Откровение. Бог содеял нас сверхвременными и сверхпространственными деятелями, способными творить собственную разумную реальность… А когда мы стали забывать о Нём и о своих божественных возможностях и долгах, Он послал к нам на распятие Сына Своего Единородного, именем Которого мы созидаем уже здесь, на земле модель Царства Божия — Церковь Иисуса Христа…
Нужда Создателя в творении — спонтанна, бескорыстна, безначальна, непринуждённа и вольготна, как всякое творчество. Но всякий настоящий художник знает, что подлинное творение, созидаясь, само уже себя творит — София, мировая душа (Логос) водит рукою художника, развёртывая отпущенную на волю пружину идейно-безумного потенциала. И вот картина написана — присутствует в ней художник или нет? И да, и нет: материально, реально — нет; духовно, мистически — да. Степень этого присутствия зависит от слагаемых, производных сего творения (произведения) — от силы замысла и вдохновения, от инструментов и материалов (кистей, красок, холста и т.д.) и прочих сопроводительных условий, но также и от зрителя и оценщика (критика, галерейщика), каковые суть сотворцы творения сего… Художник прощается со своей картиной, — и она начинает свою самостоятельную жизнь. В Лувре повесили Леонардову «Джоконду», и она преобразила и продолжает преображать и Лувр, и его посетителей — она живёт и творит, будучи однажды сама сотворённой… Вот так и мы… Возможности наши суть божественные, а точнее богоподобные, возможности, подаренные нам свыше просто так, но чаще всего мы наплевательски, без должного уважения к ним относимся: мы заданы себе на подержание для неустанного, неусыпного воплощения собственного творчества, собственного света — в этом наше богоподобие…
Не надо человека сужать — он потому и человек, что нечеловечески (богоподобно) широк. Вот только он и без того сам себя то и дело сужает. И падшесть его здешняя, скрижалями удостоверенная, стреноживает его и корёжит жестоко… А в искорёженном сознании человека божественное то и дело мешается с дьявольским — и образуется дичайшая каша, месиво, производящее тьму ценою Света. Смирение смиренью рознь. Тупорылый фатум Провидению и Промыслу Божьему рознь.
Греховная падшесть — это безвольное подчинение всякой контингентной внешней и внутренней силе, морок творческого бессилия, жалкое смирение пред плоским детерминизмом века сего, душное духовное рабство, «обморок свободы» (по выражению С.Киркегора).
Православие по самой своей природе требует интуитивного творчества (реализуемого на пересечении интуиции интеллектуальной, чувственной и мистической), основанного на неразрывном качественном двуединстве трансцендентного и имманентного.
Мы потому и можем переживать свою богооставленность столь остро и мучительно, что мы и вправду оставлены Богом здесь, в этом мире на собственное — богоподобное — попечение. Однако лишь только мы начинаем это своё дремлющее до поры богоподобное творчески воплощать, осуществлять, тяжкое чувство богооставленности нас покидает. Вот и всё.
…Впрочем, одинаковое Спасение достойных и недостойных, верных и неверных, святых и грешников в Царстве Божием вовсе не абсурдно: милость Божья больше, всеохватней, сильнее и непостижимей милости всякого земного суда… А чтобы гневаться и карать, жечь и пытать, для этого не надо быть Богом, для этого достаточно быть только человеком, до к тому же ещё мстительным, злобным садистом…
Посеявший ветер демонической стихии, пожинает бурю и теряет тонкость и точность восприятия.
Хотя и без тьмы демонизма нам ведь тоже никуда — свет ведь светит во тьме, препобеждает тьму, низводя её до фона. Гностическое противоборство полярных элементов и антиномий приводит к рождению времени, всех видов движения, истории…
А носителей преобладающего демонизма надо искренне пожалеть — никто не страдает от него больше них самих: потому, видать, Ницше и ценил больше всего именно автострадание, противопоставляя оное со-страданию.
Свой антихристианский пафос Ф.Ницше, как ни странно, во многом основывал на редукциях болезненно-мазохического Б.Паскаля и занудно-дидактичного Л.Н.Толстого (с его псевдоблагостной смиренностью, сусально-показным добрячеством и лицемерной критикой половой жизни). Все трое были терзаемы собственным демонизмом, но справлялись с ним по-разному.
Надо всё-таки признать, что психоанализ (в его развитии от З.Фрейда через К.Юнга к Э.Фромму) в ХХ веке всем нам здорово помог лучше себя понять и с собой управляться.
Психоанализ раздвинул духовный контекст. И снова — на новых основаниях — свёл нас с Востоком.
Одни и те же слова можно понимать по-разному — важен контекст, в который они включены.
Л.Толстой пишет всё как будто очень правильно и гладко — слишком уж, стерильно правильно и гладко. Но меж его умилительно благостных строк незаметно просачивается какая-то очень уж бледненькая и чистенькая неправда, противная вольному и далеко не сусально-благостному духу Христа и всего христианства. Что же это за неправда? — Тщательно, скорее всего даже бессознательно, скрываемое лицемерие, которое подспудно расцветает в липкой атмосфере славословий и всеобщего почитания.
Всё дело в том, что Толстой, возненавидев искусство, вдруг искренне озаботился благородной миссией просветителя заблудших народов, миссией пастыря всея земли. К тому же, при всей его несомненной писательской гениальности, он не был одарён прозрением иррациональных, духовно-мистических глубин, способностью к высокому абстрагированию, явно страдал недостатком юмора и избытком утопического реализма. В результате его проповедь (вне зависимости от того, выпадает она из православной ортодоксии или нет) сводится к унылому горизонтальному морализаторству, лишённому подлинных духовных взлётов и откровений и напоминающему трезвую добропорядочность друзей Иова…
Другое дело, что надо, конечно, понять ситуацию столетней давности, когда люди с радужными надеждами смотрели в грядущий век, когда ещё только зарождались слабые ростки современного гуманизма, одним из провозвестников которого Толстой как раз и явился: не его вина, что этот гуманизм не оправдал потом всех наших надежд…
Всяк делал своё и по-своему правое дело — и Ф.Ницше, и Л.Толстой (а мы, конечно, тоже пристрастны и предвзяты — к ним обоим; но на то мы и вольные эссеисты — что взбрендит в голову, то и несём).
После Ф.Ницше и Л.Толстого Библия (а особенно Новый Завет), кажется, совсем уже окончательно оторвалась от своей сакральной, религиозно-ритуальной первоосновы: мирские философы и лингвисты набросились на неё, аки коршуны. И это тоже, с одной стороны, нагружает сугубо религиозный текст ложью неправомерного обмирщения, но, с другой стороны, к этому ведь приводит всечеловеческая, наднациональная, надконфессиональная открытость Нового Завета, который самым решительным образом порывает с уютным приделом религиозно-богословского круга, отчего и не принял его иудаизм, вполне справедливо распознав в нём опасные тенденции к обмирщению (хотя если рассматривать его чисто технически и текстуально, становится видно, что он целиком основан на выделении и модернизации тех позиций, которые уже содержались в Законе, Пророках и Талмуде).
Иудаизм основан на сильнейшей общинно-родовой и духовно-культурной укоренённости, не только детально регламентирующей образ жизни каждого члена общины, но и наделяющей всякое малейшее движение этой жизни особым духовно-мистическим смыслом. К тому же, известный национально-религиозный изоляционализм иудаизма (как и иных национальных религий) вполне объясним защитной реакцией культуры, носителем которой является в течение многих столетий нещадно истребляемый и отовсюду гонимый народ.
И тут приходит никому не известный босяк, ходит по улицам, домам, синагогам и настойчиво, назойливо, беспардонно проповедует откровенную ересь («нормальные» еретики, наоборот, покидали сёла и города, селились где-нибудь на стороне, и поэтому отношение к ним было сравнительно терпимое), посягая на привычный уклад правоверных иудеев, смущая умы и сердца…
Психическая субстанция — слишком тонкая материя, всякое насилие над ней, хоть со злыми, хоть с добрыми намерениями, чревато пагубными последствиями.
От назойливых морализаторских наущений добра в мире не прибавится. Человеку надо вздохнуть свободно, избавиться от суеты и чрезмерных повседневных тягот, и тогда он начнёт просыпаться для Духа, тем быстрее начнёт, чем меньше его будут нравоучить и толкать то в бок, то в спину, то в живот… Не надо задалбливать человека своим всемирно-историческим добром. «Спасись сам, и вокруг тебя спасутся тысячи». Поставь себе всемирно-историческую задачу — устроить мир и доброе согласие у себя в семье. Не учи тёмного и чумазого — он такое знает, что тебе и во сне не приснится, — плевать он хотел на твою учёную гениальность: пройди с ним сначала по его дорогам и тогда, может быть, получишь право его учить… Л.Толстой, в конце концов, это понял, начал подумывать о том, чтобы уйти в народ, но долго не решался, а потом всё-таки решился, бросил барский дом, ушёл тайно и налегке, как простой бродяга, сел в поезд, но… через несколько дней простудился и помер…
Мир упорядочен, структурирован хотя бы уже (в том числе) и потому, что на всякое «Да» всегда есть своё «Нет», и наоборот, и не только столь однозначные, но и амбивалентные, усложняющие мировую структуру противоречия находят в ней своё место: например, между Да-да и Нет-да…
Ф.Ницше хоть и клеймит немцев за их недостаточные позитивизм, твёрдость, мужество и научность, но делает это как-то очень уж риторически и неконкретно, однако мы сейчас не об этом, а о том, что его критика христианства сама по себе заражена изрядной долей тевтонского запала, когда он, вооружившись надуманной «волей к власти» (унаследованной от «воли к жизни» А.Шопенгауэра), «высосанной» из заурядного стремления к осуществлению себя, и пристрастно-яростным напором, с лёгкостью перепрыгивает несуразные пропасти, наспех замаскированные разноцветными нитками, какими он лихо «шьёт» к своим вполне резонным и корректным доводам абсолютно непозволительные для любой науки (а он демонстративно заявляет о своих претензиях на научность) подзаборно-площадные приговоры и восторженно-клеветнические гиперболы… Особенно странно, что Ницше, забыв вдруг на время о безумии своего дионисийства, негодует на известные парадоксы христианства и на отсутствие в нём заурядного земного реализма и трезвого практицизма, — вот уж поистине немецкий подход, с которым даже не хочется спорить, настолько он в данном контексте наивен и смешон…
Короче, когда ему надо что-то доказать, он сваливает что ни попадя в одну кучу, доводит себя до белого каления и, будто взгромоздившись на бешеную кобылу, несётся во весь опор не разбирая дороги, и, уж конечно, вызывает неподдельное восхищение — самим этим своим тевтонским, эпатажно-экзальтированным аллюром.
Идя по кругу, сталкивая лбами и чуть ли даже не меняя местами Ф.Ницше и Л.Толстого (потому что они на самом деле близнецы-братья), мы наконец констатируем главное: первый, будучи смиренником, сделал себя бунтарём, а второй, наоборот, будучи бунтарём, сделал себя смиренником. По этой же причине первый стал по преимуществу художником, а второй перестал им быть. Как бы там ни было, оба совершили эпохальные прорывы в амбивалентных своих ипостасях, а по поводу христианства пересеклись в одном общем для обоих пункте — в критике земной церкви.
Только тёмный, слабый и мнительный правитель может требовать от своих подданных беспрекословного, слепого подчинения и грозить им всевозможными напастями, ежели они посмеют усомниться в его богоданном могуществе.
Всевышний, ежели Он есть, вряд ли настолько же тёмен и глуп, как этот вполне земной и по-земному понятный правитель…
Человеку самому давно пора поставить себя на место: он и не сверхживотное, и не сверхчеловек. Человек — «культурное животное», животное со своим особенным языком и своими особенными, творческими, возможностями, свойственными его виду, а по сути — последней и честной сути — он просто другое животное, такое же другое, как кошка по отношению к воробью, или воробей по отношению к таракану: у каждого из этих животных свои языки и свои особенные возможности.
Не надо максимума веры, проявляемого в подвиге, совершай хотя бы крохотные сдвиги в душе своей в сторону от узкобиологических запросов: захоти захотеть освободиться от загромождений, выстроенных утробной жадностью твоей, человек…
Да живите вы как хотите, верьте во что хотите, вы свободны, — говорит нам Христос, но мы боимся быть свободными, нам слишком сие слабо: именно поэтому и создаём мы себе многочисленные социальные институты и искусственные обязательства. Ведь нам прекрасно известно — дай мы себе свободу от сих наружных вожжей и подпруг, мы такого понатворим!..
Неверие в свою изначальную природную свободу есть неверие в свою ответственность перед лицом нечеловеческой — сверхчеловеческой — природы. Грех=страх.
Однажды отделившись, особо обособившись от природы (рая), человек оказался подвешен в некоей безопорной пустоте, «вброшен» в некий безумный вакуум ночи, отчуждён от мировых первооснов: отбился от своего прежнего — животного — стада и ни к какому иному по-настоящему, душевно, тепло и уютно так и не прибился. Некая безродная неудобность, неловкость, несоразмерность поселилась с тех пор в человеке, будто он инопланетянин какой, — то он мёрзнет слишком, то ему чересчур жарко, и еда ему здешняя как-то не очень подходит, и болезни всё какие-то его одолевают, и любить ему как-то не очень удаётся, всё он куда-то рвётся, да вот только сам не знает куда, захочет одного, а получается другое, столько он всего напридумывал, наизобретал, но нет у него счастья, а если и есть, то ненастоящее, выдуманное, изобретённое за неимением того, всецелого, вольного счастья, о каком он уже теперь и мечтать забыл — притерпелся, но как же, бедняга, скукожился, скособочился от страданий-то своих, глубоко внутри запрятанных и давно, слишком давно уже ему привычных…
«И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его» (Быт., 1:27) — ах, нынешнему скукоженному человеку всё это кажется сказкой, обманкой туфтой, в которую верили глупые, недалёкие прадедушки и прабабушки, которые слишком теперь далеко… И чего это М.Лютер, С.Киркегор, Ф.Достоевский, Л.Шестов бились головой о стену, громы и молнии метали пред человеком, Богом и — за Бога?!
Да, конечно, «награда на небесах» потом нас будет ждать за земные страдания наши… Но прежде мы здесь должны с собой разобраться: невелика заслуга — страдать попусту, неизвестно за что, почему и как. Да и нет на земле человека, который когда-нибудь так ли, сяк ли не страдал… Но если уж страдать, то лучше — по делу, «в десятку», за великое, достойное событие или предприятие, страдание за которое будет уже тогда работой, служением в радость, а не просто страданием ущемлённой дверью кошки. Глупо страдать — глупо. Это всякий может. А ведь страдание — это, в этимологическом смысле, страда, радение, радостное служение, то есть полезная и вдохновенная работа.
Очищенный, омытый, отпаренный, облегчённый от шлаков своих человек просветлён, упокоен в Духе и розов, аки младенец, и беззаботен, аки птицы небесные, что не сеют и не жнут, а живут чем Бог пошлёт… Невозможно быть таким всегда, порхать беззаботной пушинкой по ветру… Но периодически, регулярно нужно очищаться, разоблачать свою душу пред Господом, или, если угодно, пред совестью природною своей.
Джидду Кришнамурти: «Творческий, счастливый мир без идеологий может возникнуть только через творческое осмысление себя».
Непредвзятое, чистое осмысление.
Наши мозги настолько приноровились к осознанному, а чаще неосознанному построению всевозможных систем и структур, что кроме придуманных нами символов и красивых проповедей мы ничего уже не можем воспринимать непосредственно (бессловесно) — ни свой собственный мир, ни уж тем более внешний.
Учения, школы, религии, идеологии (и прочие внешние — навязчивые — структуры) отнимают у человека возможность самостоятельного (чистого) мышления, с раннего детства всучивают ему (здоровому) костыли, с которыми он со временем свыкается, духовные мышцы его атрофируются; в нём утверждаются идеализм, догматизм, идолопоклонство — самые страшные человеческие пороки, от которых всё зло на земле…
28.10.93 (02-19)
Случайность и закономерность. Причины и следствия. Это ключевые проблемы бытия (пространства-времени). Сейчас, я вроде бы окончательно разделался со своим тёплым — человеческим — Богом, — совпадения-знаки Судьбы, что уже многие годы периодически случаются в моей жизни, в последнее время стали являться мне почему-то особенно часто. Совпадения на уровне отдельного слова. По каналам «человек — текст — человек», «человек — текст — радиоприёмник» (последний часто включён и служит как бы некой фонограммой бытия). Я читаю некий текст, и прочитанные мной слова одномоментно совпадают (буквально) с услышанным (от человека или приёмника).
28.10.93 (20-58)
Приторный метафоризм раннего Пастернака, Олеши, Бабеля — слишком, пожалуй, нарочит, он обманывает и льстит нам своими цветистыми одеждами, он запудривает мозги, не приближая, а отдаляя нас от загадочной и простой, хоть и не ведомой нам реальности. Слащавый антропоморфизм многих поэтов объясняется, впрочем, тем тотальным антропоморфизмом, что на столетия сковал всю эту нашу изжёванную испепеляющими изощреньями человеческую жизнь…
28.10.93 (21-13)
Вот и Юрий Михалыч Лотманскончался вчера (на 72 году): преодолел метафизику и съединился-таки с бессловесным бытиём, с запредельной реальностью, в которую, как в последнюю преграду, упирается измочаленный язык…
XXI век требует преодоления застойной метафизики, субъективизма, а значит требует — новой (смыкающейся обратной связью с античной) философии, такой философии, при которой вертикальная иерархия формализованных, изжёванных ценностей переходит в деиерархическую горизонталь, когда искусство становится если и не наукой в строгом смысле, то постоянным усилием впадения в органику, онтологию, становится философией (в хайдеггеровском смысле), «нулевой степенью письма», что в своё время гениально почуяли (пред-чуяли) славные наши обериуты.
(Это что же, смерти требует XXI век?.. Да, смерти, завершения измучившего нас опыта, самосожжения, дабы из пепла потом возродиться нам новыми и чистыми…)
29.10.93 (17-32)
Чёрные тараканы уже живут в моём приёмнике: раньше я думал, что они забредают туда случайно, как бы между делом, но потом убедился — нет, они обустроились там жить. Можно ли соотнести сей факт с их обострённым слухом? с тем, что приёмник почти постоянно работает? Ведь — с эдаким своим слухом — они могли бы прекрасно слушать музыку (и российские новости) на значительном от приёмника расстоянии… Может, они жрут пластмассу? Последнее вполне возможно. А к звукам приёмника (поначалу их пугающим) они давно адаптировались (как, впрочем, и к дихлофосу, которым матушка пыталась их травить, когда я уехал на сессию). Вот такие они — синантропные (с человеком т.е. сосуществующие) животные...
Выдёргивал сегодня свой очередной приватный зуб (остаток зуба) — четвёртый-верхний-левый.
Новая примета — помимо зубных страдальцев в стоматологическом зале ожидания томилось несколько цивильно прикинутых молодых людей с повреждёнными челюстями (коммерсанты): оборотная сторона коммерциализации времён очередной российской депрессии.
23.10.93 (01-48)
Усохшие остатки мозолей на моих отвыкших от физического труда ладонях уже сошли: закопали в земельку то, что от тётеньки Вали осталось. Поминки же послужили поводом для встречи с давно не видевшими друг друга родственниками (иных десятки лет не видел). Количество и разнообразие яств на этой тризне меня почему-то смущало…
23.10.93 (02-06)
Уж который день за хлипкой дверью моей каморки истошно орёт (мяукает) микроскопический котёнок, уязвляя совесть мою и высокомерное моё уединение — отъединение от внешних, бушующих за дверью трагедий… Но что я могу предложить ему — не воду же из моего специального отстойного ведра?..
Из приёмника — сладкие, неизбывные звуки Гаэтано Доницетти…
«И все они умерли, умерли, умерли»…
24.10.93 (14-35)
Вот оно, началось: за окном — первая настоящая позёмка метёт по крышам и недоумённо стынущей бледнокоричневой земле… Из щелей дряхлой, прогнившей оконной рамы тянет холодрыгой, стремящейся к супротивным щелям кургузой и хилой двери. Но сей сквозняк спасает меня от дымовой завесы, беспрестанно изрыгаемой моими чёрными курительными лёгкими.
Да, конечно, время — категория чрезвычайно относительная и во многом человеческая. Какое время у тараканов?..
Детишки чёрных тараканов (согласно БСЭ) взрастают в течение аж четырёх лет (с ума сойти!).
24.10.93 (14-52)
Юрий Карлыч: «Писать можно начиная ни с чего… Всё, что написано — интересно, если человеку есть что сказать, если человек что-то когда-то заметил».
А Виктор Борисыч: «Надо писать лишнее».
То бишь — дело своё надобно делать без нарочитого пережима, но в то же время и без недожима, то бишь — в собственную силу, меру, как тянет, манит, блазнит, аки чутьё ведёт непреднамеренное. Хотя… стоит ли тут мудрить? Бросаешься в омут — и всё: чем сильнее, чем безнадёжней затянет, тем лучше.
«Утром сей семя твоё, и вечером не давай отдыха руке твоей, потому что ты не знаешь, то или другое будет удачнее, или то и другое равно хорошо будет» (Ек., 11:6).
Один из новых способов облапошивания, процветающий нынче на главной улице Москвы. Припася жертву у пункта обменавалюты, развесёлый чувак в розовом артистическом пиджаке идёт за ней, например, вниз, к Центральному Телеграфу, потом как будто невзначай догоняет, артистически нагибается, показывает жертве пачку долларов и рублей, перевязанную чёрной аптекарской резинкой, делится неподдельным удивлением по случаю этой якобы счастливой находки, тут же деланно и поспешно маскирует, конспирирует эту свою нарочитую радость, вот, дескать, случалось, говорит, терять, а вот находить не приходилось, надо же, дескать, как повезло, давай, говорит, никому не скажем, давай пополам, пойдём потихлоньку за угол, чтобы, дескать, никто ничего не заметил…
Заходят за угол у Моссовета, только якобы собираются делить, как к ним тут же неизвестно откуда подбегают два шустрых и суетливо обеспокоенных амбала, артист в малиновом пиджаке прячет деньги в карман, а бугаи, как бы между прочим, спрашивают, не находили ли они деньги, доллары и рубли, перевязанные чёрной аптекарской резинкой, на что ответчики дружно разводят руками, какие деньги, Боже упаси, а каратисты, не теряя времени даром, уже требуют, давайте, чуваки, по-мужски, покажите, какие у вас есть деньги, нет ли наших, а бедная жертва, охваченная страхом и стыдом, мысленно благодарит Господа за спасение от грешного деяния и с торопливой готовностью демонстрирует ушлым проходимцам свою собственную кровную наличность, каковую те берут, разглядывают, а потом вдруг бац! и — проходными переулками — молниеносноисчезают в неизвестном направлении (и сиреневый пиджак с ними), а жертва между тем впадает в ступор, хлопает глазами, а когда смекает что к чему — уже поздно, поезд ушёл, ищи-свищи…
