Бодрящий морозец. Любуюсь открывающимся передо мной слегка заснеженным полем.
Справа — небольшая гора в виде как бы кресла или стула, то есть состоящая из более высокой (слева) части и более низкой (справа).
Один чувакбодро лезет на более высокую часть горы, и я мысленно ощущаю, что делать это ему очень даже весело и легко…
Вдруг в воздухе слева появляется реактивный истребитель, который, покачав крыльями, виртуозно пролетает над правой (более низкой) частью горы, слегка её даже задев…
Сидим с братом Женькой на корточках через дорогу от гастронома №22, из которого вызмеиваются наружу две-три очереди…
Вдруг мне на левую часть головы падает сверху увесистый каменюга: мне очень больно, и я набрасываюсь на брата с несправедливыми упрёками и даже бью его… Брат же как может уклоняется от этих моих ударов, пытаясь уберечь от них не столько, может быть, себя, сколько большую профессиональную видеокамеру, которую он бережно держит объективом вверх…
То ли ворон, то ли сокол, то ли даже коршун, надёжно закрепившись на моём левом плече, острым своим клювом нагло и жадно хватает меня за нос — что за безобразие!? — я пытаюсь отмахнуться от настырной птицы: и продолжаю отмахиваться, проснувшись посреди ночи…
Выбираюсь из сухого бункера под дождь, чтобы поймать голубя к ужину: представители сего птичьего вида крутятся у меня под ногами в достаточном количестве — и дикие, и городские. Один из голубей — в белых пятнышках — привлекает меня: пытаюсь его изловить, но он не даётся и вдобавок ещё дерзко и нагло клюёт меня в руку, и снова клюёт, и снова — мол, на тебе, на тебе, получи!..
Некто, испытывая возможностинемецкого «шмайсера», строчит очередями прямо над моей головой — я еле успеваю увёртываться… Но этот некто всё не унимается: расстреляв один магазин, тут же со смачным щёлканьем вставляет другой — и продолжает веером поливать во все стороны. Пригибаясь, подхожу к нему, но тут ненароком я приподнялся чуть повыше, и автоматные пули буквально чиркнули по волосам на буйной моей голове: я приседаю и таким макаром добираюсь всё же до стрелявшего. Он мне вовсе не враг, а просто эдакий шальной и бесшабашный пофигист.
Подошед, вижу рядом с ним кучу всякого разного оружия, откуда я беру какой-то странный гранатомёт и, встав плечом к плечу с отчаянным автоматчиком, стреляю куда-то в сторону контейнеров, стоящих возле железной дороги: из моего гранатомёта вылетает вдруг огненный (каким бывает полураскалённый металл или остывающая звезда) шар размером с футбольный мяч, что упав между контейнеров, ни один из них не задел, а ещё немного меж ними попрыгал, будто и вправду был настоящим мячом…
Грех есть показная видимость, обморок, морок, сон и обманчивый призрак свободы, когда кажется, что будто чего-то хочешь, чего-то можешь, а на самом деле только делаешь вид, что хочешь, что можешь, или наоборот; когда, избегая осознания подлинного положения вещей, спешишь спрятаться под одной из масок, которые льстиво подсовывает тебе твой хитроловкий хозяин, твой расчётливый умозритель, твоё егозливо-трусливое «я».
Грех есть всякое лицемерие, всякая лживая и болезненная раздвоенность личности, живущей по двойным стандартам, всякая развинченная несобранность, внутренний разлад, распад и разложение.
Характерный — и тончайший — пример греха в его связи со злом олицетворяет собой образ шекспировского Гамлета.
Гамлет должен, хочет и может убить Клавдия, чтобы отомстить ему за смерть отца и попранную честьматери, и он знает, что не сможет не отомстить, не сможет не убить. Но вопреки себе — медлит. Медлит — в угоду святыням морали и права, святыням добродетели и разума (зарождающимся святыням европейского гуманизма и просвещения), которые беззастенчиво попрал Христос.
Медлит и медлит, культивируя, углубляя сомнения, мучительный разлад и раздвоенность в душе, чем культивирует и углубляет грех, кошмарную спячку свободы, а в результате всё равно ведь убивает Клавдия, которого он не мог не убить (и знал об этом заранее), но убивает уже (убийство Клавдия в данном случае не грех, а неизбежное в экзистенциальных условиях зло, зло чуть ли не во спасение) великой ценою греха, а уже грех принудил его погубить ещё и Полония, и Лаэрта, и Гильденстерна, и Розенкранца, и Офелию, и Гертруду, и наконец себя самого.
«Порвалась связь времён,// И я рождён восстановить её»: рождён, да не сумел. Университетский разум и добротолюбие эпохи Возрождения довели датского принца до греха, а грех есть бессилие духа.
Порвалась связь меж Человеком и Богом, меж теорией и практикой, меж мыслью и действием, меж сердцем и умом.
Ловко демонстрирую кому-то свои способности по части материализации и дематериализации: стоит мне только слегка нарисовать на бумаге небольшого человечка, и тот уже, будьте любезны, — живой — выскакивает прямо из-под моей руки и убегает по своим, лишь ему известным делам; стоит мне только указать на проходящего мимо субъекта или стоящее неподалёку здание, и нате вам — те исчезают из глаз, будто их и не было никогда…
Едем вечером в авто вместе с корешом и пистолетом на спецзадание (кореш за рулём, я рядом), а за нами следует странный стройный белый всадник в шортах и чёрной папахе на грациозном вороном коне… Вдруг мой кореш, бросив руль, занялся чем-то другим, поэтому мне пришлось рулить за него левой рукой, что крайне неудобно: объехал лужицу, что-то ещё… А потом всё-таки как-то вдруг не так двинул рулём и — «жигули» наши развернуло задом наперёд…
Вернувшись с задания, поспешил к своим странным друзьям в сумасшедший дом — они по многим параметрам отличались от обычных людей, но я их любил (и они меня тоже), ведь они так же простодушны и чистосердечны, как малые дети (как я?)…
Но сии друзья встретили меня с некоторой обидой — давно, мол, не заходил…
Даун в бледном плащишке, насупившись, поджимал губы и делал вид, будто не заметил моего прихода. Карлики готовили обед и даже не оглянулись, когда я начал с ними говорить...
С товарищем неким гуляем по Питеру, хотя он походит, скорее, на Новгород, на Псков, Ярославль, среднерусское что-нибудь — с кремлями, соборами и загогулиной зачуханной улочки, пылью купеческой, метлою отеческой ласково прибранной, речушкой, что там, за холмами, упрятала уютную оторопь спячки диковинной, камыш, отстоявший застойные заводи, молчанье полей с перелесками робкими, мычанье и блеянье, мальчика с удочкой, околицу мира, ни в чём не повинного под именем Господа нашего дивного… Короче, приятелю (ветер белёсые волосы треплет ему) я говорю на холме за кремлём, громоздящим свои стены и башни у нас за спиной (там ещё вроде бы трамвай промелькнул):
— Слушай, я бы сюда, в Питер, приезжал почаще, если бы жил в Москве, это было бы намного ближе… Очень уж он мне нравится, этот вот самый Питер…
А уже в городе вижу на зачуханной улице то ли оружейный, то ли пороховой склад, над входом в который висит большая вывеска, скорее похожая на плакат, где то ли чёрными, то ли белыми буквами на красном фоне выведено следующее: П И О Н Е Р … Спрашиваю у скрипуче кряхтящего старика ковбойского вида, сидящего на противоположной стороне улочки:
— Эта буква «П» на вывеске означает «Полковник«?
— Нет, — отвечает старикан, сладко затянувшись цигаркою, — это «пионЭр«…
1) Снимаюсь в фильме из народной жизни… Все уже устали: уж который дубль одно и то же — сколько можно!.. Гурченко здесь тоже снимается в роли разухабистой деревенской бабы в цветастом платке, переднике и с балалайкой. В центре мизансцены — длинный ряд прямо на улице празднично накрытых столов: деревня празднует то ли свадьбу, то ли что-то ещё в том же роде…
2) На юбилее какой-то водочной фирмы (но дата почему-то не круглая — 68 лет: перед входом в зал заседаний торжественно разбивают о его стену две большие сухие баранки в форме сей юбилейной цифры) меня кормят закуской и поят водкой, потом снимают на видеокамеру вместе с передовиками производства (а точнее, с передовицами модельного типа), потом приглашают в конференц-зал, где проходит концерт, потом там же, в антракте, знакомят с какой-то весьма влиятельной шишкой, что может-де оказаться для меня полезной… Потом опять — возлияния: а я уже набрался преизрядно. Но снова приглашают в зал, я сажусь и чувствую — всё, поплыл, не пошло мне впрок даровое угощение, закуска лезет изо рта, какая-то девушка из переднего ряда косится на меня, ах, как мне неловко и стыдно… И тут вдруг слышу со сцены громогласное заявление: «Победители викторины получают в награду наш главный приз — йогурт и водку!»
3) Снимаюсь в очередном фильме. В перерыве кому-то из нашей группы дарят видеокамеру — какая-то то ли вторая, то ли третья модель: разглядываю камеру — там какие-то буквы — «А» и вроде бы «М», а потом цифра «3» — значит третья модель. Выказываю счастливчику восхищение его нежданным приобретением, а про себя завидую ему… Тут объявляют, чтобы группа собралась на совещание, что состоится-де в комнате такой-то, которая располагается где-то на верхотуре — надо подниматься на лифте. Ведомые каким-то неряшливым и растрёпанным то ли завтруппой, то ли вторым режиссёром с большим орлиным носом, подходим к лифту, но с лифтом что-то случилось — никак не получается его вызвать… Справа — большое окно, за которым под руководством то ли конюха, то ли пастуха, то ли ословода, истошно иакая, проходят три каких-то слишком уж больших ишака… Тут рядом с нами оказывается вдруг некая мама с сыночком, что говорит ему, указывая пальчиком в окошко: «Видишь, какие ослёнки чистенькие, не то, что некоторые дети«. А ослы и вправду выглядят невероятно ухоженными — шёрстка серенькая, нежная, идеально вычищенная, чубчики аккуратно подстрижены… Но тут вдруг один из этих ослов совершенно разнузданно бросается к этому нашему окну и, дико взревев, раскрывает оскаленной мордой его правую створку — мама с сыночком в ужасе отшатываются…
Большой частный дом с богатой обстановкой, но он в то же время и пансионат для туристов и прочих постояльцев. Хозяева сего особняка — весёлая дружная семья (папаша похож на бывшего премьера Англии Мейджора) с выводком игривых вездесущих детей, носящихся по дому и завлекающих в свои игрыгостей и постояльцев (однако их мать мне увидеть так и не удалось). По вечерам кто-то либо веселится в холле (с большим, похожим на аквариум, стеклянным кубом в центре), где устраиваются то ли просто танцы, то ли party с танцами и выпивкой, либо устремляется в небольшой и уютный просмотровый зал (без киношных кресел, но зато весь покрытый нежными коврами и разнообразными пуфиками), где на средних размеров экране демонстрируют очередной, всегда, как правило, весёлый кинофильм. Мне удаётся развлечься и там и там.
Я подружился с маленькой девочкой, дочкой хозяина, а также с роковой бледнолицей красавицей в светлом свитере по имени Диана, что, как и я, время от времени останавливалась в этом пансионате.
Нюанс: Диана сошлась со мной отчасти как будто по необходимости — она работала кем-то навроде репортёра и ей зачем-то нужен был помощник мужского рода, а прежний её друг-помощник недавно умер (т.е. её приязнь ко мне была не вовсе бескорыстной). Но однажды я Диану разоблачил — она оказалась вовсе не репортёром…
Как-то все мы втроём сидели у Дианы в комнате, заваленной аудио- и фотоплёнками, — за столом. Я помогал Диане перематывать огромную бобину с магнитной плёнкой, а девочка играла с фотокассетами, одна из которых вдруг упала на пол и раскрылась — там оказалась непроявленная фотоплёнка: Диана встревожилась — не дай Бог, чтобы та засветилась, но кассета раскрылась совсем чуть-чуть, сбоку…
Я быстро её поднимаю и торопливо как бы закрываю, но на мгновение успеваю незаметно плёнку извлечь и невероятно чудесным образом «проявить» своим инфернальным зрением то, что было на ней изображено (плёнка — цветная)… Но главное — я успеваю углядеть на этой плёнке негативное изображение рукописной записки, отчего вдруг понимаю, что Диана вовсе никакой не репортёр, а шпион — spy… Всё это, повторяю, длилось всего одно мгновение — доли секунды. Я быстро закрываю кассету и протягиваю её Диане…
Лишь много позднее, оказавшись с ней наедине и приблизившись к её почему-то слишком уж большому и белому, как смерть, лицу своим правым ухом, я шепчу ей загадочно и хитро: «Диана, you spy?»
